Спляшем, Бетси, спляшем!
Марина Маслова


Сказки ушедшего века






У Бетси был веселый гусь… и еще множество животных. Но это в песенке, а в жизни у Лизы было несколько мужей и любовников, но не всегда хотелось плясать. А странно, ведь жизнь ее внешне сложилась блестяще. Счастливое детство, любящие родственники и друзья. Любимая работа, сказочная карьера благодаря английскому мужу №3, положение в обществе, возможность самовыразиться в искусстве, но Бетси с детства мечтала о настоящей любви и искала ее путем проб и ошибок, а когда поняла, что любовь была все годы рядом, стала бороться за нее.




Сказки ушедшего века. Правда или выдумка? Сказка или действительная жизнь?

Эта история была написана с использованием фактов из жизни моих близких. На границе веков и даже тысячелетий хочется, чтобы не забылась та особенная жизнь, которая была повседневной жизнью наших мам и бабушек. Сейчас некоторые факты кажутся выдумкой, события невозможными или преувеличенными, однако все это — жизнь хорошо знакомых людей, которые так же влюблялись, мучились, боролись за счастье, учились и работали, любовались закатами и восторгались звездным небом. А теперь эта жизнь кажется сказкой, и век ушел, чтобы мы жили в новом...






Марина Маслова

Спляшем, Бетси, спляшем!





Часть 1

Плоды просвещения


Какие бы нас миновали

Напрасные муки…

    

Б. Окуджава








Пролог


Я лежу всю ночь без сна, в блаженном состоянии головокружительного счастья и покоя, ощущая рядом его сонное дыхание, и этот покой и тишина ночи дают такое же наслаждение, как любовь, которой я переполнена. Мысли, как волны, набегают и отступают в полудреме, но заснуть я не могу, да и не хочу: сегодня моя ночь и я не пропущу ни минуты!

Говорят, что перед смертью вся твоя жизнь проносится перед глазами. Не очень-то милосердно, правда? Вместо последнего утешения — получить последний повод сокрушаться о своих ошибках и тосковать о несбывшемся и упущенном. Но подумать о прожитой жизни в самый счастливый день — сам Бог велел. И тут же вместо желания ликующе крикнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», у меня возникает мысль — а заслужила ли я такое счастье? И вот уже раскаянье в тысяче мелких и крупных грехов, компромиссов и слабостей не дает насладиться уверенностью, что я ангел во плоти, безвинно страдающий двадцать лет в юдоли земной, а счастье, испытанное в день, когда я получила наконец желанный приз, — это незаслуженный подарок, аванс за будущую праведную жизнь. Впрочем, не мне судить, как я прожила почти сорок лет, и что я, собственно, из себя представляю: святую мученицу или раскаявшуюся грешницу.




1. Ребенок с ранним развитием


Сейчас, вспоминая свое детство и юность, я пытаюсь разобраться, что сделало меня тем, что я есть. Самое обыкновенное детство, такое же, как у всех в шестидесятые годы. Провинциальный город, в котором я выросла, стимулировал желание приобщиться к столичной культурной жизни. Недаром говорят — из провинции как раз и выходит эта самая культура. Наблюдая пресыщенных однокурсников-ленинградцев, с детства избалованных благами цивилизации, я была благодарна судьбе, забросившей меня в наш северный городок. Но были еще два человека, которые повлияли на всю мою дальнейшую жизнь…

Мое детство и юность проходили под знаком сестры. Она, старшая, была для меня недосягаемым идеалом. Я всегда старалась подражать ей во всем, а для этого нужно было знать о ней как можно больше. Я подглядывала за ней, тайком читала ее дневник и всегда крутилась поблизости, наблюдая за ее друзьями и одноклассниками, когда они болтали, шутили, флиртовали, сидя вечерами у нее в комнате. Я впитывала эту атмосферу «взрослой» жизни, ведь они все были на четыре года старше меня и кончали школу, тогда как мне не было пятнадцати лет.

Я помню хорошенькую Наташу с милым личиком и кудрявыми волосами, собранными во взрослую прическу. Не помню даже, училась ли она в одном классе с сестрой, скорее всего, она попала в эту компанию с одним из братьев, Толей. Толя мне ужасно нравился, я тайком поглядывала на него, но казался он мне недоступно взрослым. Его брат Николай был еще на год старше и смотрел уже на них всех с некоторым снисхождением. Лида, маленькая, хрупкая, занималась хореографией и мечтала о карьере балерины, кроме этого ее мало что интересовало. Она была независима, взбалмошна и неудачлива, что потом, во взрослой жизни, проявилось сполна. Наташа же жила в мире с жизнью и самой собой: спокойная, уравновешенная, сначала думала, потом делала. Это мне нравилось, но в то же время вызывало какую-то жалость. Мне казалось, что ей чего-то не хватает в ее размеренной жизни. И, наконец, друг моей сестры, Илья. Больше всего на свете любила я слушать, как он поет под гитару песни Окуджавы. Когда он начинал: «Ах, эта женщина, увижу — и немею…», у меня по коже пробегали мурашки. Они с сестрой переживали пик влюбленности и демонстрировали это открыто. Затаив дыхание, я смотрела, как они сидели в обнимку на диване, целуясь. Боже, как мне хотелось сидеть вот так с кем-нибудь, чувствуя руку на своей талии, до поцелуя я даже в самых смелых своих мечтах не доходила. Однажды я наблюдала за их объятьями и услышала насмешливый голос Наташи:

— Ну что, малышка, небось тоже хочется? Попроси Илью, думаю, он не откажется и тебя научить целоваться. Он ведь тебе нравится?

— Глупости! Я тут болтаюсь в вашей компании, надеясь, что вы, как старшие, еще и умнее тех малолеток, которые окружают меня в классе!

— Ого! — восклицает Николай, пересаживаясь ко мне поближе, — значит, тебе больше нравятся умные разговоры?

— Ну, здесь, как я понимаю, больше интересуются другим, — парирую я.

— Ну и язычок у тебя! Молодая девушка должна быть скромной, послушной и невинной.

— Невинность в вашей компании сохранить трудно! — я вижу, что он шокирован, — Ты реагируешь, как институтка! Даже покраснел. Я имела в виду, что наблюдая за вами, трудно остаться в неведении, а ты что подумал?

Николай быстро переводит разговор на другое.




Уже тогда я научилась скрывать свои чувства, начинающие волновать меня, будоража ум и заставляя колотиться сердце, под безмятежностью на лице, невинным взглядом и насмешливыми и более, чем следует, откровенными замечаниями. Это действовало безотказно. Смущенные, они не приглядывались ко мне и не могли разглядеть смятение от первой встречи с загадками жизни. Коля был более внимателен и, возможно, догадывался, что со мной происходит, они ведь все пережили то, что взрослые называют переходным возрастом. Но я чувствовала себя с ним увереннее, он был слишком взрослым и не был «моим героем». Так начались наши бесконечные разговоры обо всем. Мы обсуждаем книги и фильмы, говорим о науке и поэзии. Больше всего нас увлекают философские споры. Ему нравится слушать, как я изрекаю прописные истины с апломбом первооткрывателя. Иногда мы вовлекаем в разговор всех, иногда окружающие теряют нить наших рассуждений и перестают обращать на нас внимание. Вызывая на спор, я пристаю к Коле с азартом молодой собачки, облаивающей слона.

— Как ты можешь существовать только потому, что мыслишь?

— Это не я, а Декарт, дурочка.

— Но ведь ты согласен с ним? Почему нельзя сказать: чувствую, значит существую?

— Потому что чувствуют и животные.

— Глупости, животные не чувствуют, а ощущают на уровне инстинктов и рефлексов. Чувствуют только люди. Например, как можно испытывать любовь к родине, не существуя?

— Любовь к родине — абстрактное понятие.

— Абстрактные понятия отличают нас от животных. Ну, хорошо, тогда — жалость к несчастным и обездоленным. Ведь животные не знают такой жалости.

— Бетси, ты говоришь глупости. Ведь Декарт подчеркивал высшую способность человека: творчески мыслить и создавать одним усилием ума.

— А как же произведения искусства? Они ведь создаются чувствами?

— Или умом!

— Ну, хватит, — взрывается Лида, — Диспут окончен. Давайте танцевать!

— Вот тебе отличный пример, Коко: она только чувствует и она существует!

Николай заходится в хохоте, Лида удивленно смотрит на нас, она не поняла, в чем тут дело.

Время от времени Наташа подшучивает надо мной:

— Что, влюбилась в Колю? Попробуй, отбей его у Лидки!

Наташу я не люблю, так как тихо ревную к Толе, который мне по-прежнему нравится, поэтому высокомерно замечаю на это:

— Вам не понять нас, вы ведь мыслите на примитивном уровне. У нас более высокие отношения.




Коля непостижим для меня. Он может часами разговаривать со мной и я вижу, что это доставляет ему такое же удовольствие, как и мне. Иногда я чувствую себя невероятно счастливой от сознания, что у меня есть такой чудесный друг. Он снисходителен и нежен со мной, как старший брат. Зовет он меня — Бетси, я же зову его: Коко, и в моменты, когда в споре не хватает аргументов, дразню, напоминая стишок: «Он с Кокошей и Тотошей по аллее проходил…» Иногда ему нравится, иногда он сердится. Толе я это никогда не цитирую, называя его Тотошей мысленно. Моя сестра смеется:

— Это же женское имя: Коко Шанель, например.

— Глупая, это прозвище. Как хочу, так и зову!

Временами я, разговаривая с Колей, замечаю, как он вдруг гаснет, теряя интерес к разговору, и отходит, небрежно потрепав меня по плечу:

— Ну ладно, хватит, потом как-нибудь закончим.

Сначала это меня ужасно обижало, но потом, поразмыслив, я решаю, что не ко мне же он собственно приходит. А зачем он действительно приходит к нам вместе с братом? Мне не понятно. С Лидой его уже почти ничего не связывает. Я боюсь, что когда их интерес друг к другу совсем угаснет, он перестанет приходить. В разговоре с Колей я теперь отзываюсь о Лиде с преувеличенным восторгом. Я тоже хожу в балетную студию, но в детскую группу. Лида танцует со взрослыми, на мой взгляд — очень хорошо. Я все время говорю об этом Коле.

— Бетси, к чему эти разговоры?

— А ты будешь приходить к нам без нее? — спрашиваю я напрямик.

— Тебе очень этого хочется?

— Да! — вырывается у меня, но я поясняю, — Видишь ли, со мной никто не разговаривает серьезно, все считают, что я маленькая. Но я ведь не маленькая?!

— Бетси, а тебе кто-нибудь нравится? (Я киваю головой, краска заливает мое лицо) Ты мне скажешь, кто это?

— Нет, это секрет, потому что ты знаешь его, — я непроизвольно смотрю в сторону Толи, — Но он влюблен в другую.

— Когда ты вырастешь, все мужчины будут от тебя без ума! — утешает меня Коля.

— Господи, скажешь тоже! Зачем мне мужчины без ума, — смеюсь я.

Он тоже начинает смеяться, а потом серьезно спрашивает:

— Ты думаешь, любовь выбирают по уму?

— Я не знаю, Коко, но мне кажется, что глупый мне не понравится.

— Ну, тогда ты должна влюбиться в меня.

— В тебя? — изумленно спрашиваю я, — Почему?

— Я-то ведь не дурак!

— Какая самонадеянность! Но ты прав в одном: наверное, не только по уму выбирают человека. Я пока ничего об этом не знаю.

— Наверное, никто не знает. Вряд ли здесь кто-нибудь связно объяснит, почему ему нравится тот или другой человек.

— Давай спросим?

— Лучше не надо. Когда начинаешь задумываться и анализировать, чувства тают, как снег под дождем.

Я смотрю на него широко открытыми глазами. Я понимаю, что он говорит о себе и то, что он делится этим со мной, наполняет меня гордостью.

— Может, это не всегда? Я имею в виду, если ты после анализа понимаешь, что объект все-таки достоин, чувства сохраняются?

— Не знаю. Может быть… Какая ты приставучая, Бетси!

— Мне просто хочется знать! — обижаюсь я.




На день рождения я пригласила своих одноклассников, и когда веселье было в разгаре, пришли вдруг Толя с братом. Я была страшно удивлена и обрадована. Я в глазах своих подруг сразу поднялась на недосягаемую высоту: такие взрослые гости! Сестра разрешила взять ее магнитофон и пленки, и мы танцевали, подражая старшеклассникам. Оба брата пригласили по очереди меня танцевать. Первый раз я оказалась в Толиных объятьях и танцевала, чуть дыша. Наверное, восторг был написан у меня на лице. Коля, покрутив меня в быстром танце, придержал за талию и спросил:

— Хороший подарок я тебе сделал?

Я даже остановилась от неожиданности. Они оба принесли мне пластинки, все 32 сонаты Бетховена, которые я давно мечтала иметь, но я поняла, что он говорит не об этом. Румянец окрасил мои щеки и я уже вдохнула побольше воздуха, чтобы сказать колкость, скрывающую смущение, но Коля остановил меня, положив руку на мой открытый рот, и быстро заметил:

— Не надо благодарности, я вижу, что тебе понравилось!

Я надулась, но меня разбирал смех. Братья между тем садятся к пианино и начинают играть в четыре руки, напевая: «У Пегги был ученый гусь». Коля вскакивает и, подхватив меня, пускается в пляс, подпевая Толе и заменяя Пегги на Бетси:
		У Бетси был ученый гусь,



		Он знал все песни наизусть…



		Спляшем, Бетси, спляшем!








Начинается то, что моя сестра называет «детский крик на лужайке». Все гости, хохоча, скачут и вертятся, подпевая и хлопая в ладоши. После этого мы начинаем играть в фанты. Мне кажется, что этот день рождения — самый веселый и счастливый.

Зимой мы часто ходим на каток или на лыжах, уходя очень далеко на целый день, прихватив с собой бутерброды. На лыжах я катаюсь очень хорошо и здесь мы на равных. С самых высоких гор я катаюсь с Ильей, лучшим лыжником. Наташа всегда плетется сзади, Толе иногда надоедает сдерживать из-за нее шаг, и мы носимся наперегонки, успевая сделать круг и вернуться к девочкам. Коля катается хорошо, но предпочитает ровно и спокойно преодолевать лыжню, не вырываясь вперед. Я смеюсь над ним, но он не обращает внимания.




К весне он приходит все реже, у него скоро выпускные экзамены. Следующая наша встреча происходит уже на зимние каникулы. Николай поступил в Ленинградский университет. Мне уже пятнадцатый год, я по-прежнему влюблена в Толю. Лида осенью явилась к нам с новым поклонником. Мне тоскливо без Коли, я чувствую себя лишней в их компании. Все больше времени я провожу с одноклассниками — на катке, в кино, на лыжах. Новое увлечение приходит внезапно. Гитарист из школьного ансамбля, блондин с голубыми глазами и обворожительной ямочкой на подбородке так, мне кажется, похож на артиста Видова, потрясшего наше юное воображение в фильме «Красная мантия», что я забываю обо всем на свете. Толя уходит в область воспоминаний. Я хожу, как сомнамбула, оживая только в те минуты, когда встречаюсь — так редко! — с предметом обожания. Он учится в девятом классе и на другом этаже. Каждую перемену я вспоминаю о каком-то деле, которое вынуждает спуститься вниз и пройти мимо его класса в надежде встретиться. Он на меня совершенно не обращает внимания. День рождения, когда мне исполнилось пятнадцать лет, проходит в любовной тоске. Сестра пытается меня утешить, потом коварно рассказывает всем о моей безнадежной любви. И сочувствие, и шутки, которые я от них слышу, доводят меня до отчаяния. В таком состоянии вхожу однажды в середине января домой и слышу шум, смех, восклицания. Зайдя в комнату, вижу всех в сборе: Наташу, Лиду с новым другом, Толю, Илью и — Колю! Слегка оживившись и слабо улыбаясь, я машу ему рукой и сажусь в углу, в стороне ото всех.

— Что это с ней? — удивляется Коля, — Бетси, ты больна? А я скучал по тебе. Там, понимаешь, поговорить не с кем.

— Не обращай на нее внимания! Она влюблена и страдает. Расскажи лучше про университет, — просит сестра.

Они с Толей собираются в этом году поступать туда учиться. Наташа готовится в медицинский. Коля начинает делиться впечатлениями о вступительных экзаменах и первых месяцах учебы, о жизни в Ленинграде, о театрах и филармонии, о новых знакомых, о девушках. Я немного оживляюсь и прислушиваюсь к его рассказу.

— Бетси, ты вспоминала меня? — внезапно поворачивается он ко мне и я киваю головой, — Пойдем завтра кататься на лыжах?

Назавтра мы все вместе отправляемся за город. На этот раз Коля сам зовет идти рядом с ним. Мы не торопясь скользим по лыжне. Но разговаривать, идя друг за другом, трудно и мы сворачиваем с лыжни на снег.

— Бетси, ты сильно изменилась! Что с тобой произошло?

— А как я изменилась? — спрашиваю я с любопытством.

— Ты стала взрослее. Помнишь, я как-то сказал, что, когда ты вырастешь, мужчины будут сходить по тебе с ума? Я думаю, это время скоро наступит. Сколько тебе лет?

— Шестнадцатый год. Но ты не прав, на меня никто не обращает внимания. Я словно пустое место!

— И кто же этот глупец, который один не замечает тебя?

— Именно тот, который мне нужен! Ах, я такая… — я подыскиваю слово, — Я не привлекательная! Мне нечем его привлечь. Я даже целоваться не умею!

— Ты ни с кем еще не целовалась?

— Нет, представляешь? Никто меня не хочет даже поцеловать! Коко, научи меня! Пожалуйста, — я умоляюще заглядываю в его глаза и хватаю за руку, — я тебя очень прошу! Я с тобой не так боюсь!

— Разве ты боишься?

— Ужасно! Мне кажется, если он захочет меня поцеловать — я просто умру!

— Маленькая, глупенькая девочка…

Он легко проводит кончиками пальцев по моей щеке, потом касается моих губ и начинает пальцем обводить их по контуру. Я стою, затаив дыхание и удивленно глядя на него. Коля наклоняется ко мне. Когда его лицо приближается к моему, я делаю непроизвольное движение назад и, запутавшись в лыжах, падаю в снег.

— Ах, видишь, я такая нескладеха! — огорчаюсь я.

Он быстро отстегивает лыжные крепления, освобождая мои ноги, снимает свои лыжи и присаживается рядом, притягивая меня к себе.

— Не ругай себя. Девушка и должна быть послушной, невинной и скромной.

— Даже если она не невинна и не скромна? — не могу удержаться я.

— Предполагается, что я об этом не знаю. Но ведь ты невинна!

— Смотря что под этим подразумевать.

— Бетси, сейчас не время начинать дискуссию! — пресекает мою вечную готовность спорить Коля.

Он берет меня за плечи и, притянув поближе, опять начинает ласкать лицо и губы, пока они не раскрываются с легким вздохом. Коля тихонько касается их своими губами, пока я не закрываю глаза, отдаваясь новому и чудесному ощущению. Мои руки закидываются ему за голову, и тут он целует меня по-настоящему. Поцелуй длится несколько секунд, Коля отрывается и смотрит на меня удивленно, а потом крепче прижимает к себе и целует еще, долго-долго. Меня заливает горячая волна, чувствую, что еще немного — и я потеряю сознание от блаженства, которое доставляют его мягкие губы. Легкий стон вырывается из груди и я крепче прижимаюсь к нему.

Бетси, — шепчет он, — Бетси, не искушай меня!

Я отстраняюсь и смотрю на Колю восторженными глазами:

— Это всегда так чудесно?

— А как ты думаешь?

— Я думаю, не всегда. Наверное, это зависит от того, кто тебя целует? Я рада, что ты был первым.

— Всегда к твоим услугам, — улыбается он.

— А ты многих целовал? — с любопытством спрашиваю я.

— Знаешь, мне ведь скоро двадцать!

— Так ты, значит… может быть… — потрясенно начинаю я.

— Ш-ш-ш, Бетси, нельзя быть такой любопытной, всему свое время, — он подает мне руку, помогая подняться, — а теперь запомни: тот, кто не обратит на тебя внимания, просто дурак и не стоит тебя. Чувствуй себя принцессой и не бегай за парнем. Рано или поздно он сам придет. Когда ты вырастешь, ты будешь удивительной женщиной, с твоим умом это будет сводить с ума. Я первый это говорю. Главное — не урони себя и не торопись.

— Ах, хорошо бы ты не уезжал! Без тебя я так скучала!!

— А как же Толик? Ты его разлюбила?

— Ты разве знал?

— Да уж, догадался. Он и не подозревает, что потерял! Ну, побежали догонять остальных?




Почти две недели студенческих каникул мы проводим все вместе, как в старые времена. Я оживаю и веселею. Однажды вечером, возвращаясь из кино, я начинаю кататься на накатанной полоске льда, но с первого раза падаю. Коля помогает мне подняться, я упрямо возвращаюсь и снова скольжу вперед, но уже в самом конце вдруг замечаю идущего навстречу своего гитариста и от неожиданности опять чуть не падаю. Коля подхватывает меня в охапку и говорит:

— Так не честно, Бетси! Ты специально, — но увидев мое застывшее лицо и большие глаза, он, не выпуская меня, шепчет: — Все в порядке, ты ведь принцесса! — и целует прямо у всех на виду.

Придя в себя от неожиданности, я замечаю ошеломленное лицо моего недоступного гитариста и встречаю веселый Колин взгляд.

— Главное — не переиграй! — советует он.

— Коко, спасибо! — благодарно шепчу я, — Как жаль, что ты скоро уезжаешь! Я попробую еще?

Я снова возвращаюсь к началу ледяной дорожки и опять скольжу по ней, не глядя по сторонам, благополучно соскакиваю на снег и мы идем, взявшись за руки, догонять остальных.

— Молодец! Спорим, он подойдет к тебе в течение недели?

— Не буду я спорить.

— Тоже верно, — одобрительно кивает Коля, — Это не предмет для спора.

И, словно тема исчерпана, мы начинаем обсуждать недавно прочитанную «Сумму технологии» Лема. Коля объясняет мне непонятные места, связанные с технической терминологией.

— Слушай, а почему ты занимаешься физикой? Я думала, что тебя интересует философия или психология. Почему точные науки? Тебе разве интересно? Физика — какая гадость! Погнался за модой?

— Да, наверное. Но ты знаешь, довольно интересно пока. А что тебя интересует? Ты выбрала?

— Конечно, я точно знаю, где буду учиться: филфак, французская литература, я только не выбрала, какой период, все так интересно!

— Вот так новость! Я от тебя не ожидал. Тебя ведь тоже интересовала философия? И биология?

— Да знаешь, решила выучить французский. Мне ведь языки легко даются, по-английски я свободно уже говорю, только акцент, наверное, жуткий. А французский — это так изысканно! Ну, начала и увлеклась. Через два года приеду поступать к вам в университет. Но мне так не интересно учиться в школе! — пожаловалась я, — И не с кем поговорить, сестре не до меня.

— Потерпи еще!

— Да я терплю. Читаю, слушаю музыку.

— Влюбляешься и страдаешь! — подсказывает Коля, прижав мне пальцем кончик носа, как маленькой.

— Да, — соглашаюсь я, — Это тоже интересно.

— Ты так на это смотришь?

— Помнишь, мы как-то спорили, что важнее, мыслить или чувствовать? Я поняла, что мне интересней чувствовать, мыслить — это не самоцель.

— Это опасный путь. Чувства не должны заслонять разум, — покачал головой Коля и вдруг тихо добавил: — Хотя один разум — это тоже ущербно. Бетси, знаешь, я ни с кем и никогда не говорил об этом, только с тобой. У меня слишком много разума и почти нет чувств.

— Ты никого не любишь? — постаралась скрыть любопытство я.

— Нет, не то. Я слишком разумно люблю. А мне бы очень хотелось сойти с ума и пожить в безумии чувств, но я не способен на это.

— Ты клевещешь на себя, ты просто еще не влюбился.

— Может быть.

Я невероятно горда тем, что он говорит со мной так откровенно, хотя и не понимаю до конца, что он имеет в виду. Сама я переживаю момент, когда все чувства необыкновенно обострены, эмоции составляют смысл жизни, и как можно жить в другом состоянии, я не представляю.




Спор, от которого я отказалась, Коля выиграл. Не прошло и недели, как на катке ко мне подошел предмет моих страданий и предложил кататься вместе. Мы встречались несколько раз, вместе ходили на каток, в кино, целовались на безлюдных вечерних улицах или в подъезде, когда он провожал меня домой. Сначала мне все это безумно нравилось, но я быстро поняла, что говорить нам больше не о чем, даже о музыке и своей гитаре ничего интересного он сообщить не мог. Когда пришла весна и растаял каток, наши встречи стали все реже и к концу учебного года прекратились сами собой.

Летом сестра, как и мечтала, поступила в ленинградский университет на биофак. Еще через год, летом, встретившись с сестрой в Крыму, я получила кучу сведений обо всех наших знакомых, которые тоже учились в Ленинграде, в том числе о Толе и Коле. Лежа на пляже, мы лениво болтаем обо всех.

— Да, новость! — вспомнив вдруг, радостно сообщает она, — Колька собирается жениться. Она сухой математик, хотя, в общем, симпатичная. Но знаешь, какая-то нелюдимая. Он стал редко появляться у нас.

(Сестра снимала комнату вдвоем с Наташей.)

— Может, им просто хочется побыть вдвоем. Передай ему мои поздравления. И скажи, что я желаю ему забыть с ней о Декарте.

— Что-что? — удивленно переспрашивает она.

— Так и скажи, он поймет. Мы когда-то давно говорили с ним об этом.

— Да, вы ведь дружили, — вспоминает сестра и интересуется: — Ты была в него влюблена?

— Нет, больше. Он — мой самый лучший друг. Больше, чем ты!

— Даже так? Я этого не понимаю.

— Просто есть вещи, которые проще обсуждать с мужчиной. Он мог говорить со мной обо всем и не считал меня ребенком.

— А со мной не обо всем? — насмешливо спрашивает сестра, смазывая плечи кремом от загара.

— Ну, не обижайся, с тобой о том же — но по-другому.

— Слушай, — вдруг сжимает она мою руку и показывает глазами в сторону, — По-моему, вот тот молодой человек не сводит с тебя глаз. Хочешь познакомиться с ним? Он симпатичный.

— Он просто не знает, сколько мне лет.

— Да, по тебе не скажешь, что тебе шестнадцать, — вздыхает она, — Прекрати округляться, иначе к двадцати ты будешь толстушкой. А сейчас ты секс-бомба, — и с завистью добавляет: — Хотела бы я иметь такие формы!

Моя сестра маленькая и хрупкая, как наша мать. Я, видимо, пошла в бабушку, и последнее время мои грудь и бедра доставляют мне массу неприятностей. Что я только не делаю, чтобы вернуть девчоночью тонкую фигуру, только что уксус не пью! В отличие от роскошных волос, которые украшают голову сестры и делают ее шею особенно хрупкой под грузом дважды обернутой вокруг головы косы в руку толщиной, я коротко подстрижена. Когда мы бежим купаться, я успеваю отплыть довольно далеко, пока она надевает шапочку и плывет, аккуратно держа голову над водой. Молодой человек действительно пытается завести знакомство, но разговаривает с ним в основном сестра. Я, искупавшись, опять берусь за книгу. Читаю я, как всегда, очень много и все подряд, поглощая одновременно Бабеля, Вересаева, Бунина, которого в то время очень любила сестра (она в восторге от «Гали Ганской», а мне больше нравится «Натали»), Флобера и Ронсара. Флобера я читаю по-французски, заглядывая иногда в словарь.




Осенью, в школе, сидя на уроках, я тоже потихоньку читаю, причем стараюсь брать с собой французские книги. Если учителя, заметив мою невнимательность, отбирают их, то обескураженные тем, что у меня книги на иностранном языке, как правило, возвращают их обратно. Все два года до окончания школы я готовлюсь к экзаменам в университет, зная, как трудно поступить на филфак. Развлекает меня эти два года любовь одноклассника. Я не люблю его, но он мне нравится и так влюблен, что я не могу это не оценить. И потом, он не глуп, и я могу разговаривать с ним. Конечно, не так, как с Колей, но все же мне приятно, что все мои мысли находят живой отклик и согласие. Кончаю школу я в таком нервном возбуждении, что даже не помню подробностей экзаменов и выпускного бала. Мой бал впереди. Сразу после вступительных экзаменов в университет — свадьба моей сестры. Она, наконец, выбрала из двух друзей, соперничающих перед ней, одного — и не того, что нравится мне. Я молчу, предполагая, что она его любит. Не мне же замуж.

Экзамены я сдаю на едином дыхании, и мое страстное желание остаться учиться в Ленинграде создает нужный настрой, в результате я прохожу сквозь все препоны и выдерживаю жуткий конкурсный отбор. Теперь можно расслабиться и посвятить себя подготовке к свадьбе. Мы бегаем по салонам для новобрачных, ателье мод и по магазинам, покупая приданое. Это очень увлекательно. Наконец, наступает знаменательный день. Мы все, причесанные в парикмахерской, одетые в новые платья, с букетами цветов, везем невесту во Дворец бракосочетаний на набережной, самый модный, в который через год приду и я. Сестра моя прелестна в белом кружевном платье, с букетом вьющихся роз, перевязанных атласным бантом. Уже во Дворце я встречаю всех своих знакомых и стою, принимая поздравления с поступлением в университет, кивая и улыбаясь, как вдруг замечаю Колю, который смотрит на меня издали с удивлением и любопытством. Я испытываю желание броситься ему на шею, но вижу рядом с ним молодую женщину, которая мне совсем не нравится. Наверное, это и есть его жена. Я не анализирую причину, но меня так и подмывает устроить что-нибудь вызывающее. Как говорит про это мама — чертик дергает за ниточку. Я подхожу к ним спокойно и чинно, здороваюсь и светским голосом заявляю, что очень рада видеть старого друга и познакомиться с его женой.

— Пусть вас не шокируют наши несколько вольные отношения, — заявляю я жене, глядя в глаза невинным взглядом, — Но ваш муж вытирал мне нос и шлепал по попке, когда я была еще в нежном возрасте. Я, можно сказать, выросла у него на коленях, — и я бросаюсь-таки к нему на шею с воплем, — Коко, дорогой, как я рада! — он похлопывает меня по спине, я отстраняюсь и так же ангельски любезно улыбаюсь застывшей жене: — Простите еще раз! Мы с сестрой рады видеть вас в такой торжественный день.

Я отхожу к беззвучно хохочущему у них за спиной Толе, он отводит меня в сторону и говорит восхищенно:

— Ты была великолепна. Дала ей повод к разводу, что сделает брата счастливым на всю жизнь.

— Я рада, хотя и не ожидала, что будет такой сокрушительный эффект. У них все так плохо? Она совсем мне не понравилась.

— Зато ты потрясающе выглядишь. Ты поступила в университет?

— Да, мсье, на французское отделение. Представляешь, буду учиться в самом центре, на Васильевском острове! А вы ведь занимаетесь в Петергофе? Так что ты сказал, у них неудачный брак?

— Конечно, безумием было жениться на ней. Как жена физика, она еще терпима, — говорит Толя тоном опытного мужчины, — Но ты знаешь, что брат хочет бросать университет и учиться на искусствоведческом? С этого все и началось. Она считает его идиотом.

— Сама она идиотка! — обижаюсь я за Колю, — Я сомневалась в его выборе еще три года назад.

— Лиза, — говорит он мне вслед, — ты очаровательна!

В ресторане Толя подсаживается ко мне и ухаживает напропалую. Надо сказать, что он не единственный, танцевать меня приглашают все. Когда ко мне подходит Коля, я делаю круглые глаза:

— Ты рискуешь усугубить скандал? Толя мне обрисовал слегка картину вашей семейной жизни. Прости меня. Я сначала делаю, а потом думаю. Ну, это ведь для тебя не новость. Последствия будут серьезны?

— Не бери в голову! — успокаивает Коля, выводя на середину танцевальной площадки и кладя руку на мою талию, — Бетси, я тебя не сразу узнал. Сколько мы не виделись, три года? Я горд, что я первый сказал: ты будешь потрясающей женщиной! Я желаю тебе счастья.

— Я уже счастлива: я здесь, и я принята на филфак.

— Это слишком разумно, а ты всегда привлекала меня широтой чувств.

— Я надеюсь, что здесь я получу все, что хочу, — заверяю я.

— Я тоже, — и добавляет, хихикнув: — Хоть я и не шлепал тебя по попке в нежном возрасте, я чувствую ответственность за тебя.

— Ну, конечно. Но все-таки это ты научил меня целоваться! Хотя всему остальному мне и пришлось учиться самой.

— И чему же ты научилась? — озабоченно интересуется он, — я надеюсь, ты все еще скромная и невинная девочка?

— Далась тебе моя невинность! Да, я невинна, потому что слишком была занята учебой, пора брать все в свои руки.

— Смотри не наломай дров, Бетси! Я беспокоюсь, ведь ты выросла на моих коленях! — говорит Коля, нежно прижимая меня к себе.

На следующий танец меня подхватывает кто-то из друзей жениха. Больше в тот вечер мы с Колей не танцуем.




Я с жадностью окунулась в ленинградскую жизнь, упиваясь свободой и новизной. Жила пока с Наташей, заняв место сестры. Все свободное от занятий время я исследовала незнакомый и полный тайн город. Лекции, театры, филармония, прогулки по городу и пригородам занимают все мое время. Я почти не бываю дома — и слава богу, у нас с Наташей назревает скандал: она считает, что я отбиваю у нее Толю, хотя видно сразу, что он отбился сам. Теперь он стал чаще бывать у нас, но заходит скорее ко мне. Наташа дуется на меня. Как я не клянусь, что меня не интересует ее Толя, она не верит. Приходится, импровизируя, признаваться, что с детства влюблена в Колю — сильно и безнадежно. Этому она верит сразу и наши хорошие отношения восстановлены.

Зимой я знакомлюсь со студентом с восточного факультета. Я перевожу с французского эссе о влиянии японского искусства на творчество Тулуз-Лотрека и иду на востфак выяснить у японистов все про источники влияния. Третьекурсник Сергей выполняет мою просьбу очень основательно. Я узнаю все о японском искусстве с посещением Эрмитажа и Музея этнографии, потом все о японских обычаях с дегустацией японского зеленого чая, заваренного в точности, как на чайной церемонии, потом все о японской литературе, — вот это мне очень нравится. Теперь творчество Ясунари Кавабата и Кэндзабуро Оэ я знаю так же хорошо, как французские романы. Старая японская литература приводит меня в восторг, «Принц Гэндзи» фрейлины Мурасаки и «Записки у изголовья» лежат на тумбочке у постели, и я читаю и перечитываю их снова и снова. Сергей учит меня древнему и тонкому искусству любования красотой. Мы ходим по городу, и он всегда находит ракурс, с которого привычный городской пейзаж становится необычайным и чарующим. Луна над заснеженной Невой, почти зацепившаяся за шпиль Петропавловской крепости или искрящийся снег на сфинксах у Академии художеств так прекрасны, что я поражаюсь, как это раньше я не замечала красоты окружающих привычных предметов. Единственное, что меня смущает в наших отношениях — его невероятная робость, причем подозреваю, что она не врожденная, а просто он не от мира сего, как все они там на факультете. Выучить японский и китайский язык я бы не смогла ни за какие коврижки, хотя сама уже легко учу итальянский. Они же зубрят с утра и до вечера. Пока мы только целуемся иногда. Колю я время от времени встречаю в филармонии, всегда с женой, поэтому мы здороваемся и улыбаемся издали.




В марте я захожу к сестре с проблемой, которая меня очень занимает. У нее я застаю Колю. Я решаю, что вдвоем они мне дадут верный совет: ум хорошо, а три лучше.

— Меня начинает тяготить моя невинность, — приступаю я сразу к сути проблемы, — Не могли бы вы дать рекомендацию, как наиболее эффективно от нее избавиться?

— А что, твой Сергей отказывается на тебе жениться в противном случае? — интересуется сестра.

— Понимаешь, ему-то как раз все равно, но я категорически не хочу проделать это с ним.

— Ты сошла с ума? Ты ведь, по-моему, собралась за него замуж?

— Не путай божий дар с яичницей, — машу я рукой, — Мне столько раз рассказывали об этом знакомые и подруги, ведь на курсе я одна такая ущербная девственница, что я вывела на основании их откровений свою теорию. Вот вы оба в браке, у вас опыт, — объединяю я их с Колей широким жестом.

— Коля вчера развелся, — сообщает сестра.

— Не важно, — отмахиваюсь я, — Вернее — поздравляю! Скажите мне, что я не права. Когда ложишься в постель с влюбленным в тебя человеком, то слышишь от него через пять минут: прости, дорогая, я, кажется, поторопился! А потом долго думаешь, что же это было?

— Ну, в общем — похоже, — замечает сестра, скрывая усмешку.

Коля начинает хохотать:

— Бетси, за что я тебя люблю — так это за восхитительную прямолинейность!

— Спасибо, — скромно киваю я и продолжаю: — Так вот, я не хочу пускать это дело на самотек. Я хочу, чтобы такой важный момент в моей жизни запомнился навсегда.

— Так что ты, собственно, хочешь? — пожимает плечами моя сестрица, — Мне твоя теория нравится — в теории.

— Найдите мне такого мужчину, который решил бы мою проблему виртуозно. Мне предложили как вариант актера из Малого драматического, но я не вдохновилась его физиономией: у него самовлюбленность так и написана на лице, а я хочу быть единственной королевой на этом балу!

— Бетси, а это обязательно? — подает, наконец, голос Коля, — Ты ведь любишь своего Сергея? И он тебя?

— Ну, не знаю. Я потому и тороплюсь, что не сегодня-завтра он сделает мне предложение, и тогда действительно будет уже неудобно. Коко, я ведь была влюблена, когда ты научил меня целоваться. Это примерно то же самое.

— Что-что? — интересуется сестра, — Когда это ты ее учил целоваться?

— Около четырех лет назад. Все было очень невинно, раз сегодня возникает такая проблема, — поясняю я и, пока сестра выходит на кухню, с новым интересом смотрю на Колю, — Коко, ты действительно развелся?

Он кивает головой и, наконец, понимает, что я от него хочу.

— О, нет, нет, Бетси, пощади меня! Ты ведь уже не девочка.

— Конечно! Виноградники мои в цвету, раскрываются бутоны, зацветают гранаты. Пойдем, мой милый, в поля, там отдам я тебе мои ласки, — декламирую я преувеличенно патетически.

— Лиза, — говорит вошедшая с подносом и чайником сестра, — ты соблазняла Колю?

— Я всего лишь цитировала ему Библию, но ты права, исключительно с целью соблазнить!

— Не трогай его, ему нужно прийти в себя после развода.

— Я и предлагаю ему совершенно новые впечатления, — невинным тоном отвечаю я, делая за Колиной спиной гримаску, — Они помогут забыть старые неприятности.

— Лиза!! — одергивает она, но я замечаю в ее глазах сдерживаемый смех. Мы знаем друг друга как облупленных, и она не сомневается, что если мне пришла в голову идея (как она говорит, идея-фикс), от нее ничто не отвлечет.

Мы пьем чай, приходит муж сестры и подсаживается к нам. Мы обсуждаем только что прочитанный новый роман Эрве Базена «Семейная жизнь».

— Что-то мне не хочется выходить замуж после этого! — заявляю я, — Одно утешает: это написал мужчина. Представляю, что могла бы сказать по этому поводу женщина!

— Тогда, может, и не будет твоей проблемы?

— Вы что, с ума сошли, хотите, чтобы я зачахла, как старая дева? Какое это имеет отношение к замужеству? Нет, я все решила, как только найду подходящую кандидатуру.

Коля вдруг вспоминает о цели прихода: жена в пылу ссоры вернула ему свой абонемент в филармонию, и он пришел предложить его со своим вместе на сегодняшний вечер. Один он идти не хотел.

— Мы сегодня не можем, Коля, сходи сам, отвлекись от печальной действительности. Возьми с собой Лизку, — предлагает моя умная сестрица.

И мы отправляемся в филармонию. Музыку я обожаю, в программе фортепьянного вечера — Бетховен, Шопен и Лист. Когда мы выходим, полные еще романтического настроения, под мартовский мокрый снег пополам с дождем, Коля ловит такси, чтобы отвезти меня на Петроградскую сторону, где я живу, но уже в машине я беру его за руку и спрашиваю:

— Коко, я тебе совсем не нравлюсь? Почему ты отказываешься от меня? Мы ведь друзья! Вдруг я попаду в плохие руки. Тебе меня не жалко?

— Вся беда в том, что ты мне очень нравишься! Ты не боишься, что произойдет как раз то, что ты так остроумно описала?

— Нет, с тобой я не боюсь, ты ведь не эгоист!

— Твоя вера в меня безгранична.

— Конечно, ведь мы старые друзья!

Коля наклоняется к шоферу и дает ему другой адрес.

— Что, прямо сейчас? — опешила я.

— Бетси, в другой раз мне не хватит духа. Сегодня мне очень хочется, чтобы кто-нибудь был рядом.

В такси полутьма, я не могу видеть его лица. Мы приезжаем в их разоренную квартиру, из которой вывезено почти все, остались лишь диван и письменный стол. Одежда и книги сложены на подоконнике и стульях. Я оглядываюсь и начинаю раздеваться. Коля подходит ко мне и берет за руки.

— Бетси, ты идешь напролом. Не спеши. Хочешь кофе?

Я киваю. Коля приносит чашки с кофе, два стакана и бутылку вина.

— Извини, рюмок уже нет. Любишь «Токай»?

— Очень. Я хочу выпить за тебя. Я верю, что ты придешь в себя и все еще будет очень хорошо. Ты свободен и перед тобой вся жизнь, да?

— Я надеюсь на это, — серьезно отвечает Коля, — Ты, наверное, слышала, что я хочу учиться на искусствоведческом?

— Да, но я этого не понимаю. Разве это профессия? Искусство нельзя раскладывать по полочкам, его надо создавать и им надо любоваться. Ты хочешь на исторический или в Академию художеств?

— На исторический, но мне придется еще год учиться, чтобы получить диплом — для мамы, а потом идти работать и учиться на вечернем.

— Как у нас все сложно, правда? Но я всегда говорила, что тебя еще потянет гуманитарная наука. Тебе нужно учиться чувствовать.

— Ты всегда была умненькой девочкой. Как жаль, что ты тогда была такой юной. Я бы влюбился в тебя и не был бы сейчас на пепелище.

— Ну, пепелище у тебя — дай бог каждому. На фоне коммуналок отдельная квартира смотрится роскошью.

— Я не о том.

— Я поняла. Но я думаю, что у вас не было такой безумной любви, потеря которой приведет тебя к самоубийству? Просто ты должен представить себя в аэропорту перед путешествием: ты оставил дома все проблемы и устремляешься в будущее, как в приключение.

— Ты отлично можешь утешить!

Коля привлекает меня к себе и, уткнувшись лицом в плечо, замирает на минуту. Я начинаю ласково гладить его по волосам. Даже не подозревала, что развод мог так выбить его из колеи. Я думала, он уже не любит свою жену.

— Ты ее еще любишь?

— Не в этом дело. Я ее, наверное, вообще не любил. Может, я не умею любить? У меня все идет от головы.

— Глупости, это она не умела любить, потому у вас и не получилось ничего!

Я шепчу это, поглаживая по волосам, по плечам, потом поднимаю его лицо в ладонях и целую тихонько в глаза, лоб, губы, как целуют безутешно плачущего ребенка. Коля задыхается и изумленно смотрит на меня:

— Бетси! Бетси!

— Я — Бетси, — подтверждаю я, подставляя губы для поцелуя.

Он начинает меня целовать, и, медленно раздевая, проводит губами по обнажающейся коже. Я отдаюсь этим ласкам и вскоре ничего уже не думаю, такое наслаждение это мне доставляет. Кровь стучит у меня в висках и горячей волной проходит по телу. Когда он отстраняется, чтобы раздеться, я не в силах оторваться от него, тянусь следом, прижимаясь к груди. Коля улыбается:

— Бетси, ты точно этого хочешь?

— Если ты выставишь меня сейчас, я умру у тебя под дверью! — я кладу ладони ему на грудь и провожу вниз, лаская кончиками пальцев, пока он сбрасывает с себя одежду, — О! — шепчу я, — Впервые вижу обнаженное тело. Ты красив!

Ладони скользят вниз к узким бедрам, краска бросается мне в лицо. Коля нежно целует мои губы, отгоняя смущение, снова ласкает, доводя до исступления. Я даже не осознаю, как все происходит, в таком экстазе трепещет мое тело под его руками. Просто в какой-то момент все во мне вспыхивает ярким светом и я захлебываюсь протяжным стоном, впившись пальцами в его плечи. Коля благодарно покрывает меня короткими поцелуями.

— Лиза, Лизочка! — шепчет он, словно растеряв остальные слова.

— Боже, как это прекрасно! — подвожу итог пережитым ощущениям.

Коля поднимает лицо и говорит, улыбаясь: — Я счастлив!

— Я в тебе никогда и не сомневалась. Ты такой… просто ты!

Мы лежим, обессиленные, он тихонько поглаживает мое тело. Потом подает мне еще вина.

— Цитировать Библию я больше не буду! — беря из его рук стакан, усмехаюсь я.

— Просто выпей.

— Коко, а нельзя ли все повторить? — спрашиваю я, устраиваясь головой на его плече, — Я была такая обалдевшая, что не смогла все зафиксировать и проанализировать.

— Ты сумасшедшая! Тебе так понравилось? И никаких отрицательных ощущений и эмоций?

— Мне очень понравилось и оно того стоит. А тебе? Тебе понравилось? Или я такая неумеха?

— Ты восхитительна. Я бы всю жизнь лежал так с тобой!

Всю ночь он любил меня, выполняя все желания. Под утро мы заснули и не пошли на лекции. Целый день мы бродили по городу под мокрым снегом в каком-то ошеломлении, заходя погреться то в кафе, то в Эрмитаж, любуясь моими любимыми импрессионистами. Коко поставил меня рядом с портретом «Женщины в черной шляпе» Ван Донгена и восхищался сходством. Под вечер уже мы накупили в Елисеевском гастрономе всяких вкусных вещей и бутылку шампанского и поехали обратно в его квартиру.

— Какой разврат! — восхитилась я, сидя полураздетая со стаканом шампанского в одной руке и эклером в другой. Ликующие звуки «Времен года» Вивальди подчеркивают наше настроение. Я сижу и беззастенчиво разглядываю Колю, вдруг поняв, что никогда не присматривалась к его внешности. Сначала — потому что была влюблена в его брата, потом он уехал, потом женился… Он всегда был для меня старшим братом. И сейчас я разглядываю его сухощавую фигуру, лицо с мягким очерком рта и капризными бровями над серыми глазами, — некрасивое, но очень привлекательное лицо.

— Ты рассматриваешь меня? — удивился Коля.

— Я ведь к тебе никогда не присматривалась, как к мужчине. Ты был для меня просто Коко. Хотя, я и сейчас не вижу в тебе любовника, ты все равно остался для меня — Коко!

Я не замечаю, что от моих слов его передергивает. Мне не приходит в голову, что он может питать на мой счет какие-то надежды.

— Бетси, ты хочешь выйти замуж за своего «японца»? — осторожно спрашивает Коля, не глядя на меня.

— Да, хочу, — признаюсь я честно, — Я, кажется, люблю его. Но ты — это ты, с детства!

— Сколько я тебя помню, ты всегда любила кого-нибудь другого! — поддразнивает Коля, и я не замечаю печального тона.

— Но тебе всегда все достается первому, — тянусь к нему, улыбаясь, и он немедленно опрокидывает меня на диван, покрывая поцелуями.

— Бетси, — признается Коля, несколькими глубокими вдохами восстановив дыхание, — Я ни разу не занимался любовью с женщиной, которая так бы отдавалась наслаждению. Знаешь выражение — предаться любви. Вот ты предаешься любви. Для тебя главное — не я и не ты сама, а любовь.

— «Женщина, несравненная в любовной страсти» — есть такая средневековая японская повесть.

Коля замирает на мгновение и смотрит на меня.

— Ты не могла бы до утра забыть, что существует Япония и японисты?

— Дурачок, я только название вспомнила. А по-французски можно?

Принимаюсь вспоминать массу словечек и выражений из французского куртуазного словаря. Он начинаем хохотать, когда я перечисляю все виды поцелуев: флорентийский, влажный, французский, девичий… Коля целует меня соответственно каждый раз, я опять начинаю чувствовать дрожь возбуждения во всем теле и, встретив его взгляд, вижу в нем такое же бешеное желание. В нем уже нет вчерашней нежной деликатности, мы просто обезумели, и я так же стремлюсь ему навстречу, как и он. Мои зубы оставляют след, когда я, чтобы не кричать, закусываю его плечо, но ликующий крик рвется наружу. Потом я извиняюсь:

— Я тебя сильно укусила?

— Я не заметил. Боже, Бетси, что ты со мной делаешь? У меня совершенно пустая голова, и вообще, меня словно выжали на центрифуге.

— И меня тоже! Но как же ты думал пустой головой?

— Я ни о чем не думал. Нет, с тобой я вообще думать не способен.

— Зато, к счастью, ты был способен на все остальное! — хихикнула я, — А еще хвастаешь, что у тебя все идет от головы.

Коля странно и задумчиво смотрит на меня.




2. Первый брак


Утром у меня коллоквиум, который нельзя пропустить, и я убегаю в университет, на прощание чмокнув Колю в щеку. А через несколько дней, вечером, у меня свидание с Сергеем, и он приглашает меня домой — знакомиться с родителями. Я понимаю, что наш роман вступает в новую фазу. Их дом и их семья производят на меня сильнейшее впечатление. Когда я вхожу в квартиру, пропитанную ароматом прошлого, в которой три поколения университетской профессуры внесли свою лепту в создание атмосферы интеллигентного жилища, где вместо гостиной — как положено, столовая, где кабинет, полный книг — центр всей семейной жизни, где старинная мебель соседствует с собранными на протяжении столетия восточными редкостями, я испытываю смешанные чувства. Мне все это невероятно нравится, но я боюсь, что это повлияет на мое решение. И еще я смущена и боюсь допустить какую-нибудь неловкость. Но родители Сергея — милейшие люди и, даже если я и сделала что-нибудь не так, не показывают вида. Меня приглашают пить чай с магазинным печеньем и простыми бутербродами, но все это разложено на китайском фарфоре, а чай великолепен. Сережиному отцу привозят его из Китая ученики. Мать, этнограф-востоковед, очаровательная женщина, и я понимаю, что с ней мы найдем общий язык. Чувствуется, что в силу своей занятости, она — плохая хозяйка и не будет в претензии к молодой невестке. Моя мама меня многому научила, но мне жалко тратить время на домашние дела. То, что это не будет никого шокировать, мне нравится. После чая Сергей, усадив меня в своей комнате, так же заставленной книгами, со столом, заваленным конспектами и магнитофонными кассетами, с развешанными по стенам иероглифами (так легче запоминать), просит меня выйти за него замуж. Я бросаюсь ему на шею и тут выясняется, что его робость как рукой снимает. Его поцелуй — о, он почти такой же, как Колин. Я уверена, что мы будем счастливы. Сережа выводит меня и сообщает родителям, что я дала согласие стать его женой.

— Я разве дала? Ты сделал мне предложение, но сказать в ответ ничего не дал!

Его отец начинает хохотать:

— Я сам не сделал даже предложения, я забыл. Я просто поймал Елену на лекциях и спросил, когда же мы пойдем расписываться, а она решила, что я тоже с ней вместе должен расписаться за выданные учебные пособия, и спокойно так говорит: можно после лекции забежать. Тут уж я ошалел и спрашиваю — а родители твои согласны? А она мне так удивленно: а зачем? Расписались мы, правда, только через неделю. А вы как хотите? Если, конечно, Лиза согласна.

— Я конечно согласна, но думаю, что так спешить мы не будем? Моих родителей все-таки придется поставить в известность.

Мы решаем, что самое подходящее время для свадьбы — конец августа. Жить мы, безусловно, будем у них.

Когда, вернувшись домой, я рассказываю Наташе, что выхожу замуж, она смотрит на меня, как на чудовище.

— А как же Коля? Ты его разлюбила?

— Наверное, он меня не любит, — я и забыла, что когда-то придумала это, — Я выхожу за того, кто сделал мне предложение.

Наташа в недоумении, но она обожает любовные истории и начинает с жадностью меня расспрашивать.




О том, что я выхожу замуж, Коле сообщает сестра и он ко мне не приходит. Встречаемся мы несколько раз в филармонии и ведем себя как друзья. В это время я уже вся полна Сергеем. Мы редко видимся, настолько заняты перед сессией, иногда встречаемся лишь по дороге домой, но каждая минута, проведенная вместе, очень важна для меня. Я пытаюсь понять его и узнать как можно больше. Мне трудно судить. Я только понимаю, что он одержим Японией. Все разговоры сводятся к ней. Я лишь надеюсь, что он впитал от своих родителей все, что мне так нравится в них. С Иваном Семеновичем и Еленой я подружилась. Они всегда спрашивают о моих делах и проблемах, Елена рассказывает мне смешные истории о своих студентах.

Сдав сессию в самый разгар белых ночей, мы бросаемся друг к другу в полном изнеможении и опять начинаем бродить по городу, по музеям, ездим в Комарово на дачу. Лежа на пляже, я все время приглядываюсь к Сергею, пока он играет в волейбол с друзьями с соседних дач. Я влюблена и он мне кажется лучше всех: небольшого роста, чуть выше меня, изящный и подвижный, с темно-каштановой челкой, все время падающей на глаза, светло-карие, как густой янтарь. Его взгляд словно греет меня. В Комарово мы предоставлены сами себе. Я веду хозяйство, готовя попеременно яичницу или сосиски с зеленым горошком, что не вызывает никаких нареканий, валяюсь в саду с книжкой, подкладывая под Монтеня Сименона на французском. Детективы, если они не японские, вызывают у Сергея глубокое презрение. Вечером мы бродим по побережью в призрачном свете белой ночи или сидим у камина. Я обожаю живой огонь и могу часами смотреть в него, как загипнотизированная. Оторвать от этого меня могут только его поцелуи. Наконец, я соблазняю Сергея прямо на полу у камина. Получается нечто среднее между моим теоретическим описанием и добропорядочными супружескими объятьями. Сергей счастлив, а я, лежа ночью в своей комнате, не знаю, радоваться мне или печалиться полученной возможностью сравнивать. Я сделала свой выбор до этого и теперь пытаюсь себя убедить, что не в этом счастье и, возможно, все еще наладится. Оно и налаживается потихоньку, наши в меру страстные любовные объятия доставляют мне большое эмоциональное удовлетворение. Сергей все-таки умеет так все обставить, что я чувствую себя принцессой. А с принцессой ведь не ведут себя, как с девкой. Так я убеждаю себя, что я счастлива совершенно.




В июле с сестрой и мамой я уезжаю на море. Месяц в Крыму с сестрой, которая понимает меня с полуслова — месяц отдохновения. Мы читаем вслух друг другу Цветаеву, Булгакова и найденный в Сережиной библиотеке роман Олдингтона «Все люди — враги», изданный до войны. Эта история приводит нас в восторг, мы перечитываем понравившиеся места и без конца обсуждаем щемящую любовную историю. О моей любовной истории сестра деликатно молчит, а мне тоже не хочется обсуждать подробности, я просто люблю Сергея и все. О том же, что тогда произошло у нас с Колей, мы никогда не заводили разговор, хотя она и догадывалась, что я все-таки добилась своего. Я чувствовала, что она меня осуждает: она всегда любила Колю и была на его стороне, подозревая, что для меня это всего лишь каприз.

Свадьбу я плохо запомнила. Помню только бестолковую церемонию во Дворце, когда мы перепутали кольца: Сережа одел мне большое, и я потом безуспешно пыталась одеть ему свое маленькое колечко. После этого меня разбирал смех все время речей и поздравлений до завершающего поцелуя. Помню еще, как позднее Толя жаловался моему мужу, что не успел меня перехватить, хоть и был влюблен еще со школы. От Коли с букетом белых лилий я получила отличную репродукцию Ван Донгена с подписью «Бетси».

Наша супружеская жизнь никак не меняет наш образ жизни, а образ жизни у нас слегка разный. Сережа занимается с утра и до позднего вечера, на кафедре и дома, я же могу себе позволить часа два-три уделять семье и развлечениям, но моя семья в это время в отсутствии, даже если и дома. Хозяйством мне не позволяют заниматься, Елена бурно протестует против варварского разбазаривания времени. Раз в неделю приходят из «Невских зорь» и убирают квартиру, постельное белье и рубашки сдаются в прачечную, обслуживают все себя сами вплоть до стирки носок. Обедаем мы все в столовой в университете. Я удивлена, но мне-то что! На завтрак и ужин я пытаюсь все-таки что-нибудь приготовить, но это не ценится. Вернее, мне говорится масса комплиментов, но все они сводятся к тому, что я пожертвовала своим бесценным временем и т. д. и т. п…

Но в первый же день после свадьбы я получаю урок. Утром, выйдя из ванной, я в халатике сажусь за стол и вдруг замечаю, что все одеты безукоризненно. Я извиняюсь и вскакиваю бежать одеваться, меня конечно удерживают, уверяя, что ничего не случилось, но больше я себе такого не позволяю. К ужину все переодеваются, мужчины в пиджаках. Вскоре я уже не представляю, что можно перехватить кусочек на кухне. Этот кусочек надо положить на тарелку, отнести в столовую, сервировать старинным столовым прибором и льняной салфеткой и съесть.

Второй урок я получаю от любимого мужа. Когда я, позавтракав и поработав над переводом, собираюсь к третьей лекции, подкрашивая ресницы у зеркала, Сергей подходит ко мне, обнимает сзади и, глядя на меня в зеркало, спрашивает:

— Лиза, почему ты думаешь, что твоим однокурсникам важнее видеть тебя хорошо причесанной и накрашенной, чем твоему мужу? В Японии есть даже закон, по которому муж может развестись с женой, если она некрасиво спит. То, что он днем видит ее безукоризненной — само собой.

Я поворачиваюсь к нему и чмокаю в нос.

— Хорошо, дорогой, я не дам тебе повода к разводу!

Теперь я встаю на 15 минут раньше и успеваю привести себя в порядок.




С развлечениями в этой семье сложнее. После ужина мы какое-то время сидим в столовой, беседуя, и это великолепно. Я очень люблю такие беседы. Иван Семенович прекрасный рассказчик и ему есть что рассказать. Елена, остроумная и очень доброжелательная, заводит со мной легкие пикировки о современной молодежи и всегда интересуется моими успехами. Она одна может увлеченно обсуждать со мной французскую и итальянскую литературу. Сережу это совершенно не интересует. Несколько раз я пытаюсь вытащить мужа в театр или филармонию, но он наотрез отказывается так бездарно тратить время.

— Лизочка, сходи с сестрой или с кем-нибудь еще.

Я начинаю ходить в филармонию, как и раньше, два-три раза в неделю с сестрой или с подругами. В перерыве ко мне часто подходит Коля. Мы разговариваем, сначала несколько натянуто, как не очень хорошие знакомые, потом все более и более похоже на наши детские разговоры — увлеченно и откровенно.

— Ты как будто молчала сто лет! — замечает Коля.

— Мы еще не совсем притерлись, в наличии некоторое несовпадение интересов. Я думаю — это временно.

— Бетси, вы что, совсем не разговариваете?!

— Да нет, почему. О Японии мы можем говорить с утра и до вечера. И с Еленой — обо всем остальном.

— О, господи!

— Коко, не расстраивайся, это все — пока мы учимся. Я ведь тоже могу часами говорить о стилистических особенностях эпистолярного языка отдельных героев «Опасных связей» де Лакло. Как твой диплом, хватит сил написать?

— Да, с этим все в порядке. Бетси, у тебя все хорошо? Ты ни о чем не жалеешь?

Я не знаю, что сказать, поэтому пожимаю плечами.

— Коко, давай об этом никогда больше не говорить, хорошо?

В вестибюле уже никого нет, второе отделение началось. Коля обнимает меня, как ребенка, и замирает, поглаживая по спине.

— Без тебя иногда бывает так пусто!

— А как было мне, когда ты уехал учиться? Мы ведь с тобой так связаны.

— Да, тогда пять лет казались непреодолимой разницей и ты была моей любимой девочкой.

— А сейчас разве я не твоя девочка?

-Ты чужая жена.

— Но и твоя девочка! — упрямо говорю я.

Вечером я рассказываю Сереже, что в филармонии встречаю иногда друга детства, мы много разговариваем и он провожает меня домой.

— Ну, вот и хорошо. Ты в него не влюблена, случайно?

— Нет, я знаю его с тринадцати лет, он тогда заканчивал школу, а сейчас пишет диплом на матмехе. А что было бы, если я влюблена в него? — с любопытством спросила я.

— Ничего. Мне было бы неприятно.

— Неприятно?! Первый раз слышу, чтобы так говорили!

— Лиза, не придирайся к словам. Я хочу сказать, что это мне не понравилось бы, но убивать вас из ревности я бы не стал.

— Вот и отлично, — жизнерадостно подвожу я итог, — Делать то, что тебе неприятно, я не собираюсь!




Так идут месяц за месяцем. Замужем я или нет — я не могу понять. Семьи никакой у меня нет, скорее я получила новых родственников, которые меня полюбили, и у меня есть мужчина, с которым я каждую ночь ложусь в постель и иногда занимаюсь любовью, больше он никакого влияния на мою жизнь не оказывает, а тем более, я — на него. Его привычки, целенаправленность, планы дальнейшей жизни и работы — все давно запрограммировано. Я удивляюсь, как он в этом не похож на своих родителей. Иван Семенович милейший человек и при своей необыкновенной занятости очень отзывчив. Он может бросить все и заняться только моими делами, если бы я осмелилась попросить его об этом. Елена вообще моя любовь. Мы обожаем друг друга и разговариваем, как подруги. Но и она не подозревает, что я чувствую голод по простым человеческим отношениям.

Однажды Коля провожает меня с концерта домой и мы уже прощаемся у двери, как к нам подходит Елена, которая тоже откуда-то возвращается. Она тут же приглашает его зайти выпить чаю. Когда Елена просит что-то сделать, отказать ей в этом невозможно. Мы сидим в столовой и разговариваем вчетвером, потом входит Сергей и, рассеянно поздоровавшись, пьет чай, поглядывая на нас, наконец спрашивает:

— Ты и есть тот самый друг детства?

— Да, — спокойно отвечает Коля, — я знаю Бетси больше семи лет.

— А почему Бетси?

— Ну, во-первых, она — пушкинская барышня-крестьянка.

— А еще была такая песенка, — поясняю я, — они с братом заменили Пегги на Бетси и пели мне ее на день рождения, когда мне исполнилось… Сколько же?

— Четырнадцать лет, — подсказывает Коля.

— Коко, спой мне ее сейчас! Ну, пожалуйста!

Коля присаживается к пианино и поет:
		У Бетси был веселый гусь…








Иван Семенович вдруг подхватывает меня и начинает кружить по комнате, подпевая громко и несколько фальшивя, а потом добавляет в конце еще один куплет:
		У Бетси был и крокодил,



		Он по-японски говорил.



		Ах, какой умный крокодил!



		Спляшем, Бетси, спляшем!








Елена смеется взахлеб и хлопает в ладоши.

— Ах, вы так! — делает вид, что обиделся, Сережа, — я тогда пошел переводить дальше.

И он действительно уходит в кабинет, а Елена втягивает Колю в разговор и они увлеченно перескакивают с философии на политику, с проблемы милитаризации точных наук на этнографию и историю искусства. Я иногда вставляю свое мнение, Иван Семенович комментирует их резкие высказывания, особенно по поводу политики и, когда Коля собирается уходить уже почти в двенадцать часов, Елена просит:

— Коля, приходите ко мне почаще, вы мне так понравились! Я впервые так много общалась с молодым собеседником и мне не было скучно, как бывает с собственным сыном. Я люблю разносторонних людей. Лизочке повезло в детстве. Мои мужчины, как дятлы, бьют в одну точку.

Когда мы встречаемся в следующий раз, Коля говорит мне, что влюбился в мою свекровь, но злоупотреблять гостеприимством не хочет.

— Ты живешь в чудесном доме, Бетси. Это несколько примиряет меня с твоим замужеством.

Елена в свою очередь спрашивает меня, почему я не вышла замуж за Колю.

— Но мы не любим друг друга!

— Вы очень связаны. Когда мы разговаривали, вы все время смотрели друг на друга, ища поддержку или одобрение. Я никогда не видела такой внутренней связи между тобой и Сережей.

— Ну, мы с Сережей ведь вместе всего полтора года, а с Колей знакомы всю мою сознательную жизнь.

— И ты никогда не была влюблена в него?

Я качаю головой:

— В шестом и седьмом классе я была влюблена в его брата. Нет, я никогда не была влюблена в Колю. Он вообще был для меня как старший брат. Зато он доверял свои личные переживания, представляете, пятнадцатилетней девчонке он рассказывал, что он чувствует и как! Он ведь был уже взрослым.

— Лиза, как ты живешь с Сережкой? — внезапно переводит разговор Елена, — Вы ведь такие разные. Я наблюдала за тобой, ты совсем преобразилась, когда здесь был Коля, такая стала жизнерадостная, я тебя такой не видела. Может быть, тебе плохо с Сергеем?

— Нет, что вы! Но я все-таки надеюсь что когда он кончит учиться, он будет уделять мне больше времени.

— Времени он будет уделять столько же, все дело в качестве, правда? И за полчаса можно получить более чем достаточно… — Елена задумчиво посмотрела на меня.

Летом Елена отослала нас отдыхать в Крым. Ах, как чудесно это было! Мы жили полтора месяца в Гурзуфе, уходя каждый день в сторону Артека и находя крохотные бухточки среди скал, где купаться можно было только сползая с камней прямо в воду. Особенно мне нравилось одно место, широкой дугой открывавшееся в море, и там, среди сверкающей лазури воды и неба, поднимался каменный островок, похожий на голубовато-серый зуб акулы. Когда я видела его, у меня замирало сердце. Я представляла, что таким и может быть недоступный и желанный остров Фрези Грант[1 - А. Грин «Бегущая по волнам»].

Хотелось встать на воду и побежать к нему, и верилось, что получится! Когда я рассказала об этом Сереже, он засмеялся и снисходительно потрепал по плечу. В укромных местечках на берегу мы любили друг друга, и доля безумия, навеянная югом и волшебством места, делала наши объятия восхитительными и страстными. Я была счастлива. Потом к нам приехали сестра с мужем, и мы вчетвером совершали дальние прогулки в горы, ездили в Никитский ботанический сад и в Алупку.

Приехав домой, я сообщаю Сереже, что беременна. Я, конечно, сознаю, что ребенок мне сейчас затруднит учебу, но что-нибудь придумать можно. Я надеюсь, что с ребенком втроем мы все-таки будем семьей, объединенной хоть чем-то в единое целое. Реакция мужа меня потрясает.

— Ты с ума сошла, Лиза! — говорит он раздраженно, — У меня диплом на носу и мне столько придется приложить усилий, чтобы получить работу, которую я хочу! Как это можно сделать с ребенком? Да и тебе нужно думать сейчас об учебе. Нет, дорогая, рано еще. Давай устроимся, и тогда, лет через пять, я буду счастлив, если ты родишь мне ребенка.

Я ничего не отвечаю ему. Я иду к Елене и все ей выкладываю. Она долго молчит, обняв меня. Чувствуется, что она даже не знает, что сказать, потом говорит осторожно:

— Лизочка, если ты очень хочешь этого ребенка, я буду на твоей стороне и помогу тебе. Но только имей в виду, что мой чертов сын во всех своих карьерных неудачах будет винить вас. Может, не надо портить себе жизнь? Я очень тебя люблю и мне хочется, чтобы ты — ты сама — была счастлива, вне зависимости от того, будет ли это счастье вдвоем с Сергеем. У меня хорошие связи в Институте акушерства и гинекологии. Выбери, что хочешь. Боюсь только, что если ты выберешь ребенка, это даст трещину в ваших отношениях. А ведь у вас сейчас все хорошо?

Через три дня тяжелых раздумий я прошу Елену помочь мне. Сергей все это время относится ко мне как ни в чем ни бывало, словно один наш разговор решил все мои проблемы и беспокоиться больше не о чем. Но потом я замечаю за столом натянутые отношения и понимаю, что Иван Семенович, узнав все от Елены, поговорил с сыном. Накануне дня, когда меня брали в клинику, Иван Семенович подходит ко мне и просит прощения за сына.

— Притом, что я уважаю твое решение, каким бы оно не было, я опечален тем, что лишаюсь внука. Это жестоко по отношению ко всем нам и виноват в этом только Сергей.

Я не выдержала и расплакалась, он долго утешал меня, как мог — неуклюже и нежно.

Но все проходит и забывается. Вскоре эта рана зарубцевалась.

Новый учебный год начинается так же, как кончился предыдущий. У Сергея это последний год, он весь, как натянутая струна. В этом году решается вопрос с распределением и это очень важно для него: или работа в Институте востоковедения, или, возможно, работа в Японии. Поэтому все разговоры, все интересы сосредоточены вокруг этого. О том, что я в этом году наравне с французским сдаю еще и итальянский язык по полной программе, знает только Елена, она всегда интересуется моими делами. Сергей же перестает даже подсовывать мне японские книжки.

Коля теперь работает в Этнографическом музее, куда его, оказывается, устроила Елена, и учится по вечерам. Встречаемся мы теперь редко и только по воскресеньям. Изредка после концерта Коля заходит к нам и мы пьем чай втроем с Еленой, иногда к нам присоединяется и Иван Семенович. С Колей я уже не могу быть полностью откровенной. Я чувствую, что о том, что со мной произошло по решению моего мужа, ему не надо знать. Я уже не его девочка Бетси, хотя так хочется уткнуться иногда ему в плечо и поплакать.




Так проходит зима, и наконец Сережа защищает диплом — блестяще конечно. Ему намекают на возможность работы в Японии в ближайшем будущем. Он ужасно доволен. Почти полгода, пока он работает в Институте востоковедения и ждет назначения — самые счастливые за всю нашу супружескую жизнь. Гонка окончена и Сережа больше времени проводит со мной. По вечерам я отрываюсь от переводов и книг, и мы очень весело проводим время, собираясь все вместе за чайным столом. Опять Сережа ведет себя со мной так, как в пору жениховства. Зовет вечером погулять и мы обходим по набережным Стрелку Васильевского острова и мимо университета возвращаемся домой. Иногда, спустившись к Неве, где нас не видно сверху, с набережной, мы целуемся, и мне это так нравится! По воскресеньям к нам приходят сестра с мужем, моя подруга Лёля с итальянской кафедры и Коля. Получаются настоящие вечеринки с музыкой и танцами.

Так мы отмечаем наступление нового 1972 года. Я договариваюсь с сестрой и Лёлей. Мы заранее готовим всякие вкусности, печем пироги и торт, накрываем стол в закрытой от посторонних глаз столовой, где Сережа, тоже потихоньку, установил уже елку и я украсила ее старыми, еще нашими с сестрой игрушками. В десять часов, когда гости собираются перед закрытыми дверями, Иван Семенович распахивает их и вскрикивает восхищенно, словно маленький мальчик.

— Ну, сегодня дети сделали нам сюрприз, который раньше делали родители. Помню, мама с бабушкой так же тайно наряжали елку и нас с сестрой впускали в столовую. Мы сразу бежали под елку искать подарки!

Я предусмотрела это, и мы решили заранее подготовить каждому по подарку, красиво завернув их. У меня их оказалось больше всех: французские духи, колготки, билеты на премьеру в театр и — французское издание начала 19 века «Опасных связей» де Лакло! По тому, как улыбается Коля, я понимаю, что это он каким-то образом разыскал книгу в «Букинисте».

— Ну, Бетси, прочитай нам что-нибудь, докажи, что ты выучила французский!

Я открываю наугад книгу и читаю французский текст: «Настоящий способ побеждать сомнения — это постараться сделать так, чтобы тем, у кого они имеются, больше нечего было терять.» Жестокий цинизм этих слов, напомнивший мне о своих сомнениях по поводу ребенка, вызывает краску на моем лице. Я, не переведя их, переворачиваю несколько страниц и читаю другое: «После того, как идя каждый своим путем, мы отведали всех удовольствий, насладимся теперь счастьем сознавать, что ни одно из них не сравниться с теми, которые мы испытали друг с другом, и которые покажутся нам еще более сладостными!» В шоке я захлопываю книгу и кладу ее на столик.

— Ну, Лиза, переведи же нам! Или это так непристойно? — интересуется Елена.

Я молча киваю головой, но Лёля уже переводит и ту и другую цитату. Я непроизвольно смотрю на Колю. Он стоит, опустив глаза.

— Книга всех времен и народов! — смеется Иван Семенович и предлагает, — давайте садиться за стол.

Новый год проходит очень весело, с танцами, потом мы поем под аккомпанемент Ивана Семеновича и Коли, играем в фанты, после двенадцати идем на улицу провожать всю компанию, и Лёля изъявляет желание погадать. Она снимает с ноги сапог и, поддерживаемая Колей, покрутившись на одной ноге и зажмурившись, бросает его наугад. Мы все смеемся, потому что он падает в сторону, где кроме доков за Невой и заводов, ничего нет. Но Лёля очень серьезно говорит:

— Глупые, там же Швеция за заливом! Может, я выйду замуж за шведа?

Что самое интересное, она действительно через три года выходит замуж и уезжает в Финляндию, почти в ту сторону!

Тогда, вдохновленный примером, решает гадать Коля. Его ботинок летит прямиком к нашему подъезду. Тут уж все хохочут до упаду, а я сочувственно говорю:

— Коля, бедный, Иван Семенович ни за что не даст Елене развод.

Новый взрыв хохота заглушает мои слова. Наконец, мы ловим такси и усаживаем гостей, а сами в обнимку возвращаемся домой. И тут я получаю свой новогодний «подарок».

— Лиза, я через неделю уезжаю в Москву и еще через две — в Токио. Ты поедешь со мной?

— Как же я поеду, Сережа? Мне ведь нужно учиться?

— Но ты можешь закончить и потом, — предлагает Сергей, словно в этом нет ничего особенного, но я аж задыхаюсь от неожиданности, а потом предлагаю в тон ему:

— И ты ведь можешь уехать позже?

— Ты что, с ума сошла?! Как я могу упустить свой шанс! — смотрит на меня, как на ненормальную, мой муж.

Я молчу, но вопрос, как же я могу бросить свою учебу, так и просится на язык.

— Ах, как было бы хорошо, если бы ты учила тоже японский. Кому нужна твоя французская литература?

Я иду, сжав зубы.

В Москву я уезжаю вместе с Сережей. Елена с Иваном Семеновичем сунули мне перед отъездом денег, чтобы мы на прощание устроили себе роскошную жизнь. Мы обедаем в ресторанах и две недели живем в отдельном двухкомнатном номере-люкс гостиницы «Россия» с окнами на Васильевский спуск. Но это не очень весело, я чувствую, что Сергей уже в пути всеми мыслями. Накануне отъезда мы ссоримся. Вернее, ссорится он. Я молчу, думая, что если ему так легче — пусть.

— Если бы ты меня любила, — упрекает он меня, — ты бы бросила все и поехала со мной.

Мне очень хочется сказать, что если бы я его не так сильно любила, то у нас был бы уже ребенок, и тогда точно мы поехали с ним. Но на эту тему я никогда не заговариваю. Возвращаюсь я в лихорадочной обиде, тем большей, чем счастливее мы жили последние полгода.




Когда я утром приезжаю с вокзала домой, Елена говорит, что вчера меня искал Коля, у него несчастье с матерью. Я бросаюсь звонить ему, потом сестре, и выясняю, что он вчера срочно улетел домой. Толя, который уже год после окончания университета жил с матерью, сообщил, что она может не дожить до утра. Овдовев, мать их жила только сыновьями и приложила все усилия, чтобы они получили образование. Коля ее очень сильно любил. Коля позвонил мне через неделю, он вернулся сразу после похорон и просил приехать. Елена тут же отослала меня к нему и бровью не повела, когда я предупредила, что возможно, поеду утром прямо в университет.

— Конечно, Лизочка, побудь с ним и передай наши соболезнования.

Он открыл мне дверь непривычно тихий, какой-то отрешенный, сказал: «Заходи» бесцветным голосом и отодвинулся, давая пройти. Мы сели на кухне на табуретки перед столом, на котором стояла початая бутылка коньяка, еще одна, уже пустая, задвинута была под раковину. Я налила себе и ему чуть-чуть, и мы молча выпили. Потом сварила кофе и заставила его проглотить полную чашку. Он пил, обжигаясь, не чувствуя вкуса. Я отвела его в комнату и мы долго сидели молча на диване. Потом он рассказал таким же бесцветным голосом, как он опоздал и приехал, когда она была уже мертва: второй инфаркт. Я подсела ближе и гладила его по волосам, шепча всякую ерунду, пока он не разрыдался у меня на плече. Я поняла, что до этого он не плакал. Мы сидели в обнимку в темной уже комнате, не зажигая свет, и я утешала его, как могла. Потом я за руку привела его в ванную и заставила умыться холодной водой, умылась сама, принесла из кухни остатки кофе и коньяк. Мы выпили все, но не были пьяны, наоборот, Коля стал приходить в себя и заметив, что уже стемнело, сказал, что мне пора домой.

— Я останусь. Елена велела быть с тобой. Они тебе очень сочувствуют.

Мы легли на диван и, обнявшись, разговаривали, вспоминая его мать. Коля рассказывал всякие смешные детские эпизоды. Она их очень любила и гордилась, что они с Толей оба учились в университете, оба стали физиками. В детстве она настояла, чтобы они окончили музыкальную школу. Она дала им отличное воспитание.

— Знаешь, она одна знала про тебя. Бетси! Бетси!

Он крепче меня обнял и я поглаживала его по волосам, пока он не стал искать мои губы. Я послушно подставила их. Обида на Сергея не прошла еще, но даже если бы он ждал меня дома, я все равно была бы здесь и с Колей, потому что только я сейчас могла утешить, помочь справиться с утратой. Мы любили друг друга отчаянно и нежно, иногда засыпая, потом просыпаясь опять в объятьях. Коля словно боялся выпустить меня из рук. Утром я проспала и уехала только ко второй лекции, мы договорились встретиться в университете и пообедать вместе.

В студенческой столовой, как всегда, не протолкнуться. Я заняла очередь, взяла себе салат и стакан сметаны, а Коле суп и шницель, а вместо чая — два стакана сока и оглянулась в поисках свободного места. Подошедший Коля взял из моих рук поднос и, уверенно огибая очередь, повел в угол, где занял столик.

— Бетси, спасибо, ты спасла меня! — говорит он мне, рассеянно ковыряя вилкой шницель.

— Не преувеличивай, если мне нужна будет помощь, ты ведь поможешь?

— Я все для тебя сделаю, — проникновенно говорит он и добавляет: — Даже забуду тебя.

Он всегда понимал меня без слов. Я благодарно пожала лежащую на столе руку.

— Коля, ты самый близкий для меня человек.

— Ближе Сергея? — (я киваю головой) — Ты все еще любишь его?

— Да.

Сказав это, я понимаю вдруг, что происходит что-то непоправимое, но соврать не могу. Коля ободряюще мне улыбнулся и заторопился на работу.

Мы опять встречаемся только в филармонии или в театрах. Елена спрашивает, почему не приходит Коля. Не зная, как ей объяснить, пожимаю плечами. Меня вдруг охватывает внезапный страх: я страшусь узнать, что он меня любит. Боюсь, потому что не знаю, что в таком случае произойдет со мной. Поэтому раз и навсегда убеждаю себя, что никакой любви у нас нет и не может быть, просто нежная дружба. Потом, через много лет, я узнаю о разговоре, который произошел у Коли с Еленой. Она прямо спросила, любит ли он меня.

— Да, — говорит он ей, — Больше жизни.

— Так в чем дело?

— Бетси любит вашего сына.

— Ты уверен?

— Она сама мне сказала недавно.

— Коля, я дам тебе совет. Ты должен попробовать завтра же умыкнуть ее, даже если она будет сначала сопротивляться. С тобой она будет счастливее.

— Нет, я этого не сделаю. Она любит Сергея. Я не буду с ней встречаться.

Я всего этого не знаю и до лета мы просто все реже и реже видимся, лишь разговариваем по телефону, да иногда сталкиваемся в университетском коридоре.




Летом, после окончания сессии, я вдруг узнаю, что меня посылают на следующий семестр во Францию, в Сорбонну. Перед этим я должна на десять дней приехать к Сереже в Токио. Все лето я в каком-то сумасшедшем состоянии оформляю документы, потом, словно на чемоданах, сижу в Комарово и жду долгожданного свидания с мужем, как ждут его, наверное, заключенные. Только теперь, накануне скорой встречи, я осознаю, как сильно люблю его и скучаю. Наконец, я в Москве сажусь в самолет, ко мне жмутся три жены, тоже летящие к мужьям, среди них только я говорю по-английски. Самолет японской авиакомпании, летящий из Брюсселя, поднимается в воздух, и я блаженно закрываю глаза, в лихорадке сборов почти сутки не спала. Мои спутницы то и дело будят меня для общения со стюардессой. Когда самолет приземляется в Токийском аэропорту, проведя изнурительные переговоры с таможенниками по поводу багажа моих спутниц, я, наконец, бросаюсь в объятья своего мужа и мы едем в крохотную квартирку, в которой он живет с еще одним сотрудником консульской службы. Я висну у Сережи на шее и, потихоньку расстегивая рубашку, шепчу ему на ухо, чем бы мне хотелось заняться в первую очередь. Он смеется.

— Лиза, ты с ума сошла, сейчас придет Юрий Петрович, что он подумает?

— Ну, мы ведь будем заниматься этим не у него в кровати. Он подумает, что встретились супруги после семимесячной разлуки! — я тяну его прямо на пол.

— Почему бы нам ни дойти до дивана? — еще сопротивляется Сережа.

— Помнишь, как это было в Гурзуфе на берегу, прямо на камнях? — напоминаю я, и мы со стоном нетерпения сжимаем друг друга в объятьях…

— Лиза, ты стала такой страстной и ненасытной! — замечает позже муж.

— Тебе это не понравилось? — притворно огорчаюсь я, продолжая удерживать его в объятиях.

— Нет, отчего же, но что я буду делать через десять дней? — Сергея начинает забавлять разговор.

— Тебе надо пресытиться мной, тогда ты выдержишь еще полгода до отпуска. А теперь, может, перейдем на диван? — и это предложение уже не вызывает ничего, кроме одобрительного поцелуя.

Все десять дней в первую очередь мы занимаемся любовью, потом Сергей показывает мне Токио, водит в маленькие ресторанчики и учит есть палочками. Меня восхищает еда, которая подается на красивых черных и красных лаковых подносиках и выглядит, как произведение искусства. Тонкие ломтики рыбы, овощи, соевый сыр тофу, креветки и шарики риса, — все хочется попробовать. Мы бродим по старым кварталам Токио, останавливаясь у витрин, задерживаемся у тележек торговцев, которые продают все: бумажные фонарики, деревянные палочки для еды, талисманы, фрукты, магнитофонные кассеты, зонтики, предсказания, написанные на рисовой бумаге. Художник каллиграф пишет изречения на рисунках с цветком хризантемы, склоненным бамбуком, стрекозой или плывущей уткой. Мы подходим поближе, я наблюдаю, как легко и безупречно точно скользит кисть по белой бумаге. Сергей о чем-то говорит с художником, он кивает и берет чистый лист. Красные иероглифы ложатся на бумагу, он скатывает ее трубочкой, перевязывает шнурком с кисточками и подает мне.

— Что там написано? — интересуюсь я.

— Это хокку Басё:
		Туман и осенний дождь,



		Но пусть невидима Фудзи,



		Как радует сердце она!








Я благодарно целую Сережу прямо на улице. Мне хочется продлить каждое мгновение, проведенное с мужем. За полгода я так соскучилась по близости, что даже когда мы выходим из дома, я все время должна касаться его, пожимать руку, чувствовать рядом.

— Лиза, может ты останешься? — предлагает он, — Это можно оформить.

— Что ты, как я могу отказаться от Сорбонны?! — даже пугаюсь я.

— Я не могу так жить, — начинает раздражаться Сережа, — Я начинаю забывать, что я женат.

— А сейчас тоже? — прижимаюсь я к нему, тихонько засовывая руки под рубашку.

— Ты сейчас не жена, а любовница.

— А я разве была женой? — внезапно взрываюсь я, — Что нас связывало, кроме постели? Может, ты интересовался моей жизнью, может, мои вкусы и пристрастия стали твоими? Может, ты был счастлив, когда у нас была возможность завести ребенка? Нет, мой милый, — я обличающе тычу в него пальцем, — Мы всегда были только любовниками, причем тогда, когда этого хотелось тебе! Так что теперь жди еще год, пока я не получу диплом.

Меня понесло, я не хотела всего этого говорить, но и остановиться не могла. Сергей молча выслушивает меня, по-моему, он ошеломлен. Я ведь никогда не высказывала ему обиду. Он, наверное, и не подозревал, что я могу быть чем-то недовольна, он знал только о своих желаниях и проблемах. Да, лучше бы мне промолчать, особенно сейчас, когда мы опять расставались на полгода. Мне стало стыдно.

— Прости меня, Сережа, я нервничаю перед разлукой.

Он молча похлопывает меня по плечу. А ведь похоже, что его не очень задело то, что я наговорила! Назавтра утром я улетаю в Париж.




Мне хотелось бы сказать небрежно, что Париж не произвел на меня впечатления, но я не могу покривить душой. Париж затмил мою маленькую семейную трагедию или, по крайней мере, притупил боль от острого коготка тоски, скребущего мне сердце. Группа, в которой я проходила стажировку, была разношерстной и состояла из студентов разных стран и разного уровня подготовки. Я не знала, какие семинары посещать, — мне хотелось все! Наконец, я определилась, выбрав то, что я не могла получить дома: современную французскую литературу. И конечно же то, чем я занималась с первого курса, галантную литературу 18 века. А кроме того, современный французский язык, который так же отличается от литературного, как наша речь от языка Толстого. Я бегала из аудитории в аудиторию, стараясь успеть везде. Со мной посещал почти все только студент из Швейцарии Ив Ферри. Скоро мы стали помогать друг другу, делая конспекты, если кто-то из нас был в это время на другой лекции. Однажды он восторженно зашептал мне посреди лекции:

— Лиза (он единственный звал меня так, остальные — Лиз), на следующей неделе приезжает профессор Монтечелли из Болонского университета читать курс итальянской литературы. Как мне хочется!

— Ой, и мне тоже! А ты разве занимаешься и итальянским?

— Итальянский — мой родной, я ведь из Лугано, у нас итало-язычный кантон.

Я и забыла, что Швейцария говорит на четырех языках. Теперь мы болтаем иногда по-итальянски. Мы вообще очень подружились. Ив напоминает мне чем-то Колю, хотя они внешне не очень похожи. Надо сказать, что он единственный, кто сразу же не предложил мне развлечься.

-Твоя фигура не дает спокойно спать нашим студентам, — говорит он мне однажды, — ты самая красивая девушка, какую я знаю. И самая неприступная. В чем дело, тебе никто не нравится?

— Мне нравится мой муж. Я действительно неприступная.

— И ты никогда не изменяла ему?

— Нет, — говорю я и вдруг вспоминаю, как приходила к Коле после смерти матери.

— Расскажи! — сразу заметив заминку, требует Ив, — пожалуйста, мне очень интересно!

Мы сидим в кафе в Латинском квартале, куда обычно заходим выпить кофе. Я беру только кофе и рогалик. Ив знает, что у меня напряженно с деньгами, поэтому часто угощает бокалом вина и второй чашкой кофе. Я рассказываю ему историю своего замужества и дружбы с Колей.

— Так все запутано и сложно может быть только у русских. Как у Достоевского. (Ив читал только Достоевского и думает, что познал русскую психологию) Ты любишь мужа, но в постели тебе лучше с другим, — и все-таки ты верна мужу. А кстати, тот второй, Николя, он тебя любит?

— Я не знаю!

— Наверное, любит, я даже уверен. Знаешь, я напишу о вас роман. Нужно только придумать эффектный конец. Например, что вы расходитесь с мужем, а твой Николя не может на тебе жениться.

— Почему? — засмеялась я.

— Ну, какая-то очень уважительная причина. Например, он знает, что смертельно болен, и не хочет портить тебе жизнь. Или он женат на женщине, ставшей инвалидом, и не может ее бросить.

— Ну, у тебя и фантазия! Достоевскому до тебя далеко!

— Не смейся, я написал уже два романа, их очень просто писать и можно немного заработать. Знаешь, их печатают в еженедельных журналах с продолжениями. Слушай, давай напишем вместе?

— Давай, — смеюсь я, — Я тебе такого насочиняю — читатели будут обливаться слезами! Мыльную оперу.

— Это то, что надо!

И действительно, уже через неделю Ив дает мне прочитать начало, где описывается мое детство и юность, все, что я ему рассказала, но как описывается! Я умираю со смеху:

— Ив, ты представил героиню сексуально-озабоченной идиоткой!

— Дорогая, я же не могу позволить ей вести философские споры. Те, кто их поймут и оценят, читают Кафку или Фриша. Надо следовать законам жанра.

— Тогда я добавлю тебе одну пикантную подробность! — и я рассказываю, как я лишилась невинности.

— Это потрясающе! — разгораются глаза Ива, — Так вот откуда все пошло! Бедный Николя, да ты просто садистка! Я сделаю из этого сюжета конфетку!

— Ив, ты так и будешь зарабатывать на жизнь бульварными романами?

— Нет, конечно, это на карманные расходы. Рано или поздно мне придется взять на себя управление отелем. Мой отец дает мне сроку до тридцати лет — перебеситься.

— Отель?! — поражена я, — Ты — управляющий отелем!

— А что? Неплохой доход. Лугано — лыжная столица. Отели всегда полны. Кстати, ты катаешься на лыжах?

— Да, и неплохо. Я северянка, у нас все катаются.

— Так поехали на рождество к нам?

— Как это, а виза?

— Глупости, у тебя же есть паспорт? Так поедем? Все равно здесь пять дней делать нечего.

— Ну, если это можно, то я с восторгом. Я так давно не каталась.

Утром в сочельник я, нагруженная сумкой с книгами и конспектами, сажусь с Ивом в самолет.

— Что у тебя такое тяжелое в сумке? — удивляется он, беря у меня из рук вещи.

— Книги.

— Ненормальная! — в сердцах восклицает Ив, — В Рождество ты будешь заниматься?!

— Обязательно! Ив, это тебе так просто — побалуешься филологией и займешься отелем. А у нас пробиться в жизни можно только головой, если у тебя нет протекции. Мой муж учился, как проклятый, чтобы получить хорошую работу.

— И разрушить тебе жизнь.

— Ты преувеличиваешь. Он просто такой, какой есть, я знала, на что иду, когда выходила за него замуж. И потом, все не так плохо: я скоро кончу учиться и уеду к нему в Токио. У нас еще будет все хорошо!

— Ты мне напишешь? Я ведь должен узнать, что с тобой будет на самом деле. Вдруг то, что я придумал, сбудется.

— О, нет! Пусть уж лучше не сбудется. Твои фантазии меня не вдохновляют. Они хороши только в газете за утренним кофе.




Из аэропорта мы едем в прозаическом такси, хотя многие садятся в покрытые коврами сани с бубенчиками.

— Как здорово! — с завистью поглядываю я на них.

— Это только для богатых туристов. Мы потом обязательно покатаемся, у отца в отеле тоже есть лошади.

Отель представляет целый комплекс двухэтажных домов-шале под черепичными крышами на поросшем елями склоне горы прямо над городом. От отеля на верхнюю площадку с рестораном проложена канатная дорога, и от нее еще выше, к вершине. Ив ведет меня в квартиру отца, где все семейство радостно бросается ему на шею: две младшие сестры, Симона и Франческа, младший брат и мать, которой должно быть лет сорок пять, но выглядит она очень молодо. Ив рассказывал, что она была чемпионкой Италии по скоростному спуску, до сих пор отлично катается и тренирует дочерей. Ив тоже подрабатывал у отца лыжным инструктором. Девочки быстро экипируют меня всем необходимым, одеваются сами, и мы все гурьбой идем к подъемнику. Вид, открывающийся с площадки перед рестораном — изумителен. Панорама гор, между которых в долине разбросан город, склоны, поросшие лесом, сверкающий на солнце снег с синими тенями, яркое небо — я ошеломлена этим праздником красок. Ив предлагает выпить кофе в баре ресторана, но я решаю сначала хоть один раз съехать вниз. Мы поднимаемся выше, и девочки с победным кличем уносятся по самой крутизне вниз.

— Ив, я боюсь, что так не способна. Я переоценила свои силы.

— Конечно, девчонки гоняют почти по отвесному склону. Не бойся, мы поедем с другой стороны, и потом, я ведь с тобой!

Он дает мне несколько советов и мы, оттолкнувшись, скользим вниз, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, сворачивая перед несущимися навстречу елями. Когда мы достигаем площадки, он хвалит меня, замечая, что я хорошо держалась на лыжах.

— Я лучше себя чувствую на равнине, как привыкла. Давай наперегонки!

Я стукаю его легонько палкой по спине и бегу по большому кругу вокруг шале. Замешкавшись на старте, Ив догоняет уже на половине круга, но никак не может вырваться вперед. Я кричу на бегу:

— Ив, не поддавайся, давай, давай!

Он начинает бежать в полную силу и чуть вырывается вперед, но я догоняю его на небольшом подъеме, и мы подлетаем к шале одновременно.

— Отлично! — восхищается Ив, — ты меня загоняла!

Его сестры хлопают нам, стоя у двери, и мы, сбросив лыжи, идем в бар. Ив просит принести всем кофе и булочки и по бокалу вина (Маме мы не скажем!). Оказывается, в сочельник пить нельзя до заката. Я, запыхавшаяся и разрумянившаяся на легком морозце, наслаждаюсь отличным вином и кофе.

— Как чудесно, Ив! Как ты, наверное, счастлив здесь жить!

— Ну, здесь довольно скучно, в Париже, конечно, веселей, но я люблю это место. Мы живем здесь уже три поколения.

— Это здорово!

— А нам пора возвращаться. Или скатимся еще разок?

— Давай!

Мы поднимаемся на вершину еще раз и съезжаем вниз.

Вечером все садятся за праздничный стол. Ужин в сочельник — особенный, это семейное торжество. Меня расспрашивают, как он проходит у нас. Мне неудобно сознаться, что у нас совсем не отмечают рождество. Я рассказываю, как у нас встречают Новый год, не уточняя дат, рассказываю про наш обычай гадать, и как мы гадали в прошлом году. Девушкам это очень нравится, они расспрашивают подробности. Я объясняю, как гадают у зеркала, как подвешивают гребень, как кидают сапожок. Они тут же решают испробовать все. После ужина мы идем по узкой деревянной лестнице в глубине дома на чердак, где Симона и Франческа вешают на ниточках свои расчески. Потом выходим на улицу и они по очереди кидают туфли, хихикая и комментируя направление броска друг у друга. Они очень довольны, видимо и у одной и у другой есть знакомые молодые люди, которые живут в той же стороне, куда удачно падает обувь. Ив заявляет, что тоже хочет попробовать. Пока он прыгает на одной ноге, мы смеемся и подшучиваем над ним, Ив, сориентировавшись на наши голоса, бросает свой сапог прямо к моим ногам.

— Ив, так не честно, ты мошенничал!

— Важен результат! — поднимает палец Ив, — я готов быть претендентом номер один, когда ты бросишь своего мужа.

— Спасибо Ив, я не забуду! Это прекрасно, как рождественская сказка.

— Я говорю серьезно! — девочки уже зашли в дом, но Ив чуть задерживает меня, — Лиза, я был бы счастлив! У нас так много общего.

— Да, мы ведь друзья! И я тебе очень благодарна, особенно за прекрасное Рождество, — я, привстав на цыпочки, потому что Ив очень высок, целую его в щеку.

— Это не настоящий рождественский поцелуй! — заявляет Ив, — если не поцеловаться по-настоящему, у тебя не будет счастья весь год! — и он целует меня в губы.

— Ну, за счастье можно еще — и от души! — я притягиваю его к себе, и мы целуемся долго-долго. Вдруг первый звук колокола поднимается вверх из долины и начинают распахиваться окна. Мы быстро входим в дом. Окна гостиной тоже распахнуты, все звонят в маленькие колокольчики, в дом должно войти Рождество. Вот тут и начинается настоящий праздник. Отец Ива разливает всем глинтвейн, начинаются всеобщие поцелуи и поздравления, все вместе мы поем рождественские гимны, потом молодежь бросается к столику, на котором стоит елка, там сложены подарки. К моему изумлению, для меня тоже есть пакеты. Симона и Франческа подарили мне пестрый шарф и перчатки для лыж, а Ив — замечательные пластинки, органную и клавесинную музыку. Я еще в Париже говорила ему, что люблю слушать классическую музыку.

— Спасибо всем! Ив, когда ты успел купить это?!

— Я купил еще в Париже.

— Это то, что я хотела! — боюсь, что из благодарности я смотрю на него нежнее, чем следовало. Ну да ладно! Ведь это единственное мое Рождество за границей!

На другой день, после утренней лыжной пробежки и катания с гор — Рождественский обед. Мы едим фондю, национальное швейцарское блюдо. На середину стола на специальной подставке с электроподогревом ставятся горшочки, в одном кипит смесь расплавленного сыра, соусов, специй и вина, в другом — масло. Каждый берет специальной вилкой кусочек сырого мяса или булки и опускает в горшочек. Через пару минут это можно есть и брать следующую порцию. Смех и шутки, если у кого-то кусочек падает в соус, придают обеду очень домашнюю, интимную атмосферу. Это намного интересней, чем есть традиционного рождественского гуся, уткнувшись в свою тарелку. Когда я роняю свой кусочек мяса с вилки в горшок, все начинают хохотать и заставляют меня всех поцеловать. Такова традиция.

Вечером в отеле костюмированный бал. Пока мы собираемся, Франческа вспоминает, что еще не посмотрела висящий на чердаке гребень, и мы гурьбой бежим по лестнице. Ив и их младший брат Мартин увязываются за нами. Когда девушки снимают гребни, братья начинают хохотать: в обеих расческах белая с черным шерсть их чудесного сенбернара Дигги. Симона набрасывается на Мартина с кулаками. Я рассказываю им о сказке Бажова, где мальчишки, подшутив над сестрой, расчесали ее гребнем лошадь.

— Братья все таковы. Просто в этом году вы точно не выйдете замуж.

Мы идем одеваться на бал. Симона и Франческа приносят мне на выбор несколько костюмов: маркизы, гейши, Шехерезады. Я хочу надеть японский костюм, но они уговаривают надеть арабский. Шаровары и блузка из тонкого шелка дополнены парчовым жилетом и золотым поясом и оставляют открытой полоску тела выше талии. На голову они мне водружают алый тюрбан и собирают все блестящие украшения, надевая на каждый палец по два кольца. Лицо мое прикрыто тонкой вуалью. Симона одевается маркизой, Франческа — гейшей. Мы сообща белим ей лицо и делаем румянец и черные брови дугами. Выйдя из комнаты, мы видим великолепного шейха в белой с золотом одежде и пирата. Понимаю теперь, почему девочки так настаивали, чтобы я надела арабский костюм.

— Это заговор?! — грозно поворачиваюсь к ним и грожу кулаком.

Они рассмеялись и повели меня в главное здание отеля, в котором уже играла музыка. Бал был великолепен, мы веселились до двенадцати. Я танцевала со множеством гостей, все наперебой угощали меня вином. Наконец, Ив увел меня от группы англичан, приехавших, как и мы, накануне, с которыми я делилась впечатлениями от первых лыжных прогулок.

— Ты говоришь и по-английски? — удивился Ив, — Ты само совершенство. Потанцуй со мной.

Он прижал меня к себе, я чувствовала его теплую руку на талии.

— Как хорошо, что я привез тебя сюда, где бы еще я мог вот так обнимать тебя? — он нежно погладил по обнаженной спине выше талии, — Лиза, я говорил правду, я был бы счастлив жениться на тебе. Имей это в виду. Если вдруг захочешь сменить мужа и страну — я к твоим услугам.

— Спасибо, Ив. Вряд ли это когда-нибудь случится, но я тебе очень благодарна. Ты мне нравишься! — я ласково провожу по его щеке и он прижимается губами к моей ладони.

В полночь Ив зовет меня кататься. Мы выходим на крыльцо, Симона и Франческа уже садятся со своими кавалерами в сани, мы одни устраиваемся во вторых. Ив закутывает меня в пледы, накрывает ноги мехом и мы уносимся вслед за первыми санями. Оттуда доносятся шутки и смех, наши сани догоняют их и мы летим наперегонки, пока позволяет дорога. На крутом повороте нас заносит и прижимает друг к другу. Ив крепко обнимает меня и целует. Мы едем по синему, сверкающему в лунном свете снегу, звенят колокольчики в упряжи, раздается визг и смех с саней, где едет молодежь. Ах, эта ночь настолько волшебна, что я без зазрения совести отвечаю на поцелуи. В крепких мужских объятьях, по которым так истосковалась, я впадаю в блаженное состояние, когда разум молчит, а чувства отвечают на ласку рук и губ.

— Лиза, какая ты!.. — потрясенно шепчет Ив.

— О, не обращай внимания, мы пьяны и романтичны. Поцелуй меня еще…

Голова моя кружится и только усилием воли можно сохранить контроль над собой. Сани подкатывают к отелю, мы все заходим в бар выпить с мороза глинтвейна, но нам жарко, я вижу чуть подрагивающую руку Ива, крепко сжимающую стакан, и прихожу в себя. Мучить его я не собираюсь.

— Рождество проходит, — говорю я, — завтра все будет по-прежнему. Утром идем кататься?

— А ты не… — Ив испытующе смотрит мне в лицо.

— Нет, я не..! Пора спать. И мы хорошие друзья. Не надо все портить муками совести и сожалениями. Я сегодня была счастлива благодаря тебе — пусть этот день так и запомнится.

— Хорошо, Лиза! — Ив целует мне руку и провожает к моей комнате.

Все три дня мы катаемся на лыжах, Ив учит меня слалому. Когда я кубарем скатываюсь с середины трассы, он, поднимая меня, позволяет себе поцелуй. В самолете, летящем обратно в Париж, Ив с грустью замечает:

— Мне теперь очень трудно будет вести себя как прежде. У меня такое ощущение, что между нами что-то произошло. И родителям ты понравилась…

— Ив, ты мне очень нравишься, но я люблю своего мужа. Если ты не будешь питать иллюзий на этот счет, наши отношения останутся такими же дружескими, как и раньше. Через два месяца я уеду. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся. Впрочем, ты можешь приехать к нам в гости. Правда, приезжай, я пришлю тебе вызов.

Все время до моего отъезда мы встречались в Сорбонне. Я была очень занята, мне надо было написать две работы по французской литературе 18 и 20 века. Ив за это время умудрился закончить «мой» роман.

— Лиза, ты — соавтор, когда он будет выходить, я буду тебе присылать газеты.

— А я могу придумывать тебе еще другие сюжеты, хорошо?




Моя стажировка закончена, мне дали отличные характеристики, и я прощаюсь с Парижем и с Ивом, который остается еще на один семестр. Я лечу домой, по которому так соскучилась! Скоро у Сережи отпуск. Дома я бросаюсь в объятья сестры и Елены, радостно приветствует «француженку» Иван Семенович. Мы сидим и болтаем до позднего вечера. Я до хрипоты описываю парижскую жизнь, магазины, достопримечательности. На звонок Елена вскакивает и восклицает: «Сюрприз!» Я иду открывать дверь и висну на шее у Коли.

— Ах, Коко, как я соскучилась! Пол-года я думала, чего же мне не хватает «в большом и радостном Париже»[2 - М. Цветаева.]? Правда, наметилась там одна кандидатура, я расскажу сейчас.

Я отстраняюсь и вижу в дверях молодую женщину с веселыми глазами, которая с интересом наблюдает за происходящим. Коля замечает мой взгляд и говорит:

— Бетси, познакомься, это моя невеста Светлана.

Она мне так нравится, что я бросаюсь обнимать и ее. Мы опять идем в столовую и я снова начинаю рассказывать о Париже, о лекциях, которые я слушала в Сорбонне, о студенческой жизни, которая сильно отличается от нашей, наконец, я рассказываю о знакомстве с Ивом Ферри и о Рождестве в Лугано. Я достаю фотографии, которые Симона сделала на горе, запечатлев мои попытки пройти слаломную трассу, наши катания на санях, наши с Ивом соревнования в беге на лыжах.

— Я выиграла! Представляешь, Коко, я пришла одновременно с лыжным инструктором, посмотри, какие у него длинные ноги. И еще очень приятное открытие: я там общалась с англичанами, они наговорили мне массу комплиментов по поводу моего английского.

— Бетси, признайся, — спрашивает Коля, рассматривая фотографии, — ты вскружила голову парню? Смотрит он тут на тебя с обожанием.

— Есть немного, — смеюсь я, — Он написал про меня роман и решил, что влюбился. Он сказал, что будет претендентом номер один. Надо будет найти ему тут девушку, он неравнодушен к загадочной русской душе, начитался Достоевского и все такое.

— Он что, писатель?

— Ну, это громко сказано. Он пишет любовные романы, надо сказать, очень прилично, в смысле — хорошо, хотя и не очень прилично. Но у них это в порядке вещей. Вы бы прочли, что он там про меня написал — африканские страсти! Как он говорит, это все на карманные расходы, а вообще, он будущий владелец этого отеля, — я указываю на фотографии, — Вот кому-то достанется муж!

Мы сидим допоздна, все рассматривают фотографии и требуют все новых подробностей. Я рассказываю, где бывала в Париже.

— Чаще всего я ходила в Лувр, там есть дни бесплатных посещений. А вообще-то, культура в Париже принадлежит богатым: концерты очень дорогое удовольствие, в театр я могла попасть только на галерку, зато зайдешь в воскресенье в собор — орган, хор — мессы чуть ли не Баха — для простых смертных. Я уж стала подумывать, не перейти ли мне в католичество. Театр у них очень странный сейчас, в моде абсурд, ничего не понять и нет души. Вообще у французов с душой туго. Господи, как я соскучилась по нашей жизни! Там в магазины зайдешь, — все есть, денег нет, и делается плохо. У нас — ничего нет, бежишь в филармонию — и пир души!

Пока я рассказываю, я посматриваю на Светлану. Первое впечатление даже усиливается, она мне ужасно нравится. Очень милое личико, светлые волосы чуть вьются вокруг лица, улыбка — просто прелесть, с ямочками на щеках, и безмятежная уверенность в себе. Она сидит и наслаждается разговором. Елена обращается к ней, как к знакомой.

— Ну, а теперь рассказывайте вы о своей новости номер один!

— Вот, Бетси, женимся, — улыбаясь, разводит руками Коля, — Тебя ждали.

— Так, теперь помолчи, пусть Светлана расскажет. Как вы познакомились?

— В филармонии. Мы с Сашкой пошли на концерт. Сашка — это мой сын. Я не рассчитала, ему Бетховена рано еще в больших количествах давать. Он стал шуметь к концу первого отделения. А мне очень хочется послушать. Мой сосед берет его за руку и ведет из зала. Когда я вышла, они сидели в фойе и Коля рассказывал ему, как работает двигатель внутреннего сгорания. Сашка развесил уши, я ведь в технике ничего не понимаю, и пообещал сидеть тихо до конца, а потом еще узнать что-нибудь про автомобили.

— Сколько ему лет? — спрашиваю я с легкой завистью.

— Пять лет. С того дня он только о Коле и говорит.

— Да, Коля всегда любил общаться с маленькими, я ведь в детстве тоже только с ним и говорила. И когда же свадьба?

— Через две недели, — отвечает за Свету Коля и смотрит на меня вопросительно, словно все зависит от моего решения.

— Ну, что ж, тебе повезло, Коко. Я одобряю! Правда, Елена?

Расходимся мы уже около двенадцати, но я еще остаюсь в столовой поговорить с Еленой, показываю письма, которые мне писал Сергей. Под конец я рассказываю о ссоре, которая у нас произошла в Токио.

— Я все ждала, когда же ты взбунтуешься и скажешь ему все, — кивает Елена и обнимает меня за плечи, — Ты самая терпеливая и покладистая женщина, какую я знаю. Не переживай, Лизочка, Сережке полезно иногда узнать, что об этом думают другие.

— Нет, я очень переживаю. Уже в Париже я жалела, что не осталась. Понимаете, я отложила бы диплом на год, если бы не стажировка. Такое дважды не предлагают. Я променяла мужа на Сорбонну! Но уже там я начала сомневаться, стоит ли Париж мессы.

— Глупости, девочка, в вашем браке если ты не подумаешь о себе — никто не подумает, — успокаивает она.

— Да я о себе и думаю. Я так стоически отказывалась от жизни с любимым человеком ради диплома, который сам по себе не даст мне ни капли счастья. После нашей недели в Токио я еще острее переживала одиночество. Знаете, в Лугано в Рождество так и хотелось закрыть глаза и отдаться порыву, да и обстановка очень располагала. Меня это ошеломило и сразу привело в чувство. Я ведь сначала даже не задумалась, что рядом не Сережа!

— Но ведь он тебе нравится, этот Ив?

— Ах, это совсем другое. Мы друзья, ну, как с Колей. Нет, не так, конечно. Но главное, все больше убеждаюсь, что только Сережу вижу рядом с собой и только его люблю. Сейчас месяц отпуска с ним, а потом, через три месяца — навсегда!

— Ну вот и хорошо, моя дорогая!




Через неделю мы встречаем Сережу. Я висну на нем, не отпуская ни на минуту. Откладываю даже дела в университете. По счастью, моя парижская работа — почти законченная дипломная. Мы ведем светскую жизнь, наносим визиты нужным людям, с которыми теперь связан Сергей. Среди них оказывается случайно человек, книги которого я превозносила тогда и читала запоем все, что удавалось достать, в основном самиздат. Даже не мечтала с ним познакомиться, хотя знала, что он тоже из Института востоковедения. Сережа разыскивает нас на кухне, среди стопок грязной посуды перед пепельницей, полной окурков. Мы так увлечены разговором, что я не обращаю внимания на мужа, он силой уводит меня в гостиную.

Через неделю после Сережиного приезда у Коли со Светланой свадьба. Поздравляя их, я говорю: «Я желаю вам такого же счастья, как у нас!», и лучезарно улыбаясь, оглядываюсь на мужа. Я действительно очень счастлива.

При прощании — всего через двадцать дней! — я говорю Сергею:

— Я буду теперь считать дни. Всего семьдесят восемь дней, и мы будем вместе. Сережа, а вдруг я уже беременна? Мне так хочется! Теперь ты будешь доволен?

Он обнимает меня за плечи и говорит каким-то сдавленным голосом:

— Посмотрим. Дай мне телеграмму, если что.

— Ах, — говорю я Елене вечером, — я сказала утром Сережке, а вдруг я уже беременна? Вот было бы здорово! По-моему, он обрадовался такой перспективе, у него даже голос перехватило.

— Вот и славно, девочка! — улыбается мне Елена, — Пора!

Мы ближе знакомимся со Светланой и вскоре становимся близкими подругами. Ее легкий характер, спокойная жизнерадостность так мне нравятся, так вызывают на откровенность, что вскоре мы делимся всеми секретами. Я рассказываю Светлане все: и про нашу жизнь с Сережей, и про мои колебания весь этот год, про надежды на будущее. Светлана рассказывает о своем первом увлечении, об отце Саши. Она на два года старше Коли, ей уже тридцать, в жизни у нее бывало всякое. Я со своей единственной любовью и единственным мужчиной, как младенец перед ней. Светлана художник и очень хороший. Живут они чаще в центре, у нее в мастерской, которая просторней, чем Колина квартира. Светлана признается мне, что ждет ребенка и очень боится, потому что у нее отрицательный резус-фактор, да и возраст уже не юный.

— Но все равно, так хочется родить. Девочку, — мечтательно говорит она, — Коля и Сашку-то любит, а от девочки просто сойдет с ума!

Я не выдерживаю и рассказываю, как решала судьбу своего ребенка три года назад.

— Он был бы уже большой, ну, не такой, как Саша, но все-таки… Ой, ты только не рассказывай Коле, он не знает. Он вообще моего Сережу недолюбливает.

— Лиза, я все про вас знаю. Коля мне все рассказал.

Я теряюсь: — Ты только не подумай чего-нибудь. Мы просто друзья детства.

— Да уж! Не бойся, я не ревную. Пока. Лиза, ты такая наивная и невинная девочка! Ты что, и мужу ни разу не изменяла?

— Бог уберег, хотя я была близка к этому, — смеюсь я и рассказываю, как мы целовались с Ивом, — Ах, да, был еще один случай, когда у Коли умерла мама. Но ведь это не измена, это акт милосердия?!

Светлана задумчиво смотрит на меня.

— Ты думаешь, он тебя не любит?

— Кто, Коля? Я думаю, он меня очень любит, как сестру. И я его — тоже. Это не такая любовь, как к Сергею. Коля всегда был и всегда будет. Поможет, утешит, посоветует. Но любит он — тебя, а я — своего мужа.

— Ты — блаженная! В смысле — верующая, ну — «блажен, кто верует»! — смеется Светлана, — Лиза, я в тебя влюбилась!

Тут пулей влетает Сашка, разрумянившийся на холодном ветру, а вслед за ним идет Коля.

— Bon jour, mese!! — приветствую я мальчика. Он кидается меня обнимать и кричит:

— Bon jour, madame Бетси!

— Да почему же Бетси, Саша? Это же по-английски. Тогда нужно сказать: good evening, missis Бетси. Нет, не так, missis Серж.

Сашка начинает хохотать.

— Почему же ты Серж, ты же девочка?!

— Потому что я жена Сержа, миссис Серж. По-французски все-таки лучше, правда?

Мы начинаем вспоминать все слова, которые он уже выучил. Саша забирается ко мне на колени и я прижимаю его к себе, уткнувшись в его макушку, которая пахнет так по особенному, маленьким ребенком.

— Бетси, ты так смотришься с Сашей на руках, — замечает, разглядывая меня, Коля, — Тебе надо завести ребенка!

— Не знаю — не знаю, может быть — может быть, — весело напеваю я.

— Так что, уже?

— Кто знает? — смеюсь я, и по моему довольному виду он решает, что я жду ребенка.




Видимся мы теперь очень часто, ходим вчетвером с Сашей в филармонию или на утренники в театр. Я прихожу регулярно заниматься с Сашей французским и английским. Иногда пораньше захожу за ним в садик и мы идем вдвоем в кафе «кутить». Мальчик очень восприимчив и быстро учит слова, скоро мы будем разговаривать только по-французски. Ему понравилось, как я называю Колю, и он теперь тоже называет его: мсье Коко. Сидя в кафе и поглощая эклеры, мы ведем беседы о его жизни в детском саду, о девочке, которая ему нравится, о манной каше, которую он терпеть не может, но его заставляют есть почти каждый день, и какие автомобили я видела во Франции. Разговариваем мы совершенно как взрослые, я даже забываю, что передо мной ребенок. Ему я рассказываю, как побывала в Японии и хочу поехать туда жить, рассказываю, как скучаю по мужу и как хочу родить ребенка.

— Роди девочку, когда я выросту, женюсь на ней, — заявляет Сашка, — А почему Коко на тебе не женится?

— Потому что он женат на твоей маме.

— Но ведь он тебя любит? Так мама сказала, — доверчиво сообщает он, — И вы дружите с детства?

— Мон шер, я многих люблю: и Коко, и тебя, и Ивана Семеновича, но больше всех я люблю Сережу, потому я и вышла за него замуж, — я обожаю Сашкины вопросы и стараюсь отвечать как можно правдивей.

— Разве женятся только на тех, кого больше всех любят?

— Так лучше всего, это большое счастье.

— А что такое счастье? — тут же спрашивает Саша.

— А ты как думаешь?

— Это когда мама смеется все время, и не варит манную кашу, и целуется с Коко и он рассказывает мне, как все устроено. И когда много конфет, и..

— И от них болят зубы! — подсказываю весело.

— А вот и нет!

— Ты все правильно понимаешь. Я тоже счастлива, когда все время смеюсь и целуюсь с Сережей, и много конфет и не надо есть яичницу. И у меня родится дочка, и ты женишься на ней. — (Я уже знаю, что этого не будет).




В конце мая, когда я готовлюсь к защите диплома и почти все уже написано, я получаю письмо от Сережи. Я должна бежать в университет, а потом к машинистке, но решаю все-таки прочесть его сначала. Когда я читаю, смысл написанного не сразу доходит до меня. Я читаю и перечитываю, читаю и перечитываю, я скоро выучу это наизусть, но я не понимаю, что он от меня хочет. Приходит Елена и, увидев у меня в руке письмо, спрашивает:

— Это от Сережи? Какие новости? Он ждет не дождется?

Я молча протягиваю ей листок, а сама остаюсь сидеть, вопросительно глядя на нее. Она быстро читает, багровеет и раздраженно спрашивает:

— Что ты так смотришь?

— Я не поняла, что он хочет?

— Что ты не поняла, что твой муж негодяй?

— Елена, не кричите, пожалуйста, на меня. Я не поняла, что он хочет, у меня все перепуталось. Он не хочет, чтобы я приезжала? А почему два года? И что потом?

Она смотрит на меня с жалостью.

— Лизочка, ты посиди, сейчас я дам тебе капли, и не думай об этом. Это какая-то путаница.

Елена приходит с каплями в стакане, заставляет меня выпить и идет звонить по телефону. Письмо она уносит с собой, но я недаром прочитала его не меньше двадцати раз. Эти строки стоят у меня перед глазами:

«Лиза, я хотел поговорить с тобой во время отпуска, но не собрался с духом, поэтому решил написать, тем более, что не получил от тебя никакого подтверждения, что может быть ребенок. Ты, конечно, понимаешь, что наша супружеская жизнь не сложилась. Я ждал от тебя большего понимания моих интересов, но ты слишком легкомысленно отнеслась к своим обязанностям. Твои увлечения музыкой и французской литературой не дают тебе возможности посвятить себя семье и интересам мужа. Я надеюсь найти все это у другой женщины, которая уже сейчас много значит для меня. Тебе же я даю полную свободу, но надеюсь, что у тебя хватит благородства и великодушия не портить мне карьеру и не требовать развод сейчас. Года через два, когда положение мое упрочится, мы спокойно разведемся. Давай поступим, как цивилизованные люди, и не будем портить друг другу жизнь скандалами и упреками. Я уверен в твоем благоразумии. Сергей».

Я сижу и повторяю письмо еще и еще раз, шевеля губами, пока смысл не становится ясен. От меня ускользает оскорбительный тон, надуманность и глупость обвинений. На меня находит затмение, понимаю только, что он встретил другую, которая будет ему лучшей женой. Выходит, что я виновата перед ним: я должна была отказаться от себя или потерять его. Я плохая жена и я потеряла его. Закономерный финал. Елена снова смотрит на меня испуганно, оказывается, все это я говорила вслух. Когда приходит Коля, которого Елена вызвала по телефону, разыскав на лекции по истории искусства, я сижу, уставившись на стену, где висит лист хокку, привезенный мной из Токио. Красные иероглифы расплываются перед глазами, мне кажется, что они шевелятся, как неведомые красные звери, и сейчас убегут с листа, перебирая множеством лапок. Я показываю на них Коле с Еленой:

— Я думала, что это про меня, а это про нее! Вот когда он это сказал: «Но пусть невидима Фудзи, как радует сердце она!». А я-то, дурочка, не поняла! Я ведь никогда не радовала ему сердце, — вместо смеха губы мои кривит судорожная улыбка.

— Пойдем, Бетси, тебе нужно отсюда уйти, — Коля поднимает меня за руки с дивана.

— Коля, я плохая жена? — спрашиваю я.

— Бетси, ты самая лучшая!

Тут я, видимо, отключаюсь, потому что не помню, что было дальше. Отчетливо я понимаю только, как позже он спрашивает у Елены:

— Вы уверены, что она не беременна? Мне показалось…

Тут я начинаю хохотать, пока Елена не дает мне пощечину.

— Да я не могу забеременеть, даже если буду спать с ним год без перерыва! Я ведь плохая жена!

— Лиза, что ты говоришь! — кричит Елена в испуге.

— Мне так сказали недавно, — поясняю я отчетливо, как малым детям, — Я ведь приняла тогда, три года назад, неверное решение. Я легкомысленная и… какая еще?

Коля сидит, закрыв лицо руками, потом вскакивает и подхватывает меня под руки.

— Поехали отсюда. Елена Николаевна, завтра утром я должен быть на работе, ее нельзя оставлять одну. Может, Света с ней посидит, или вы? Я привезу ее.

Коля везет меня на такси в мастерскую к Светлане, я, как кукла, даю себя усадить на диван, послушно беру стакан с коньяком, делаю несколько глотков. Светлана идет варить кофе. Сашка вбегает в комнату и с разбега бросается ко мне на колени, я машинально прижимаю его к себе. Он говорит:

— Гуд ивнинг, миссис Серж!

Дальше опять провал в памяти, я не теряю сознания, но впадаю в какое-то странное оцепенение без мыслей и чувств. Коля отправляет Светлану с Сашей домой. Я помню, что мы сидим рядом на диване, и он уговаривает меня еще выпить. Я пью коньяк, как воду, и опять сижу, вся сжавшись внутри и думаю о том, что сама разбила себе жизнь, я не сумела сохранить чувства любимого человека, не смогла стать для него единственной и необходимой. Если бы мне дали вторую попытку, смогла бы я жить по-другому, любить еще больше? Что я не сделала, чтобы он любил меня по-прежнему? Так, как перед отъездом в Японию? Я сижу, уставившись в одну точку и думаю, думаю. Коля встряхивает меня за плечи и повторяет:

— Бетси, не молчи! Говори что-нибудь, поплачь. Бетси! Бетси!! Лизочка!

Я киваю ему и говорю:

— Не волнуйся, со мной все в порядке. Сейчас я посижу немного и все будет хорошо.

Я сижу, как в трансе, пока Коля не раздевает меня, как ребенка, и не укладывает в постель. Он укачивает меня, пока я не засыпаю тяжелым сном, все время просыпаясь. Он словно не спит, сразу начинает успокаивать меня, шептать всякие глупости про то, как я в детстве была влюблена в Толю, и еще в кого-то, и еще…

— Бетси, тебе тогда, наверное, тоже казалось, что мир рушится, но ты продолжала жить и опять влюблялась. Ты так молода. Лиза, ты пугаешь меня! Я так тебя люблю, ты сейчас разрываешь мне сердце!

Он покрывает меня поцелуями, но я как мертвая — ничего не чувствую сейчас, кроме тупого оцепенения в мозгу и в сердце. Наконец, проваливаюсь в черную яму сна, как в обморок.

Неделю он, Светлана, Елена и моя сестра, которой нельзя волноваться, потому что она скоро должна родить ребенка, сидят со мной по очереди день и ночь. Я не понимаю, что они от меня хотят. Со мной все в порядке. Я машинально хожу, ем, пью, сплю, даже сделала корректуру диплома, и Елена отнесла его в перепечатку. Светлана потихоньку выпытала, что у меня за проблема с детьми, Елена сходила к моему университетскому врачу, проконсультировалась у знакомого профессора, и они немного успокоились: их обнадежили, что после лечения у меня есть шанс все-таки иметь детей.

— Светлана, я не понимаю, почему это вызывает такой ажиотаж. Мне не от кого теперь иметь ребенка. Или вы думаете, что я опять должна бежать к Коле? Он добренький, он мне поможет? Коля, ты мой друг, сделай меня женщиной! — передразниваю я, — Коля, сделай мне ребенка!?

Тут я вижу, как впервые искажается лицо Светланы.

— Ты думаешь, что он тебе откажет? Да если ты прикажешь: Коля, выпрыгни в окно, он и то будет счастлив выполнить! Он ради меня не сделает того, что с радостью — для тебя! А уж ребенка!! Но я тебе его не отдам, так и знай, — яростным шепотом обещает она, — Пока он мне нужен — он мой!

— Светочка, успокойся, тебе вредно волноваться, — испугавшись страсти в ее голосе, я бросаюсь к ней и прижимаю, обнимая за плечи, — Я никогда не сделаю ничего, чтобы вы пострадали — ты, Сашка и ваш ребенок. И потом, ты преувеличиваешь его чувства ко мне, мы близкие друзья и только.

— Ты что, прикидываешься, или и правда такая наивная дурочка? Да он на мне женился потому, что у вас с Сергеем была счастливая на первый взгляд семья. Я устала так жить.

— Света, хочешь, мы никогда не увидимся больше?

— Чтобы он ходил, как лунатик? Когда ты вернулась из Парижа, я поняла, какая это большая разница — он без тебя и он, когда ты здесь. Он весь засветился и ожил, я-то не знала раньше, каким он может быть.

— Что же нам делать? Светлана, как скажешь.

— А, пусть идет, как идет!

Я вдруг вспоминаю Ива и его роман, и какой конец он придумал отношениям героини с Николя. Я не говорю об этом Светлане, но все-таки замечаю:

— Надо написать Иву. Сюжет для очередного романа.  

— О, господи! — вскрикивает Светлана, и мы вдруг начинаем смеяться.

Так нас и застает Иван Семенович. Он всю эту историю переживает тяжело. Со мной он обращается, как с больной, но боится даже заговорить на эту тему. Однажды только он, покраснев, говорит мне:

— Лизочка, мы с Еленой любим тебя и считаем дочерью. Я надеюсь, что ты и дальше будешь жить с нами?

Теперь он, видя такое веселье, радостно говорит нам, потирая руки:

— А что, девицы, не выпить ли нам по рюмочке за ужином?

Внешне я быстро прихожу в себя, но чувствую себя ужасно, словно из-под ног выбита почва. Даже диплом защищаю, не осознавая важности происходящего. Я становлюсь нервной и слезливой, меня мучают головные боли, ночами лежу и думаю о своей жизни, вспоминая прошлое, которое становится теперь необыкновенно притягательным, как всякая утраченная вещь. Защита, несмотря ни на что, проходит отлично. Мне предлагают на выбор работу на кафедре или в Институте языкознания. Советуюсь с Еленой, и она говорит: «Оставайся в университете, тут хоть лица молодые вокруг, в институте ты закиснешь. В следующем году пойдешь в аспирантуру».




3. Развод и первый любовник


Летом Елена устраивает меня в археологическую экспедицию в приазовские степи. Мы живем в палатках прямо на раскопках на реке Миус недалеко от Таганрога. Вечерами после работы, пропыленные и прокаленные степным солнцем, загорелые до черноты, мы купаемся в реке и долго сидим у костра, разговаривая, слушая шум цикад и лягушачьи хоры в речной запруде. Обычно я молча сижу, глядя в черное бархатное небо, полное звездного мерцания, куря сигарету за сигаретой, пока археологи откуда-то не узнают, что я училась в Париже. Начинаются охи и ахи, расспросы, мне приходится рассказывать им, как я там жила.

— Эх, я бы с удовольствием копнул курган под Парижем! — мечтательно доносится из темноты.

Однажды, в один из самых жарких дней, когда даже ночь не принесла прохлады, я рассказываю о Рождестве в Швейцарии, о катании в санях по заснеженной долине в лунном свете.

— Да, у нас от этой роскоши только луна! — говорит кто-то по ту сторону костра, — Счастливая ты, Лизка!

— Да, я очень счастливая!

И вдруг слезы начинают литься у меня из глаз — впервые за эти месяцы. Я встаю тихонько, чтобы никто не заметил, и ухожу в степь. Терпкий полынный запах, когда я растираю машинально стебель в руках, приводит меня в чувство. Выплакавшись, я чувствую такое облегчение, словно снова родилась на свет, потому что осознаю, что уже переболела Сергеем и теперь начну выздоравливать. Я возвращаюсь к костру и включаюсь в общий разговор, не заметив, что наш начальник экспедиции Дмитрий Александрович (Митя, как мы все его звали за глаза), ходил за мной, боясь, как бы что-нибудь не случилось. Он один знал от Елены, что произошло, и я иногда замечала его внимательный взгляд.

На другой день мне среди осколков и черепков, которые пока и составляли нашу основную добычу, попалась монетка из серебра, почерневшего от времени, полустертая, с трудно-различимым рисунком. Я отнесла ее Мите. Позже он показал мне ее уже отчищенной, рисунок стал заметнее. Выгнутая дугой рыба напоминала дельфина в прыжке. Надпись по-гречески «Танаис» означала, что монетка из колонии Танаис в устье Дона.

— Таких монет много во всех музеях. Возьми ее себе, она принесет тебе удачу, — он положил ее мне на ладонь.

— Это похоже на дельфина.

— Это и есть дельфин. Тогда его считали рыбой, приносящей счастье.

— Да, удачи у меня маловато. Спасибо!

— Лиза, — начал он, но потом махнул рукой, — Ладно. Тебе здесь нравится?

— Да, очень.

— Я рад. Хочешь завтра поехать со мной в Таганрог? Искупаешься в море. Степь не наскучила?

— Искупаться — это здорово. Но степь мне не наскучила, она лечит. Такая первобытность, что все проблемы кажутся ерундой.

Мы едем на экспедиционном газике в Таганрог. Я помогаю Мите получить в банке деньги, и мы закупаем продукты и всякие мелочи по длинному списку, в который каждый вписал что-нибудь необходимое. Это заняло массу времени. Мы скупили все журналы и газеты в киоске, в книжном магазине среди пыльных брошюр и книг об ударниках комсомольских строек я увидела вдруг «Сто лет одиночества» Маркеса. Мы взяли все три имеющихся экземпляра, а потом я разглядела среди учебников «Маленького принца» Экзюпери на французском языке с рисунками автора. Я открыла наугад и прочитала по-французски: «Мы в ответе за тех, кого приручили» и перевела Мите, грустно улыбаясь. Он обнял меня за плечи и вдруг сказал:

— Пойдем обедать в ресторан, я ужасно есть хочу. И обязательно выпьем! Гулять, так гулять!

Мы зашли в ресторан на центральной площади и заказали всего, что там было: очень вкусного борща, фаршированного перца, котлеты, салат, компот и отличный крымский мускат. Скоро стало понятно, что котлеты, как и по всей стране, у них несъедобные, зато овощи как домашние. Мы переглянулись и попросили еще по порции перца. Официантка после наших похвал зарделась и таинственно сказала: «А хотите мороженого?» Мы ели мороженое и запивали его мускатом.

— Пир души! Я даже в Париже так вкусно не ела! — говорю я официантке, слизывая с ложечки остатки мороженого, — А мороженое, может быть, тоже можно повторить?

— А вы были в Париже? — на одном дыхании спрашивает она.

— Да, я там училась полгода, но питалась сухими корками, денег ведь было в обрез.

— Еще бы! Да я все деньги потратила бы на тряпки, совсем не ела бы!

Она бежит за мороженым, и мы, смеясь, съедаем его, допиваем мускат, я блаженно откидываюсь на спинку стула и говорю:

— Я пьяна! Но это не так страшно, как то, что я объелась!

Митя смотрит на меня и смеется.

— Я никогда не видел тебя такой.

— Какой?

— Беззаботной. Ты всегда была очень замкнутой.

— Ну, теперь ты знаешь рецепт «женщина беззаботная»: хороший обед и полбутылки муската.

— Нет, это произошло раньше. Вчера?

— Позавчера. Понюхала горькой полыни. Помнишь, у Цветаевой? Горечь, горечь, вечный привкус…
		Я от горечи целую



		Всех, кто молод и хорош,



		Ты от горечи другую…








Я запнулась.

— Я не «молод» и уж наверняка не «хорош», но за «всех» могу, наверное, сойти, — спешно говорит Митя, — Всегда готов выставить свою кандидатуру.

— Тогда ты будешь претендентом номер два. Есть один романист и лыжный инструктор в Лугано, который считает себя номером первым.

— Ну, с романистом из Лугано я, конечно, тягаться не могу, но у меня есть большое преимущество!

— Какое? — не могу удержаться я.

— Тогда как первый претендент благополучно пребывает в Швейцарии, я по счастливому стечению обстоятельств — рядом с тобой.

— Ну так воспользуйся преимуществом, если тебя не смущает обмануть доверие Елены. Она ведь тебе поручила следить за мной?

— Напротив, я выполняю ее точные инструкции. Она просила встряхнуть и развлечь по обстоятельствам, используя любую возможность и не стесняясь в выборе средств.

— О, господи, узнаю Елену! Она всегда мечтала скинуть меня на любые надежные мужские руки, какие подвернутся.

— Я что, не первый?

— Что ты, она предлагает меня на всех углах.

— У тебя замечательная свекровь!

— Да, и что мне больше всего нравится, теперь я люблю ее просто так. Ну, пошли?

— Так что насчет инструкций?

— По обстоятельствам, — пожимаю я плечами.

Мы садимся в наш газик, едем вдоль моря от города к устью Миуса и, найдя пустынный пляж, останавливаем машину прямо у песчаной полосы берега под кустами ивы, дающими призрачную тень. Мы долго брели по колено в воде, пока не добрались до глубины, где можно было плавать.

— Лиза, ты не боишься так далеко заплывать? — тревожно спрашивает Митя.

— Нет, я в воде чувствую себя лучше, чем на суше.

— А я вот — нет. Я городской человек, а работаю чаще в степи, а ты похожа на того дельфина, что изображен на твоей монетке, — я смеюсь и быстро плыву к берегу, а Митя кричит вдогонку: — Лиза, а кто же меня будет спасать?!

Я подплываю ближе: — Ты действительно не стесняешься в выборе средств.

— О, боже мой, но я и правда не очень хорошо плаваю!

— Тогда держись, — я подставляю плечо и он кладет на него одну руку, загребая другой. Когда мы, почувствовав под ногами песок, становимся в воде, Митя говорит с облегчением:

— Ну вот, теперь я опять чувствую себя мужчиной! А ты устала.

Митя подхватывает меня на руки и несет к берегу, но, не дойдя, начинает целовать, прижимая к себе. И вдруг я чувствую, что мое тело перестает повиноваться разуму. Бешеное желание закипает во мне, ноги подгибаются и я увлекаю его за собой прямо в воду, которая даже не прикрывает нас на мелководье. Следующие полчаса были безумием. Я не знаю, в каких археологических раскопках он этому выучился, но то, что он со мной проделал в море, было восхитительно. Наши тела скользили в объятьях, почти невесомые в теплой соленой воде, мои волосы колыхались вокруг нас, когда я, откинувшись на спину, подставляла свое тело его горячим губам. Мы отдыхали, лежа на кромке воды, обессиленные любовью, Митя положил голову мне на грудь, чуть касаясь губами кожи, что вызывало ответный трепет, и спросил:

— Лиза, почему? Я не ожидал…

— Не знаю, наверное, я почувствовала себя впервые женщиной без мужа. Я свободна и могу изменить только самой себе.

— И как ты себя теперь чувствуешь?

— Отлично! Я чувствую себя отлично! Прекрасно быть свободной и делать то, что хочется. Елена мудрая женщина. Пока я все в очередной раз не вспомню, — я свободна!

Митя кладет обе руки мне на грудь и говорит задумчиво:

— Я с трудом представляю мужчину, который может отказаться от тебя, но что я совершенно не могу представить — так это женщину, на которую можно тебя променять. А уж у меня-то есть с чем сравнивать, в мои-то годы!

— А какие твои годы?

— Тридцать шесть.

— О! В этом есть своя прелесть.

— Какая?

— Опыт.

— У тебя есть с кем сравнивать?

— Нет. Почти нет.

— Как это так?

— А так. Все тебе расскажи!

— Расскажи!! — требует Митя, и я рассказываю о своем небогатом прошлом.

— Ну, насчет твоего мужа я помолчу, — подводит итог Митя, — Но твое счастье, что у тебя хватило ума выбрать первого мужчину. Тем, что ты стала такой, как ты есть, ты обязана ему.

— Я ему всем обязана. Он меня создавал и воспитывал с тринадцати лет.

— Почему же ты не с ним?

— У него прелестная жена и скоро должен родиться ребенок.

— Он тебя не любит?

— Мы самые близкие друзья.

— Так в чем же дело?

— В том, что я люблю другого.

— Это неправда. Сейчас ты его не любишь, — и он опять начинает ласкать меня, пока я действительно не забываю все.

Мы возвращаемся в лагерь на закате, а через неделю я улетаю домой в университет и начинаю работать.




Мне дают группу третьекурсников. На первое занятие надеваю строгий костюм и подбираю волосы, чтобы выглядеть солидней, но постепенно опять начинаю одеваться, как привыкла — в брюки и свитера. Зав. кафедрой делает мне время от времени замечания, но я каждый раз рассказываю ей, как мой профессор в Сорбонне приходил в джинсах, запятнанных машинным маслом, потому что ездил на работу на мотоцикле.

— Ну, так то — Сорбонна! — с сомнением тянула она, — И что, кстати, за тема у вас была на прошлом занятии? Чуть ли не про презервативы!! — она переходит на шепот.

— Статья из «Фигаро» о безопасном сексе, специально для молодежи. Они же взрослые люди, а вы знаете, сколько абортов делают студентки за время учебы? Тема очень актуальная, и издание солидное.

— Лучше бы вы выбирали более пристойные темы!

— Всякая тема пристойна, если она подана должным образом.

— Я бы все-таки попросила вас, Елизавета Михайловна, быть более ответственной на работе.

— Хорошо, я постараюсь.

Однажды я занимаюсь в аудитории со студентами и внезапно вижу в открывшейся двери Колю, который делает мне знаки выйти. Вдруг вперед протискивается Сашка и жизнерадостно здоровается:

— Bon jour, madame Бетси!

— Вon jour, mon cher mese`! — отвечаю я и он бежит ко мне целоваться.

Студенты оживляются. Я выхожу, оставив Сашу, окруженного моими учениками.

— Что случилось?

— Бетси, Светлану увезли в больницу. Очень плохо. Я должен быть там. Можно, я оставлю Сашу у тебя?

— Конечно, пусть он пока поживет у нас. Я потом подъеду в больницу. Будем надеяться, что все в порядке. Не волнуйся так.

Я обнимаю его и целую куда-то возле уха. Когда я вхожу в аудиторию, Сашка сидит на столе и, болтая ногами, поет песенку «Спляшем, Бетси, спляшем».

— Ну все, madame и mese`, закончим веселье. У этого молодого человека, возможно, прямо сейчас появляется брат или сестра. Это серьезный момент в жизни. Саша, на тебе бумагу и карандаш, и нарисуй картинку, я передам твоей маме вечером. И напиши что-нибудь, приличное случаю.

— Как это?

— Ну, что-нибудь ласковое.

Саша забирается на стул и прилежно рисует, студенты принимаются за перевод, а я вдруг задумываюсь, что случилось бы, если бы я родила ребенка, какой бы он был, как это все происходит. Мне опять становится плохо. Черная тоска, которая накатывает ночами и о которой никто не знает, так хватает за горло, что у меня выступают слезы на глазах. Вдруг детский голос на всю аудиторию спрашивает:

— Бетси, почему ты плачешь?

— Я не знаю, Саша, просто стало грустно. Вот у тебя будет маленький братик, а я пока одна.

— Не плачь, — так же звонко утешает он, — Если Коко не может на тебе жениться, я вырасту и сам женюсь!

— Хорошо, мон шер, я буду ждать.

Я замечаю, что мои студенты очень серьезно слушают наш диалог. С тех пор они зовут меня за глаза Бетси, а потом и на занятиях — мадам Бетси, когда никто посторонний не может услышать.

После занятий я веду Сашу домой, мы читаем сказки, говорим по-английски и по-французски, играем в детское лото, пока не приходит Елена. Оставив с ней мальчика, я еду в больницу к Коле, прихватив Сашин рисунок и фрукты для Светланы. Мы сидим возле справочного, пока ничего неизвестно. Коля рассказывает, что еще летом ей предлагали прервать беременность, так тяжело она протекала, но ребенок был жив, и Светлана отказывалась. Ее предупреждали, что кто-то из них может погибнуть, не выдержав борьбы с природой, но Светлана не верила, что с ней что-нибудь может случиться.

— Все будет хорошо, вот увидишь, все будет хорошо! — твержу я как заклинание.

Мы держимся за руки, потом начинаем ходить по коридору. Наконец, я не выдерживаю, и пытаюсь пробиться через приемный покой, но меня с позором изгоняют. Мы опять сидим, обнявшись, на жесткой лавке у справочного окошка, пока его не закрывают. Я опять иду в приемный покой и умоляю девушку хоть что-то узнать для нас. Она звонит в отделение и говорит, что может разговаривать только с родственниками.

— Я сестра, — кричу я, — А вот там муж. Но вы скажите только мне, я вас умоляю. Что случилось?

— О ребенке нет и речи. Она очень плоха. Нужно переливание, кровь будет утром. Больше ничего.

— Может, моя подойдет? Я точно знаю группу: «В», у меня только резус положительный.

— Нет, — говорит она с сожалением, позвонив на отделение, — Не подходит, резус не тот.

— А какая нужна?

— Группа «В» резус отрицательный. Но вы тоже можете помочь, не уходите.

Я бросаюсь к Коле, он начинает звонить знакомым, я звоню сестре, я знаю, что у них обоих резус отрицательный. Она, конечно, исключается, но ее муж может подойти. Он приезжает через полчаса. Гулкими переходами мы бежим с ним на отделение.

— Мужчина — прямое переливание, у женщины на всякий случай 350 грамм, — командует врач.

Когда нас вводят в палату реанимации, где лежит Светлана, я в шоке смотрю на совершенно белое лицо, слипшиеся волосы, черные провалы глазниц. Она без сознания.

— Ну теперь, может, до утра доживет, — говорит сестра, быстро укладывая нас на топчаны и втыкая иглы в вену. Меня колотит дрожь, так я нервничаю. Я подзываю сестру и спрашиваю шепотом:

— Кто у нее был?

— Девочка, — говорит сестра, — Недели две назад сделали бы кесарево, обе жили бы.

Слезы текут у меня по щекам. Когда я выхожу, держась за стенку, Коля подхватывает меня, усаживает на скамью, а потом спрашивает:

— Ну, как она? Ты ее видела?

— Сказали, будет жить, — он обнимает меня, прижимаясь лицом к шее, я обхватываю его за плечи, — Коля, почему мы все так несчастливы? Чем мы прогневили бога?

— Тем, что обманываем сами себя! — глухо говорит он.

Через пять минут выходит сестра и сообщает, что до утра мы можем спокойно ехать домой, хуже не будет.

— Вы ее спасли. Вот справка, завтра не ходите на работу и ешьте хорошенько. А молодого человека мы оставляем, он заснул, ему надо лежать до утра.

Я звоню сестре и мы едем домой. Уже двенадцатый час, Елена уложила Сашу на мой диван. Я стелю Коле на диване в кабинете, но он сначала заставляет меня съесть бутерброд и выпить молока. Елена приносит початую бутылку водки и наливает всем по рюмке.

— За Светочкино здоровье. А что с ребенком?

Я забыла ее предупредить и делаю большие глаза, но она уже поняла, что спрашивать не стоило. Она подходит к Коле и, обняв, целует в лоб.

— Коля, почему не ты мой сын? Я буду молить бога, чтобы вы все были еще счастливы.

У меня вдруг начинает кружиться голова, и я чуть не падаю со стула. Коля подхватывает меня и, объяснив Елене, что я дала Свете кровь, несет на диван к Сашке. Уложив и укрыв, он еще долго сидит рядом, одной рукой держа меня за руку, другой прикрыв лицо, пока заглянувшая в комнату Елена не уводит его в кабинет спать. У меня на другой день одна пара занятий, и я долго сплю, Коля тихонечко уводит Сашку в садик. На работу я все-таки иду, потом захожу за Сашей и мы с ним роскошно обедаем в ресторане. Я ему рассказываю почти все, он ведь и так узнает, что ребенка не будет. Вижу, как у него кривятся губы, и говорю, что сейчас мы поедем в больницу узнать, как там мама. В справочном сообщают, что у нее состояние средней тяжести, но я требую вызвать врача. Он говорит, что утром привезли еще кровь и теперь почти все в порядке. По крайней мере, они в хорошем исходе не сомневаются. Мы едем на работу к Коле и он, чуть просветлев лицом, отправляется все-таки в больницу выяснить, что еще нужно достать для Светланы.

Из больницы ее выписывают через десять дней. Сашка все это время жил у меня. Мы подружились еще больше. Я забирала его из садика пораньше и мы гуляли по городу, иногда пешком шли через мост к нам на Васильевский, Сашка бегал между колонн Биржи, клянчил, чтобы я опять повела его в Военно-морской музей, потом мы гуляли между деревьев на Менделеевской линии и мимо БАНа шли домой. Коля забегал из больницы и сообщал, что Светлане все лучше и лучше. Наконец, мы втроем едем за ней. Бледная и печальная, она сидит на диване и следит, как Коля разливает чай и намазывает ей бутерброд с черной икрой, которую где-то с трудом достал. Она смотрит на Сашку, прижавшегося ко мне сбоку и слизывающего сахарную пудру с эклера, и внезапно говорит:

— Ты была бы рада, если бы я не выкарабкалась!

— Всю бы кровь отдала! — с чувством говорю я и мы вдруг начинаем рыдать, обнявшись. Сашка смотрит на нас круглыми глазами, а потом потихоньку уходит на кухню к Коле.

— Невезучая я, — говорит, вытирая глаза, Светлана.

— Ничего себе! С двумя-то мужчинами в доме. У тебя же все есть: муж, сын, жизнь, талант! Что же мне тогда делать — утопиться?

— Ну что ты, милая, — гладит она меня по щеке, — Кто кого должен утешать?!

— Да уж, утешать меня и без тебя есть кому.

— Ого! — оживляется Светлана, — Ты мне расскажешь?

— Конечно! На раскопках меня славно утешали, — и я рассказываю ей свое приключение в Таганроге, мы тихонько хихикаем, на щеках у Светланы появляются ямочки. Коля с Сашкой застают нас веселящимися, но она успевает спросить:

— Так ты забыла?

— Нет, конечно, это не заживает.

— Поверь мне, заживет!




Однажды я иду в ректорат по огромному коридору центрального здания университета. Вдруг меня догоняет кто-то и, обняв за талию, разворачивает на месте. Я оказываюсь лицом к лицу с Митей, Дмитрием Александровичем.

— Вы меня компрометируете! Что скажут студенты? — восклицаю я в притворном гневе, — Мы же не в степи!

— Да наслышан я о твоем авторитете, мадам Бетси! Хочешь, опять в ресторан свожу?

— Пожалуй. Почему бы и нет?

Через час мы сидим в «Европейской».

— Борщ и котлеты! — лихо заказывает он.

— И «Мускат», — добавляю я, — «Красный камень» урожая шестьдесят пятого года. Ну, можно, пожалуй, шестьдесят восьмого.

Официант смотрит на нас, как на идиотов, а мы веселимся. В конце концов мы делаем заказ и пока ждем его — потягиваем мускат. Я рассматриваю своего визави. В цивилизации он, конечно, смотрится не так живописно, но все-таки очень привлекательно: очень сильный загар и почти белые от солнца волосы, фигура русского богатыря и детски-наивные голубые глаза.

— Ну, и как тебе? — улыбаясь, спрашивает он.

— Вполне. Киногерой. Хотя на раскопках смотришься все-таки эффектнее.

— Лиза, выйдешь за меня замуж?

— Ни за что!

— Как! Я не произвел на тебя впечатления?

— Очень сильное. Но у меня стойкая аллергия на трудовой энтузиазм. И потом, скоро приезжает претендент номер один. Ты, помнится, был под номером два и лихо использовал все преимущества. Дай теперь и другим проявить себя!

— Лиза, я серьезно! — он сжимает мою руку выше локтя.

— Будет синяк, — освобождаюсь я, — Я ведь тоже серьезно. Ты ради меня бросишь свою археологию? — и, заметив, как он даже поперхнулся от изумленного негодования, я царственным жестом машу, — Свободен!

— Как ты можешь!

— Я уже сидела по полгода в ожидании любимого мужа. И сейчас, кстати, мой законный муж тоже продолжает делать карьеру на Востоке. Так что, даже если бы очень хотела — не могу. Если тебя не смущает согрешить с замужней дамой — мы могли бы что-нибудь придумать.

— Грешить с тобой я готов каждый день с утра и до вечера, но я хочу чтобы ты была моей женой. Мне ведь скоро тридцать семь и я понял, что пора подумать о вечном.

— Митя, дорогой, о вечном я тебе советую подумать с кем-нибудь другим. Со мной ты останешься последним в роду и умрешь без наследника.

— Лиза, что ты говоришь!?

— Диагноз. Не переживай так, возьми себе девочку с исторического, она будет счастлива копаться с тобой в курганах, а между полевыми сезонами родит тебе кучу детей.

— Но я хочу тебя! Я еле дождался возвращения.

— Ну что ж, пока ты ищешь девочку, будем грешить! — я, улыбаясь, протягиваюсь ему руку и он прижимает ее к лицу.

— Лиза, я ведь люблю тебя.

— Мы разве говорим о любви? Слово «Любовь» я навсегда исключаю из своего лексикона. Только так я могу удержать свою психику на грани рассудка. Митя, с меня содрали кожу. Может, через несколько лет я и забуду все окончательно, а сейчас… не говори со мной о чувствах.

Мы допиваем вино и выходим под моросящий осенний дождь.

— Если я не отбила у тебя охоту… Пойдем!

Мы приходим к Светлане в мастерскую, она уже работает, Сашка в садике. Открыв нам дверь, в фартуке, измазанном краской, она с любопытством смотрит на моего спутника. Я знакомлю их.

— О, — улыбается она, — Так это вы так поразили мое воображение?! Надо признаться, что даже мне, с моим богатым опытом, не приходилось переживать такие нетрадиционные ощущения, как любовь в воде!

— Митя, не обращай внимания, — поспешно говорю я, — Светлана имеет обыкновение говорить все, что думает, не задумываясь о впечатлении. Ты не в претензии, что я ей рассказала? Она ведь моя самая близкая подруга.

— Да нет, отчего же, — смеется он, — Я горд тем, что мне удалось хоть чем-то поразить ваше воображение. Теперь это получается все реже. Скорее, это удается женщинам.

— Ха! — довольно восклицает Светлана, — Я всегда была уверена, что наши женщины еще покажут, на что способны!

— Кстати, это одна из причин нашего визита. Ты не дашь мне такую возможность сегодня?

— Что-что?

— Показать, на что я способна. Дай ключ от квартиры и придержи своего мужа.

— Конечно, дорогая! — радостно восклицает Светлана, — Желаю всяческих удовольствий!

Когда мы выходим, Митя вытирает воображаемый пот со лба.

— Господи, вы всегда так разговариваете? Иногда я думаю, что лучше остаться холостяком. Я бы сошел с ума с такой женщиной.

— Эта женщина только что потеряла ребенка и едва выжила сама, а еще живет в постоянном страхе потерять и мужа. Ее муж — мой друг, о котором я тебе рассказывала. Она убеждена, что он больше любит меня, поэтому она живет, как на вулкане. Никакие мои клятвы не могут переубедить ее в том, что каждый день с ним — последний. А ведь не скажешь по ее виду, правда? У каждого своя рана в сердце, но некоторые это умеют прекрасно скрывать. И у Светланы это получается виртуозно.

Мы едем на такси в Купчино, но настроение как-то незаметно меняется.

— Ты загрустил, отчего? — беру я его за руку.

— Последнее время я только и мечтал о том, как женюсь на тебе, — жалобно сообщает он.

— Ну, а тебе ни на минуту не приходило в голову, что я, например, уже безумно полюбила кого-нибудь другого?

— Нет, я надеялся, что заставлю тебя полюбить меня.

— Разве так можно?

— Не знаю. Но я хотел попробовать!

— Бедный Митя! Мне тебя жалко.

— Тебе тоже не позавидуешь. Лиза, может, я могу чем-нибудь помочь тебе? Хочешь, я отдам тебе свою кожу?

Я обнимаю его, и мы сидим некоторое время молча, между нами возникает какая-то связь, словно настроение и эмоции друг друга мы слышим внутренним слухом. Я чувствую его растерянность и разочарование, вызванное моим отказом, его опасение, что может быть отвергнут как мужчина, и еще я понимаю, что он впервые в женщине чувствует душевную боль и стремится часть ее взять на себя.

— У хозяина есть тайничок, где всегда хранится на всякий пожарный случай бутылка коньяка. Давай воспользуемся его предусмотрительностью?

— Ты хорошо знаешь тайны этой квартиры?

— Я здесь очень редко бываю. Но я очень хорошо знаю хозяина этой квартиры. — я разливаю коньяк, — На этом диване я рассталась со своей невинностью.

— О! Я не знаю, как на это реагировать…

— А никак! — я отпила глоток, — если хочешь, подбери то, что осталось. Больше некому.

Он еще некоторое время приходит в себя, обретая утраченное равновесие, я это тоже чувствую. Глотнув еще и отставив стакан, я беру его руку и провожу губами по мощной широкой ладони, потом по пальцам, которые могут так нежно орудовать кисточкой, расчищая на раскопках хрупкие черепки.

— Приласкай меня, — прошу я.

Митя начинает легко касаться кончиками пальцев моих щек, трогает ресницы, проводит по губам, скользит по шее вниз, чувствует, как начинает бешено колотиться мое сердце, но не торопится, с удовольствием наблюдая, как я перестаю владеть собой, полностью отдаваясь наслаждению.

— Ты сейчас замурлычешь, как кошечка, — радостно констатирует он.

— Я уже мурлычу про себя. Но мне хочется орать, как дикой мартовской кошке. Ты удивительно можешь разбудить первобытные чувственные инстинкты.

— Ну, так кричи, надо подчиняться первым побуждениям!

— Хорошо! — шепчу я.

— Лиза, может, ты передумаешь? — говорит он при прощании.

— Как ты думаешь, за что я тебе больше благодарна, за предложение или за то, что я этим вечером забыла о том, что меня бросил муж? Ответь с первой попытки!

— Как только ты захочешь еще раз все забыть — разыщи меня, — галантно предлагает Митя, поднося мою руку к губам.

-Спасибо, дорогой!

Через полгода Дмитрий Александрович женится на аспирантке с исторического факультета. Но до этого мы еще несколько раз встречаемся в Колиной квартире.




Весь год я, кроме работы со студентами, готовлюсь и сдаю кандидатский минимум. Все остальное время я провожу у Коли со Светланой, играя и занимаясь с Сашей. Он готовится в первый класс, мы с ним учим все, что ему пригодится в школе. Он задает мне самые неожиданные вопросы, и я стараюсь ответить на все. Особенно его интересует, откуда берутся дети, и как все происходит. Я иду на факультет психологии и получаю подробные инструкции, как все объяснить маленькому ребенку. На другой день после нашего с Сашей разговора на эту тему прибегает Коля.

— Бетси, Светка хохочет, а я возмущен. Как ты можешь, это же ребенок! Он вчера пришел домой и предложил нам рассказать, откуда он появился, как и почему. Тебе не кажется, что ты должна была спросить наше мнение?

— А еще лучше — родить своего и развращать его, как угодно. А не можешь, так и не суйся! Коля, когда и где ты сам узнал об этом? А я объяснила все Саше, следуя точным инструкциям наших детских психологов.

Коля сидит, изменившись в лице.

— Прости, Бетси, я был бестактен. И потом, я не то хотел сказать…

— Ладно, обсудите дома приглашение заниматься по ускоренной программе. Саша талантлив, надо развивать это. Я отведу его на кафедру психологии на тестирование?

— Конечно, Лиза. Как считаешь нужным. Прости меня. Я и сам не понимаю, почему завелся… Вернее, знаю, — он прямо смотрит на меня, — я спросил у Светланы, куда пропала бутылка коньяка из моей квартиры и она сказала, что давала тебе ключ.

— Да, извини, я забыла принести другую. Я бы попросила ключ у тебя, но тебя не было дома. Я больше не буду!

— Бетси, ты мне больше не доверяешь?

— Помнишь, ты как-то сказал, что я уже не твоя девочка, а чужая жена. Ты хочешь знать обо мне все?

— Ты права, мне не хочется знать о тебе все. Я хочу знать только, что ты счастлива.

— Ты будешь первым, кто узнает об этом.




Вскоре я начинаю помогать Коле работать над дипломом, его тема — работа Бакста для Дягилевских «Русских сезонов» в Париже — требует перевода большого количества статей и рецензий из французской прессы. В это же время у меня идет активная переписка с Ивом. Он, как и обещал, присылает мне странички газет со своим романом обо мне. Я критикую и даю советы, потом пишу, как я бы сама придумала сюжет этой истории. Мы постепенно начинаем писать друг другу о себе. Так, Ив узнает о моем муже, о женитьбе Коли, об их ребенке, о нашей дружбе со Светланой. Он пишет, что после стажировки вернулся домой и теперь опять работает инструктором и пишет, но после встречи со мной начал менять стиль. Получается не так легкомысленно и уже почти не для газеты. Вдруг в начале весны я получаю письмо, в котором Ив пишет, что купил туристическую путевку, единственный способ попасть в нашу страну, и будет в начале лета в Москве и пять дней в Ленинграде. Я очень рада, хочется увидеть старого друга. Мы так славно занимались вместе итальянской и французской литературой!

Светлана потирает руки в предвкушении.

— Светик, ты так стремишься спихнуть меня с рук! — поддразниваю я.

— И чем дальше — тем лучше. Швейцария — это оптимальный вариант, — подтверждает Светлана.

— Ты считаешь это делом решенным?

— Конечно! Зачем бы он приехал еще?

— Ну, посмотреть страну, увидеться со старой знакомой.

— Господи, ты как младенец! Когда ты поумнеешь?




4. Второй брак


Я подозреваю, что Светлана поговорила с Еленой, потому что та вдруг предлагает мне поехать в Москву, чтобы там встретить Ива. Прямо накануне сессии я бросаю своих студентов на три дня и уезжаю. Оставив вещи у старенькой родственницы, у которой всегда останавливаюсь в Москве, я начинаю разыскивать группу туристов из Швейцарии, поднимаю на ноги Интурист, и наконец мне сообщают, в какой гостинице они живут и их маршрут. Не дожидаясь их возвращения, я еду в Третьяковскую галерею, и там, на глазах у всех посетителей, Ив хватает меня на руки и кружит по залу. Я так рада его видеть, что даже не сопротивляюсь. Все с интересом наблюдают за этим. Я, смеясь, прошу поставить меня на пол и, подойдя к экскурсоводу, спрашиваю нет ли тут какого-нибудь укромного уголка, потому что мы не виделись полтора года и нам не до живописи. Молодая женщина очень сочувственно к этому относится и показывает, как пройти к служебным помещениям, отделенным бархатной портьерой. Прямо за портьерой Ив заключает меня в объятья и мы целуемся, как в рождественскую ночь.

— Ив, ты меня еще не забыл? — смеюсь я.

— Я хочу тебя еще больше. Ведь ты теперь свободна? Какое счастье! — и он опять принимается меня целовать.

Следующие два дня мы проводим вместе, разъезжая по экскурсиям, часть туристов, говорящая по-итальянски и по-французски, охотнее общается со мной, чем с переводчиком, знающим немецкий и английский. Ив уже всем сообщил, что приехал свататься, и нас очень деликатно стараются оставить наедине, где только можно. Когда мы садимся в «Красную стрелу», оказывается, что у нас купе на двоих. Закрыв за собой дверь, я говорю:

— Ив, не думаешь же ты…

— Думаю, — перебивает он меня, — Я думаю сделать тебе нескромное предложение, и надеюсь, что теперь у тебя нет причин отказывать, — он начинает меня раздевать, приговаривая, — Вот наконец я увижу тебя такой, как ты есть. Каждый раз, когда я писал любовную сцену, я представлял тебя и описывал все, что мысленно делал с тобой. Мне сказали, что я стал лучше писать.

Я начинаю смеяться: — Значит, я стимулирую твой творческий процесс?!

— Ты стимулируешь меня! — шепчет он, отрываясь на минутку от поцелуев.

Этой ночью мы почти не спим.

Утром, не выспавшаяся, но с новым чувством внутренней свободы и уверенности, я иду в университет, потом разыскиваю в Институте этнографии Колю. Он смотрит на меня, разглядывая, словно впервые.

— Бетси, ты светишься изнутри. Что с тобой?

— Разве так заметно?

— Мне — очень.

— Знаешь, я впервые за это время забыла, что со мной произошло. Я живу только сегодняшним днем.

— А что у тебя на сегодняшний день?

— Приехал человек, который два года твердит, что хочет быть со мной, что я нужна ему. Понимаешь, я, брошенная за ненадобностью, оказывается, кому-то нужна!

— Но ведь ты нужна нам всем!

— Ах, это не то. Я нужна ему, как женщина. Вчера мы провели вместе ночь в «Красной стреле» — представляешь? — и он говорит, что хочет на мне жениться, — я в каком-то изумлении подняв брови, смотрю на Колю.

— Бетси, ты будешь счастлива с ним?

— Счастлива? Не знаю. Я не люблю его так, как любила Сергея. Но он твердит, что любит меня. Я хочу попробовать жить наоборот.

— Как это?

— Ну, раньше сильнее любила я, может, когда сильнее любят меня — тоже хорошо? По крайней мере, это так приятно!

— Бетси, я желаю тебе счастья!

— Может быть, я и буду счастлива? Можно, мы придем сегодня к вам? И еще, Ив живет в гостинице Интуриста…

— Ты хочешь взять ключ? — Я киваю головой, — Надолго он?

— На пять дней.

— Господи, а что же потом?

— Коко, я ведь еще замужем, ты знаешь. Я обещала еще год не разводиться.

— Ты ничего не обещала. Что же будет?

— Не знаю, мы еще не говорили об этом. И вообще, проблем много. Какая разница!

Он обнимает меня за плечи и притягивает к себе, мы стоим несколько секунд, прижавшись друг к другу, положив голову на плечо.

— Коко, — шепчу я, — С тобой так хорошо всегда…

Он отстраняет меня и треплет по волосам.

— Мне нужно работать, Бетси. Приходите вечером, — он садится к столу и склоняется над книгами.

— До вечера, Коко!




Я иду на встречу с Ивом.

— Ты спала? — шепчет он, целуя меня куда-то возле уха, — Я проспал в автобусе всю экскурсию.

— Мне не так повезло, — улыбаюсь я, — Я не могла спать на занятиях перед студентами. Я думаю, что сегодня, когда мы ляжем в кровать в квартире, ключ от которой я только что получила, я спокойно высплюсь.

— Черта с два, моя дорогая! Придется все-таки спать на занятиях.

— Сегодня я познакомлю тебя с Николя, его женой и с моим самым любимым мужчиной.

— Это еще кто? — ревниво интересуется Ив.

— Увидишь!

Когда мы входим в мастерскую, Сашка бросается мне на шею с криком:

— Бон жур, мадам Бетси!

— Вот этот мужчина вне конкуренции, мы только ждем, когда он подрастет. Он дал слово, что женится на мне. Бон жур, мсье Саша!

Ив знакомится со Светланой и Колей. Светлана тут же интересуется, понимает ли Ив по-русски. На мой отрицательный жест она говорит:

— Он чем-то напоминает мне Колю. Обаятельный парень.

— Это комплимент Коле? — смеюсь я.

Ив вопросительно смотрит на нас и я говорю, что Светлана считает его обаятельным. Он тут же галантно целует ей руку. Мы сидим за столом, который Светлана накрыла, как на праздник. Она вся светится. Я знаю, что у нее иде-фикс пристроить меня и тем самым завладеть Колей полностью. Я перевожу вопросы и ответы, которые Коля и Светлана обрушивают на Ива. Колю интересует Ив, Светлану — жизнь за границей. Наконец, Коля выясняет, что Ив немного говорит по-английски, и они о чем-то тихо говорят, пока мы со Светланой убираем со стола.

— Лиза, бери его, он просто прелесть, — тихо уговаривает она, поглядывая на Ива, — А какой высокий! Вот уж будет на руках носить! А как в постели? Ты выглядишь такой удовлетворенной!

— Ну, — смеюсь я, — Если постелью с натяжкой можно назвать вагонное купе — тогда выше всяких ожиданий.

— Неужели лучше Мити? — всплескивает руками Светлана.

— Митя вне конкуренции! — я задумываюсь, — Нет, тут другое. Ему кажется, что он влюблен, и это придает особую прелесть.

— Да, я знаю, у нас так было, пока ты не приехала. Вернее, пока… Ну, ты знаешь.

— Светлана, когда ты успокоишься?

— Когда ты уедешь с мужем в Швейцарию.

— Ну что ж, придется, — вздыхаю я, — Если он меня возьмет, когда узнает, что я рожать не могу.

— А ты не говори! — советует Светлана, — прикинься дурочкой.

— Я так не могу.




Когда мы приезжаем в Колину квартиру, заехав в Елисеевский магазин за продуктами на завтрак, Ив не дает мне сказать ни слова. С его ласками и поцелуями я выбрасываю свои проблемы из головы. Утром, еле проснувшись, жалуюсь:

— Все пять дней в таком режиме я не выдержу. Сегодня беру тайм-аут. Приходи ко мне в гости, но и все.

Ив пытается возражать, обещая, что даст выспаться, но что-то не верится. Позавтракав, мы едем прямо в университет, у меня последнее занятие перед экзаменом. Я знакомлю Ива с моими студентами и пока я ставлю последние зачеты, остальные окружают и расспрашивают его о чем-то. Я слышу только хихиканье и возгласы восхищения, ведь у меня в основном студентки.

— О чем вы говорили? — интересуюсь я потом.

— О тебе.

— И что же ты им рассказывал?

— О том, что ты была самая серьезная студентка в Сорбонне. И как ты привезла на Рождество с собой несколько килограммов книг, и как целовалась со мной после бала.

— Ив, ты невозможен! — сержусь я, — Про меня и так ходят истории на факультете.

— Ничего, дорогая, мы дадим им повод говорить еще больше! — обещает Ив, закрепляя это поцелуем.

Мы гуляем по набережным, сидим в Румянцевском садике, потом идем пешком домой. Елена и Иван Семенович, владеющие английским, сами знакомятся с Ивом. Я замечаю, что Елена присматривается к нему. С моей помощью беседа идет оживленно. Вдруг Ив встает и объявляет:

— Лиза, перед твоей семьей я прошу тебя стать моей женой.

И он достает кольцо, собираясь надеть его мне на палец. Спрятав руку за спину, я быстро перехожу на итальянский:

— Ив, сядь, пожалуйста, и послушай. Я хочу внести ясность. Я не могу выйти за тебя по нескольким причинам. Первая — я еще год не могу оформить развод с мужем. Вторая — я не смогу родить тебе ребенка. Правда, врачи говорят, что это поддается лечению, но ничего не гарантируют. Давай больше не будем говорить об этом.

— Нет уж, давай поговорим, первый и последний раз, — с улыбкой спокойно говорит он, — Во-первых, я все это знаю, твой Николя мне все рассказал и просил быть с тобой бережным. Во-вторых, я буду ждать тебя, сколько ты скажешь. А вот теперь не будем больше говорить об этом. Иди ко мне.

Я стою неподвижно.

— А как же дети?

— Лиза, я люблю тебя. И есть надежда на лечение, зачем же все портить? И потом, мы ведь можем усыновить ребенка. Это не проблема.

— Ах, Ив, у тебя нет проблем! — я растерянно поворачиваюсь к Елене и Ивану Семеновичу, которые с интересом следят за нашим быстрым диалогом, — Он говорит, что можно усыновить ребенка! Ну, я не знаю, что еще ему сказать.

— Не надо ничего больше говорить, — советует Елена, — Если ты хочешь с ним жить, скажи «да».

— Я не знаю! Я боюсь выходить замуж!

— Лиза! Приди в себя! — одергивает Елена, пресекая глупые страхи, о которых слышала не один раз.

Я поворачиваюсь к Иву и протягиваю ему руку. Надев кольцо, он опять подхватывает меня и кружит по комнате, а поставив на пол, сообщает:

— Лиза просила подождать еще год. Я согласен на все ее условия. Я приеду в это же время. Зимой отец не отпускает меня с работы, много туристов. Может, Лиза сможет приехать на Рождество?

— Посмотрим, — остужаю я его пыл, — Не надо загадывать так далеко.

Иван Семенович несет рюмки и бутылку вина и, налив всем, говорит:

— Лиза очень дорога нам. Мы отдадим ее только в хорошие руки. Сделай ее счастливой!

Мы медленно идем по Стрелке Васильевского острова, и красота перспективы за Невой в серебристом сумраке белой ночи так гармонирует с нашим настроением. Ив все время придерживает за плечи, чтобы поцеловать.

— Ив, о чем вы еще говорили с Колей?

— Это был мужской разговор, я тебе об этом не скажу.

— Ты веришь, что у нас с тобой получится?

— Да!

— Ну, хорошо, давай попробуем, — вздохнув, говорю я.

На два дня я просто переселяюсь в Купчино. Из постели мы встаем только поесть, да я езжу на факультет принимать экзамены по французской литературе. Мы начинаем обсуждать, как мы будем жить. Ив предлагает попробовать писать вместе романы, потом я могу работать в отеле в службе приема и размещения клиентов. И еще заниматься итальянской и французской литературой.

— Ив, ты рисуешь радужные перспективы.

— А я и хочу сделать твою жизнь радужной! — обещает он.




Когда я, проводив его в аэропорт, возвращаюсь домой, Елена садится напротив меня с чашкой чая и спрашивает:

— Лиза, в ком ты сомневаешься, в нем или в себе? Почему у тебя такой несчастный вид?

— Я сомневаюсь, можно ли жить с человеком, не испытывая к нему страстной любви, а только страсть. То, что мы подходим друг другу в постели — безусловно. То, что мы имеем общие интересы — я убедилась в Париже, мне не придется насиловать себя. Но чувства! Тут я разобраться пока не могу. Может, я привыкну и полюблю его? Или наоборот, привыкну и даже то, что есть сейчас, став привычкой, утратит силу? Я боюсь остаться у разбитого корыта. И то, что это будет где-то далеко — лучше это или хуже? Другая бы радовалась, что выходит замуж за иностранца, а я боюсь.

— Я понимаю тебя, девочка, — кивает Елена, — Я всегда знала, что ты не легкомысленная. У тебя год впереди. И я, кажется, знаю, что еще нужно сделать, чтобы ты чувствовала себя уверенней.

Этот год я прожила, прощаясь. Не так, как если бы уезжала навсегда, а так, словно знала, что в начале лета — умру. Я много времени проводила у сестры, играя с ее крошечной дочерью. Сашку я вместе со Светой отвела в школу. После занятий на кафедре его сразу рекомендовали в третий класс, и мы со Светланой, взявшись за руки, со слезами на глазах смотрели, как он стоял в шеренге самый маленький, с огромным букетом цветов, с красивым ранцем, который ему прислал в подарок Ив. Саша отыскал нас в толпе родителей и помахал букетом, улыбаясь. Коля защитил диплом и работал в Русском музее. Виделись мы теперь довольно часто в филармонии, куда они с подросшим Сашкой ходили два раза в неделю, или когда я приходила заниматься с Сашей языками. Мы строили планы Сашиного будущего. Светлана мечтала приехать ко мне в Швейцарию рисовать Альпы. Мы разговаривали обо всем, только не о моем замужестве. Я не могла говорить об этом. Однажды я поссорилась с сестрой, когда она, чтобы успокоить и убедить меня, заявила:

— Тысячи женщин выходят замуж по расчету: за деньги, обеспеченность, уверенность в будущем, и счастливы, даже если сами не любят. Считай, что у тебя тоже брак по расчету, но у тебя расчет в том, что твой муж будет любить тебя.

— Я не могу жить, как вампир, только поглощая блага и любовь. Так жил со мной Сергей. Я почти ничего от него не получала и знаю, как это тяжело. Я не могу так бессовестно обмануть Ива, я поговорю с ним. Это надо прекратить.

— Ты блаженная, — всплеснула руками сестра, — Ты такая же сумасшедшая идеалистка, как твой Коко. Если тебе до слез жалко твоего преуспевающего Ива, то почему ты ни разу не пожалела Колю?

— А что с ним такое, почему я должна жалеть его?

— Раз ты такая непроходимая дура, что не понимаешь, уходи, глаза бы мои на тебя не смотрели!

— Ну, так скоро и не будут! — и я ушла рассерженная и расстроенная.

Среди всех этих душевных волнений я написала работу по современной французской литературе, дополнив ту, что защитила в Сорбонне, и она была принята как кандидатская. Защищала я ее в январе, а в феврале приехал Сергей. Я хотела пожить это время у сестры, но Елена, улыбаясь, предложила мне переехать в свою квартиру и протянула ключи. Оказывается, они с Иваном Семеновичем тайком построили мне кооперативную квартиру и заплатили почти все деньги за нее. Я была растроганна и расстроена. Елена сказала, что это надо было сделать раньше, с ними у меня не было никакой личной жизни, но зато теперь эта квартира даст мне уверенность, что я всегда смогу вернуться к себе домой. Я бросилась к Елене на шею.

— Знаешь, мне почему-то кажется, что я обязательно вернусь. Я не верю, что приживусь там.

— Лизочка, даже несколько лет благополучной жизни тебе необходимы, — Елена как маленькую погладила меня по голове, — Ты приобретешь уверенность в себе. Ведь ты до сих пор чувствуешь себя брошенной женой? — я киваю.

Я покупаю немного мебели и с удовольствием привожу в порядок квартиру, словно собираюсь жить в ней всю жизнь. Сестра дарит мне посуду, а Елена красивый китайский ковер и безделушки.

Когда мы встречаемся с Сергеем, я бесстрастна. Я сразу прошу оформить развод и ни о чем постороннем с ним не говорю. Но он дома узнает, что я собираюсь замуж за иностранца, и приходит в неистовство.

— Ты делаешь это назло! И ты наверняка изменяла мне с ним в Париже, иначе откуда бы он так хорошо знал тебя, чтобы жениться! Ты и раньше изменяла мне, ведь ты была далеко не невинна, когда жила со мной до свадьбы в Комарово!

Я сижу с пылающими щеками. Иван Семенович встряхивает Сергея за плечи и говорит:

— Мне стыдно, что ты мой сын. Ты оскорбляешь близкого нам человека.

— Сергей, я прошу только об одном — тихо вставляю я, — давай оформим быстрее развод.

— Если ты возьмешь вину на себя, — зло говорит Сергей.

— С удовольствием. Я и чувствовала вину все эти два года, — и я быстро ухожу. Не хочу его видеть! И что это он так разозлился? Словно не он был инициатором нашего развода.

Встречаемся мы только в ЗАГСе.

Чтобы немного развеять гнетущее впечатление, я устраиваю новоселье. Светлана дарит мне несколько своих картин и мой портрет, нарисованный год назад. Мужчины тут же начинают вбивать гвозди, чтобы развесить их. Комната сразу становится жилой и обретает стиль. Я целую Елену и прошу:

— Вы мне разрешите до свадьбы побыть у вас? Я так привыкла жить с вами.

— Лизочка, мы без тебя тоже не можем. Вчера Иван сел за стол и говорит: что-то Лиза запаздывает!

Как только уезжает Сергей, я сразу перебираюсь обратно в нашу (теперь уже — только его) комнату. Первую ночь, лежа на тахте, где вчера еще спал мой теперь уже бывший муж, я проплакала от обиды на его несправедливость и от воспоминаний, как мы спали здесь вместе. Неуловимый мужской запах в комнате напоминал мне о нем и было очень тоскливо. Я уже не любила его, как первые годы, но знала, что навсегда останусь под магическим влиянием этого человека, который принес мне боли больше, чем счастья, но был первой настоящей любовью в моей жизни. Я задумалась, была ли я по-настоящему счастлива с тех пор, как уехала из дома, и не могла решить — да или нет.

В Лугано я конечно не поехала, слишком сложно было оформлять вызов, Ив не понял, что я не могу просто купить билет и прилететь навестить жениха. Но мы переписывались, иногда я получала по нескольку писем сразу. Он писал мне о работе, о сестрах, писал, что делает сам ремонт в той части дома, которую отец нам выделил, у нас будет три комнаты. Ив спрашивал, какого цвета сделать обои в спальне, и гостиной, сообщал, что начал покупать для меня фонотеку, чтобы я не чувствовала себя оторванной от культуры, к которой привыкла. Эта трогательная забота удивляла меня и примиряла с необходимостью отъезда. Наконец, наступила весна. Я ходила почти в невменяемом состоянии, ожидая и страшась момента, когда мое «да» сделает все неотвратимым. Елена, моя сестра, Светлана, замечая лихорадочное состояние и панику в глазах, старались убедить меня в том, что нет причин для страха и все будет отлично, но я не могла успокоиться. За две недели до приезда Ива я уже ходила как в трансе и придумывала всяческие предлоги для отступления, в то же время замечая, что думая об этом замужестве так много, я привыкла к этой мысли и почти хочу этого. Да, я хочу выйти замуж за Ива, уехать далеко и начать новую жизнь, где не будет места воспоминаниям и оскорбленному самолюбию, всему, что не дает покоя мне здесь.




В это время мне позвонил Коля и попросил заехать к нему на работу. Я подъехала на площадь Искусств и мы встретились у памятника Пушкину. Коля был очень напряжен и как-то черен лицом, меня это поразило, я взяла его за руку и спросила, не болен ли он. Он мотнул головой, глядя куда-то в сторону.

— Бетси, ты ведь скоро уезжаешь навсегда. Не могла бы ты исполнить одну мою просьбу, последнюю.

— Конечно! Все, что попросишь! — вопросительно взглянув на него, ответила я.

— Пожалуйста, позволь мне провести с тобой одну ночь, на прощание, — и быстро добавил, — Если бы ты не уезжала так далеко, и я мог бы видеть тебя — я бы не просил.

У меня темнеет в глазах от страдальческих ноток, которые прорываются у него в голосе, горло сдавливает и я просто киваю головой. Мы идем к Невскому.

— У меня дома нечего есть, — вспоминаю вдруг, словно он напросился на ужин.

Мы заходим в кафетерий «Европейской», берем бутерброды и пирожные, садимся в автобус и едем ко мне в Гавань. Мы молчим. Я не удивлена Колиной просьбой. Я поняла вдруг, что все эти годы закрывала глаза на очевидную истину, на которую намекала сестра, о которой мне кричала Светлана, но я предпочитала находиться в блаженном неведении, твердя всем о братской любви и детской привязанности. И самого близкого и дорогого человека я мучила все эти годы в святой уверенности, что он счастлив наблюдать мои любовные удачи или помогать в неурядицах. Собственная жестокость, пусть и невольная, ужасает меня. Если бы он сейчас сказал — не уезжай, выходи за меня замуж, или просто приди ко мне и живи любовницей — я тут же согласилась бы, но я знала, что он ни за что не скажет так, потому что страдать будут два человека, жена и сын, а он предпочитал страдать сам. И он знал, что я не страдаю. Я страдаю от множества других, выдуманных и истинных причин, но я не страдаю оттого, что уезжаю от него на край света и, наверное, навсегда! Это повергает меня в такое отчаяние, что мне хочется плакать и кричать, колотя руками по спинке сидения. Я судорожно вздыхаю, сжав руки.

— Бетси, что с тобой?

— Ничего, — шепчу я, — Прости меня.

Мы выходим из автобуса. Постояв на остановке, идем к дому, замедляя шаги, словно боимся дойти до квартиры и в ней — до постели. Мне кажется, Коля уже жалеет о своей просьбе… Войдя домой, я сразу отправляюсь на кухню, ставлю чайник, варю кофе и зову Колю. Мы рассеянно жуем бутерброды, я оживляюсь только когда начинаю есть эклеры, которые очень люблю. Коля знает об этом и раньше всегда поддразнивал, теперь же просто смотрит на меня, но не выдерживает, когда я, впившись в эклер зубами, пачкаю сахарной пудрой половину лица и фыркаю. Он, улыбаясь, стирает сахар вокруг рта, потом режет остаток эклера на кусочки и по одному подает мне. Я беру их губами, и это немного разряжает обстановку. Следующее пирожное мы съедаем пополам и он целует меня, слизывая остатки сахарной пудры.

— Ах, какая ты сладкая, Бетси.

— Не может быть! Значит, это только для тебя.

Я иду постелить постель и, проходя в ванную, вижу его с сигаретой у окна.

— Я никогда не видела тебя курящим.

— Значит, пришла пора. Мне уже тридцать.

Я стою под струями воды, глотая подступающие к горлу слезы. Мне кажется, что мою душу режут на кусочки.

— Мне можно войти? — доносится из-за двери.

— Входи. Тебе все теперь можно.

Коля берет из моих рук мочалку и моет меня, осторожно намыливая. Я, стоя в ванне, стала выше и мое лицо прямо напротив его глаз, но он не смотрит мне в глаза, сосредоточенно и бережно проводя мочалкой по моему телу. Получается это у него совсем не сексуально. Я вспоминаю, как отец мыл меня так, когда я была совсем маленькой и стояла перед ним в большом тазу на табуретке. Потом Коля надевает на меня махровый халат и помогает выйти из ванны. Когда мы подходим к постели, он укладывает меня, заботливо укрывает, вешает халат аккуратно на спинку стула и, сев на край, смотрит на меня. Я ошеломлена этим больше, чем если бы он напился и грубо повалил в кровать. В комнате полумрак, из-за задернутых штор льется свет белой ночи.

— Не смотри на меня так! — прошу я жалобно, — Иди ко мне.

Он еще какое-то время неподвижен, потом машинально начинает раздеваться и ложится рядом. Я, прильнув к нему, всматриваюсь в застывшее лицо.

— Коко, что с тобой? Обними меня.

Коля так крепко прижимает меня к себе, что у меня перехватывает дыхание.

— Прости, — опомнившись, говорит он, — Я сделал тебе больно.

— Ну, что ты, разве ты можешь причинить мне боль!

Коля начинает нежно гладить и целовать мое тело, слышно только его взволнованное дыхание и мои вздохи, похожие на всхлипы. Ах, я уже и забыла, как прекрасно быть в его руках. Я вздрагиваю, когда его губы касаются кожи, в голове начинает стучать кровь, я уже ничего не соображаю, крепко держа его за плечи и притягивая к себе. Вдруг он говорит отчаянным голосом:

— Лиза, я не могу! Я так безумно тебя люблю — и не могу… Господи, я мечтал об этом все эти годы, когда ты была с другими, а я — я тоже изменял тебе каждый день…

Я ошеломлена этим не меньше его, и совсем не потому, что надеялась на большее. Его боль пронзает мое сердце и заставляет сделать что-нибудь, чтобы утешить и облегчить страдание, которое я переживаю, как свое.

— Ну что ты, Коля, бог с ним. Не надо ничего. Просто держи меня в своих объятьях, — я уютно устраиваюсь в кольце его рук и ласково провожу пальцем по его губам, — Почему ты никогда не говорил, что любишь меня?

— Я не хотел, чтобы ты страдала еще и от этого. Ведь ты жалела бы меня?

— Ах, почему все так получилось! Я никогда не верила Светлане, думала, что она мнительная и придумала все.

— А она тебе об этом говорила? Значит она все знает!

— Да, она все время твердила, что ты меня любишь больше. Она ждет — не дождется, когда я уеду…

— Когда я увидел тебя здесь первый раз, помнишь, на свадьбе, и ты бросилась мне на шею, меня словно ударило током. Я понял, что — все, это уже на всю жизнь. Ночь, которую ты провела у меня тогда, первый раз, а потом день, когда я узнал, что ты выходишь замуж за другого — это и есть моя судьба: сначала невероятное счастье, а потом уже я стал несчастен навсегда! Твоя Елена советовала силой увезти тебя от мужа, она, наверное, предчувствовала, что у вас долго все не продлится.

— Елена? — растерялась я, — Она тоже знала?

— Она спросила — и я ответил. Тогда она и предложила увезти тебя, она считала, что со мной ты будешь счастливее, чем с Сергеем.

— А ты?

— А я накануне услышал, как ты говорила, что очень любишь его. Ты все время любила не меня! Боже, какое мучение было видеть тебя с другими…

— А ты все время был женат, когда я была свободна!

— Знаешь, когда Светлана умирала в больнице, у меня мелькнула страшная мысль, что я стану свободен и смогу на тебе жениться. Я ужаснулся тогда.

Мы крепче прижимаемся друг к другу и разговариваем некоторое время, вспоминая детство, когда мы оба еще жили с ясной душой.

— Помнишь, ты еще девочкой сказала мне, что я когда-нибудь встречу женщину и чувства станут для меня важнее всего. Этой женщиной стала ты.

— Не только я, — поправляю я, стараясь перевести все в шутку.

— Да, пожалуй, но благодаря тебе.

— За это стоит выпить! Там в шкафчике есть итальянский вермут. О, хочешь, я сделаю коктейль по всем правилам?

Я вскакиваю, освобождаясь из его объятий, но он не отпускает и идет за мной, обняв за талию. Взяв бутылку, мы достаем на кухне стаканы и лед из холодильника, полузасохший лимон, из которого я выжимаю сок.

— Слушай, теперь нужно добавить что-то: сухое вино или водку, но вина нет… О, водки немного осталось с новоселья. Но это ведь будет очень крепко?

— Лей! — командует Коля.

Я щедро лью водку, смешиваю все в одном стакане, прикрыв его сверху ладонью, и разливаю эту гремучую смесь в два стакана, пока он облизывает мою мокрую ладонь, чтобы ничего не пропало. Мне щекотно и я вырываю руку, но Коля хватает меня и опять целует, но уже в губы. Мы идем в обнимку в постель, отпивая по глотку и целуясь.

— Крепко! — замечаю я.

— И горько! — жалуется Коля.

Я висну у него на шее, смеясь: — Допивай скорее и заешь чем-нибудь сладеньким.

— Тобой, например? — коварно предлагает он.

Я смеюсь с полным ртом, вермут струйками стекает по шее и груди, Коля начинает слизывать его, и мы, хохоча, падаем на постель, разливая остатки и забыв обо всем: о его жене, о моей свадьбе через десять дней, о нашем расставании, может быть навсегда. Сегодняшняя ночь даже лучше, чем та, первая. Временами мы засыпаем, но и во сне я продолжаю его обнимать, и стоит мне чуть шевельнуться, проведя рукой по его прижатому ко мне телу, он тут же отвечает мне поцелуем и лаской, словно не спит совсем и только ждет моего знака. Утром, проснувшись поздно, потому что суббота и у меня занятия с двух часов, я включаю магнитофон и мы лежим еще некоторое время, слушая музыку: старого и любимого Тома Джонса и входящего в моду Демиса Руссоса и Джо Дассена. Мы пьем кофе в постели.

— Бетси, дай мне слово, что если я тебе буду нужен, то ты приедешь.

— Если ты будешь свободен, Коля.

Он быстро одевается и уходит, крепко поцеловав меня.

— Спасибо тебе, Бетси, за все. Прощай!




Через неделю приезжает Ив, и вскоре мы стоим в ЗАГСе, оба в белых брючных костюмах, о чем договорились заранее. Все восхищаются, какая мы красивая пара — молодые, улыбающиеся. Ив, высокий и очень западный в белом костюме, склоняется ко мне и, надев обручальное кольцо, опять подхватывает на руки и кружит по залу под растерянным взглядом работницы Дворца бракосочетаний, не успевшей сказать прочувствованных слов. Только потом я имею возможность надеть кольцо ему. С этими кольцами тоже произошла история. Когда Ив узнал, что у нас обычай надевать кольцо не во время помолвки, а при заключении брака, он бросился в магазин, но золото купить было невозможно. Моя знакомая, которая тоже вскоре выходила замуж, отмечалась в очереди месяц, чтобы купить обручальные кольца. Ив пошел к директору ювелирной мастерской и на смеси французского и английского языков, которыми директор почти не владел, умолил сделать ему эти кольца. Директор обалдел от такого напора. Ив заплатил умопомрачительную сумму за эти кольца, они, конечно, того не стоили, простые тонкие ободки с выгравированными именами внутри, в то время как в моде были массивные широкие кольца. Как бы то ни было, мадам и мсье, вернее синьора и синьор Ферри принимали поздравления. Светлана подарила нам еще две картины, мне — пейзаж Васильевского острова, Иву — мой портрет. Самый красивый букет белых роз был от Коли, где он их достал — неизвестно, для них еще был не сезон. Мы отправились на Васильевский пешком по набережной через мост. Нас все время фотографировали. Когда мы подошли к университету, нас уже ждали все мои студенты, устроившие шумную овацию. Вышедшая с ними моя заведующая кафедрой всплеснула руками и воскликнула: «Господи, она и умирать будет в брюках!» Шум, поднятый молодежью по-французски привлек всеобщее внимание. Ко мне протолкался Дмитрий Александрович и, разведя руками, воскликнул:

— А поцеловать-то тебя можно, мадам Бетси? — и под общий смех заключил в свои медвежьи объятья, а потом сказал Иву, — Владей нашим сокровищем, да смотри, не урони!

Мы приходим в теперь уже не мою квартиру, где Елена приготовила бутерброды и шампанское, и вдруг Ив ставит на стол коробку, в которой оказалось отличное итальянское вино, икра и огромный торт. Банку икры мы просто поставили на стол и Елена принесла две столовые ложки. Мы с Ивом первые зачерпнули и съели по ложке, а потом разрезали торт. Все веселились и кричали «горько», Ив все время целовал меня, я не заметила, что Коля уже ушел. Потом нас усадили в такси, завалили цветами и отправили в Гавань.

Последующий месяц, который принято считать медовым, был приправлен изрядной ложкой дегтя, поскольку я спешно оформляла выездные документы. Нужно было отказаться от всего: от гражданства, от квартиры, в которую я заранее прописала сестру. Родители отказались от меня, это было самое ужасное, когда они подписывали документы, что не имеют ко мне претензий. Иногда мне хотелось бросить все, но я прошла через это. Ив все время был рядом, хотя не понимал всей унизительности этих процедур. И вот, за несколько дней до отлета я стала просто женой иностранного гражданина — без паспорта, без гражданства, без работы, без прописки — это было кошмарное ощущение. Это могут понять только старые люди или мое поколение. Нынешняя молодежь, спокойно проводящая отпуск на Канарах, даже не осознает, как крепко мы были привязаны к государству и его системе. Брали мы с собой только картины, подаренные Светланой, фотографии и книги. Провожали нас все. Когда в аэропорту я всех обняла и стала оглядываться в поисках Коли, я встретила его отрешенный взгляд, каким смотрят на покойников, пытаясь разглядеть незримо витающую душу. Я не выдержала. Бросившись ему на грудь, я так зарыдала, как не плакала никогда. Он стоял, опустив руки, боясь до меня дотронуться, и беспомощно смотрел на Ива, пока тот не подхватил меня, вытирая слезы. Последний, с кем я простилась, был Сашка. Он тоже всхлипывал и повторял:

— Почему ты не дождалась, пока я вырасту?

Я обняла его и попросила:

— Не забудь меня. Я еще вернусь, как раз, когда ты вырастешь. Заботься о маме и Коко, ладно? Люби его за меня.




Прилетели мы в Цюрих и сразу же поехали в Лозанну, где провели неделю, уже настоящую, медовую. Бродили по городу, по берегу Женевского озера, жили в роскошном отеле. Ив баловал меня, заставил купить массу вещей, одежды и белья. На мои протесты заявил, что это мои деньги — за «мой» роман. Все это чуть подсластило горькую пилюлю отъезда. Когда мы, наконец, приехали в Лугано, встречало нас все семейство. За прошедшие почти три года Симона успела выйти замуж, Франческа тоже собиралась и сообщила мне тут же, что за того самого парня, что вышел ей по гаданию, когда они бросали сапоги в Рождество. Мартин стал взрослым юношей, похожим на Ива. Нам тут же заявили, что завтра будет наша свадьба, все уже готово. На другой день, после ночи, проведенной в одиночестве в девичьей комнате Симоны, в которой я останавливалась раньше, меня одевают в прелестное платье — подарок семьи, и мы едем в мэрию, где опять проходит церемония бракосочетания, уже по законам Швейцарской республики. Мэр говорит прочувствованную речь, в которой отмечает заслуги семьи Ферри перед городом и выражает надежду, что и в дальнейшем все поколения и проч… Нас усаживают в коляску, запряженную парой лошадей, всю украшенную лентами и цветами, и мы едем впереди вереницы машин к канатной дороге, где в таком же нарядном вагончике поднимаемся к ресторану. Столы расположены под цветными тентами на зеленой лужайке, все невероятно красиво и сделано поистине с итальянским размахом. Собрались родственники со всей Италии. Я представляю, что эта свадьба влетит отцу Ива в копеечку. Ив говорит, что так положено, он, все-таки — старший сын и наследник. Гости восхищаются моим знанием языка, желают счастья, процветания и детишек. Ив сжимает мою руку и шепчет:

— Спокойно, не слушай их, мы с этим сами разберемся.

Уверенность, что новая жизнь будет лучше прежней, дает мне лучезарное предчувствие осуществленной сказки. Так я и получаюсь на всех фотографиях — сияющая счастьем рядом с влюбленным Ивом. Целую пачку фотографий, запечатлевших все эпизоды этого дня, я посылаю домой с подробным описанием свадебных торжеств. После свадебного обеда Ив ведет меня в наши комнаты и с гордостью ждет похвал, показывая, как он все устроил. Мы сразу выбираем, где развесить привезенные картины и мои портреты, как мы устроимся вдвоем в кабинете, где у кого будет свое рабочее место. Я пододвигаю свой маленький письменный стол ближе к камину, чтобы видеть огонь. Мои книги разложены на полках под рукой. У нас получается очень уютное гнездышко.




Все наши дни заполнены поездками по городу и окрестностям, вечерами я сажусь читать все романы Ива, интересно прослеживать постепенное превращение конъюнктурных бульварных романов в маленькие лирические истории, написанные легким и поэтическим языком. Мне это очень нравится. Я постоянно хвалю Ива, делая небольшие замечания или говоря, как бы я изменила сюжет, чтобы придать большую глубину и остроту происходящему. Я понимаю, что мой муж по-своему талантлив, и горжусь этим. Я не устаю это ему повторять. Любви отдано все остальное время. То, что я люблю любовь, а Ив — меня, очень мне нравится. Я принимаю его поклонение и он счастлив этим. Он признается, что в Сорбонне всегда чувствовал мое «недоступное совершенство ума» и преклонялся перед этим. Мне это кажется сильным преувеличением, но я горда такой оценкой. В общем, наша супружеская жизнь начинается с чудесных открытий друг друга. Конечно, я долго привыкаю к новой жизни, но быт здесь настолько устроен, что очень легко, не напрягаясь, вести наше маленькое хозяйство.

Ив садится писать новый роман. Это история любви, очень трагическая, но с хорошим концом. Мы много говорим вечерами о чувствах и отношениях людей, спорим иногда, потому что мне его толкования кажутся упрощенными. Некоторые эпизоды мы пишем по отдельности и сравниваем потом. Ив всегда признает, что у меня получилось лучше, но добавляет какой-нибудь незначительный эпизод, какую-нибудь деталь, которая и создает настроение момента и становится тем стержнем, вокруг которого вращается все остальное. Этим я не перестаю восхищаться. Я создаю картину чувств, а он — блестящую оправу для них, тот фон, на котором они могут или засверкать или угаснуть. На романе, который мы таким образом пишем, стоит уже два имени: Лиза и Ив Ферри. Кроме этого, я, скоро соскучившись по настоящей работе, начинаю писать о влиянии женского творчества на национальную культуру. Такое влияние оказало эпистолярное и мемуарное наследие француженок в восемнадцатом веке. Благодаря Сергею я знаю о целой эпохе женского литературного творчества в Японии десятого — одиннадцатого веков, когда фрейлины Хэйанского императорского двора писали утонченные и поэтические романы и записки. Взлет женского творчества в России — Серебряный век. Никогда такого количества женщин, проявивших свой талант в искусстве, не было, да и не будет, наверное. О Серебряном веке в русском искусстве я много читала в свое время, помогая Коле в работе над дипломом.

Зимой, конечно, не до таких утонченных занятий, Ив работает с туристами, меня тоже привлекают к работе в отеле. Все англоязычные туристы под моей опекой, все переговоры с туристскими фирмами. Особенно много работы, когда проходят соревнования и чемпионаты. Отель Ферри входит в списки международных лыжных баз. Мне эта работа нравится, я все время в контакте с людьми. Зимой работает вся семья. Симона руководит поставками продуктов, Франческа командует горничными, моя свекровь Лючия помогает вести мужу бухгалтерию. Руководит всем, вникает во все мелочи и работает 24 часа в сутки сам хозяин Макс Ферри. Мартин под присмотром Ива тоже работает на лыжах. Я говорю Иву, понаблюдав за работой Макса:

— Ив, разве ты сможешь заменить отца? Ведь у него такая ответственная работа, и нужно так много знать.

Ив смеется: — Я закончил бизнес-курс и знаю все об управлении отелями.

— Не хвастай. Все знать невозможно.

— Все знать нужно! Хотя я все-таки буду настаивать, чтобы Мартин тоже учился этому. Я не хочу бросать писать. Мы с тобой еще создадим свой шедевр, правда?




Когда поток любителей лыжного спорта иссякает, мы с Ивом опять проводим дни в нашем кабинете. У меня теперь появились свои деньги, заработанные зимой в отеле, кроме того, весь гонорар за последний роман Ив дарит мне, как «музе-вдохновительнице». Когда у меня возникла необходимость работать в библиотеке, я несколько раз съездила в Женеву, но мне еще нужны некоторые материалы из Парижа. Ив предлагает слетать в Париж на первую годовщину нашей свадьбы. Он заодно посещает французские издательства, я работаю в архивах и библиотеке. Вдвоем в Париже мы наслаждаемся всем, чего я была лишена, когда училась здесь. Я хожу по магазинам и могу позволить себе купить все, что мне понравится, мы вечерами сидим в кафе или ресторане, ездим по окрестностям и — о, радость! — бываем на концертах и в Гранд Опера. В Париже я знакомлюсь с родственниками Зинаиды Серебряковой, которые разрешают мне ознакомиться с ее архивом, работаю с записками Зинаиды Гиппиус и читаю, наконец, Дневник Марии Башкирцевой, о котором дома знала только понаслышке. От Ирины Одоевцевой я узнаю о Петербургской поэтической жизни начала века, интересные подробности о жизни Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Богатейший материал собран в Сорбонне о Глебовой-Судейкиной, которой Ахматова посвятила «Поэму без героя». Лавина сведений о женщинах Серебряного века обрушивается на меня. В Париже есть произведения, сведения и имена, которые раньше попадались мне лишь в каких-нибудь литературоведческих статьях. Впервые я читаю прозу Евдокии Нагродской, стихи Мирры Лохвицкой и замечательные стихи Елизаветы Дмитриевой, из которой Макс Волошин создал великую мистификацию: прекрасную и загадочную Чарубину де Габриак. Я чувствую, начатое мной маленькое эссе обрастает таким количеством материала и исторических подробностей эпохи расцвета женского творчества, что получается книга.

Все лето я пишу, отвлекаясь только на помощь Иву и ежедневные прогулки в горы. В горах мы находим чудесные местечки, где кончается граница лесов и начинаются альпийские луга. Красота природы так завораживает меня, что я могу, замерев, рассматривать прелестные куртинки лиловых альпийских колокольчиков среди камней, или нагромождения скал, чуть дымящихся в мареве нагретого воздуха. Он здесь так прозрачен и чист, что видно далеко-далеко. Снежные вершины Альп кажутся еще белее на фоне удивительно синего неба. Все это каждый раз удивляет меня совершенным неправдоподобием, как фантастический пейзаж. Мы берем с собой бутерброды, бутылку вина и устраиваем пикник, который кончается всегда объятиями. Мы долго лежим на подстилке, подставляя обнаженные тела солнцу. Горный загар очень сильный, мое тело становится ровного бронзового цвета, а волосы, которые я теперь чуть осветляю на концах, выгорают. Ив зовет меня горной феей. Он по-прежнему влюблен, и его обожание доставляет мне такое чувство блаженной уверенности в своей исключительности и значимости, что я действительно ощущаю себя счастливой. Это было недолгое время любви и гармонии между нами, позднее я сполна оценила это.

Кое-какие материалы мне нужно было получить из Москвы и Ленинграда. Я начинаю переписку с Колей, он помогает мне, чем только может: присылает томик воспоминаний Анастасии Цветаевой и письмо от нее с бесценными сведениями о сестре. Марина Цветаева, которую я всегда боготворила, становится вместе с Анной Ахматовой центральной фигурой русской части моей книги. Наша переписка начинает носить более общий характер, мы пишем друг другу о себе, своей работе, своей жизни. Я знаю все, что происходит без меня в Ленинграде. Мне пишут сестра, Светлана, Елена и Сашка. Он пишет мне много о Коле. Я знаю от него, когда он болеет, когда он ссорится со Светланой или когда у него неприятности на работе. Коля, как историк искусства, прекрасно знающий период конца 19 — начала 20 века, не может себе позволить серьезно заниматься любимой темой. Оценка «упаднического» направления «Мира искусства» должна иметь весьма определенный характер. Его статьи лежат в ящике стола. Я его хорошо понимаю. Я сама сдерживаю себя, когда пишу русскую часть книги: я хочу быть лояльной, хотя очевидно, что революция уничтожила феномен творческого взлета русских женщин, разорвав жемчужное ожерелье, а остатки втоптав в навоз.

Ив немного ревнует к моим занятиям, стараясь всегда отвлечь меня и соблазнить совместной работой над его романом. Но зимой по вечерам я все-таки заканчиваю книгу и предлагаю ее к изданию. Она выходит в Женеве после Рождества на двух языках, итальянском и французском, и сразу после этого — во Франции и Англии. Весной, когда я собираюсь первый раз ехать домой навестить родных, мне поступает предложение перевести книгу на японский язык. К моему глубокому удивлению, меня приглашают прочитать лекции в феминистских организациях Франции и Англии, но я откладываю все на август и еду домой. Мысленно я всегда считала «домом» Ленинград.




Господи, я чуть не плакала, выходя из самолета. Как я соскучилась по дому, по нашей дурной жизни, которую мы всегда считали счастливой, да она такой и была: мы думали, что хотели, на последние деньги покупали билеты в театр, разговаривали и спорили ночами до рассвета за бутылкой сухого вина — мы внутренне всегда были свободны. А все наши бытовые неурядицы тогда, по молодости, не стоили выеденного яйца, и благополучие считалось предосудительным. Теперь я, благополучная жена состоятельного человека, обожаемая им и получившая возможность заниматься любимой работой так, как всегда хотела, стояла у таможенного контроля, и рыдания подступали к горлу от предвкушения того, что я почти не имела там: общения с моими дорогими людьми. Я опять мечтала сесть всем вместе за столом на кухне за бутылкой вина и говорить, говорить, обсуждать то, что никому в Швейцарии не придет в голову обсуждать во время вечеринки…

Я бросилась в объятия сестры, расцеловала мою подросшую племянницу, лепечущую приветствия сквозь букет ранних ромашек, которые она, зажав в кулаке, не хотела отдавать мне, несмотря на уговоры матери. Мы едем на Васильевский и останавливаемся на Стрелке. Я выхожу из машины и стою на моем любимом месте, где видна вся панорама Петропавловки и Зимнего дворца, и Нева широка и спокойна, отражая золоченый шпиль.

— Как Елена? — спрашиваю я, когда мы проезжаем мимо знакомого дома.

— Она ждет тебя. Знаешь, она ведь уже бабушка, у нее внук, но она еще его не видела, — и сестра переводит разговор на другое, — Как твой муж, все еще любит тебя?

-«Все еще»? Ты думаешь, что это может закончиться?

— Поверь моему опыту. Фейерверк не может длиться вечно.

— Ты ворчишь, как желчная старуха. Сейчас я развеселю тебя подарками.

И мы начинаем увлеченно болтать о тряпках.

К вечеру я собираюсь к Елене, привожу себя в порядок и варю кофе, но звонок в дверь отвлекает меня от плиты. Я открываю дверь и висну на шее у Коли.

— Коко, дорогой, вот и ты! — говорю я, поднимая к нему лицо.

Наш поцелуй длится долго-долго. Он не может оторваться от меня, мне тоже этого не хочется.

— Лиза, у тебя что-то горит на кухне, — его настойчивый голос возвращает меня в действительность из мгновения двухлетней давности.

— Это кофе! — я не делаю попыток оторваться от него и навести порядок на кухне, — Поцелуй меня еще!

Он целует мое лицо короткими нежными поцелуями и несколько раз — полураскрытые губы.

— Пошли спасать кофе. И еще — я голодный после работы.

— Ну, я не знаю, что есть в холодильнике, сестра что-то купила.

— Я забежал в «Европейскую».

— И эклеры есть?! — я в восторге, — Пир души!

Я варю свежий кофе, наливаю в чашки, пододвигаю Коле тарелку с бутербродами, сама беру эклер и в следующую минуту нос и губы мои в сахарной пудре.

— Бетси, ты делаешь это нарочно! Ты ведь уже большая девочка! — он внимательно смотрит на меня, — Хотя ты сейчас, как никогда, похожа на девочку. Ты молодеешь.

— Легкая жизнь, — легко соглашаюсь я, — Хотя я очень много работаю. Я привезла тебе наши книги. Они, правда, на французском, но моя — в английском переводе. Я тебе потом расскажу. Да, знаешь, меня теперь записали в феминистки, осенью поеду читать лекции в Лондон. Я — и в синих чулках, представляешь?! — я говорю это, а сама подставляю ему лицо и он, вздыхая, вытирает его.

— Ты какая-то чужая. Что в тебе изменилось? Раньше у тебя было очень одухотворенное выражение и очень печальное, что ли. А сейчас словно маска, очень красивая, но непроницаемая.

— Там никому моя душа не нужна. Там нужна молодость. Сплошной сыр.

— Что-что?

— Ну, чиз. Знаешь, когда фотографируют, говорят: скажите «чи-и-из!» Значит — улыбнитесь.

— Как тебе там живется?

— Ты знаешь, очень неплохо. Когда мне нужны материалы для работы — я еду в Женеву или Париж. Писать могу о чем угодно. Нет проблем. Хотя все стремятся найти тему для бестселлера, то есть обреченную на успех.

— Я не про то, — останавливает Коля.

— А… Сначала было интересно. Потом тоскливо. Домой все время хочется. Господи, как я по вас скучаю!

— А муж?

— А муж — он только в постели. Днем это соавтор или партнер по бизнесу. Мы написали три романа, последний — почти целиком я сама. Жаль, что ты по-французски не читаешь. Я тебе здесь переведу. Пишем мы на разных языках, Ив по-итальянски, я — на французском, мне так проще. У кого лучше получилось, тот текст и оставляем за основной.

— Бетси, ты опять не о том. Ты счастлива?

— Я устала любить любовь, Коля. Я хочу любить кого-нибудь.

— А его?

Я пожимаю плечами: — Я люблю его любовь ко мне. Вернее — его страсть ко мне, его вожделение. Это не такая любовь. Не знаю, я наверное очень требовательна? С Сергеем я не была такой. Я не получала сотой доли того, но я так его любила, что прощала все. А с Ивом — наоборот. Знаешь, там я об этом не думаю, — и я легкомысленно машу рукой, — Ну что, пошли к Елене?

Я беру сумку с подарками и мы едем к Тучкову мосту. Этот дом не переменился. Все так же доброжелательно они меня встречают, так же вкусен чай в китайском фарфоре. Расцеловавшись с Еленой и Иваном Семеновичем, я поздравляю их с внуком. Елена машет рукой.

— Ах, Лизочка, Сережка был у нас зимой и признался, что ни о чем так не жалеет, как о том, что потерял тебя. Что-то не сложилось у них. А ты? Ты счастлива?

Опять рассказываю о своей работе, о наших с Ивом романах, о приглашении в Англию, о том, что мою книгу переводят на японский язык… Когда мы выходим в белую ночь, я прошу:

— Давай погуляем еще? Так соскучилась по этому! — я делаю широкий жест.

Мы бродим по набережным, я впитываю в себя эту белую ночь, родной пейзаж, который мне иногда там снился.

— Боже, как я могла жить без этого!? — шепчу я в удивлении.

Все два месяца я целыми днями хожу по городу и не могу налюбоваться. Вечерами мы собираемся за кофе и бутылкой сухого вина и говорим обо всем. Примчавшаяся из Сосново Светлана бросается меня обнимать. Перебивая друг друга мы говорим обо всем, что произошло с нами. Встреча с Сашкой очень трогательна. Ему уже десять лет и он перешел в шестой класс. Сперва он подходит ко мне очень сдержанно, как взрослый, но я раскрываю объятья и он влетает в них, восторженно крича:

— Bon jour, madame Бетси!

- Mese`, как вы выросли!

Весь зардевшись, он рассматривает мои подарки: набор маленьких гоночных автомобилей, кроссовки, которые здесь еще не вошли в моду, спортивный костюм, маленький магнитофон с наушниками. Я потихоньку благодарю Сашу за письма и обещаю, что в этом году на Рождество он обязательно приедет ко мне в гости.

Собравшись втроем с сестрой и Светланой, мы делимся женскими новостями и секретами. Я рассказываю о своей жизни с Ивом.

— Какая ты счастливая, Лиза. Как он тебя любит! — подводит итог Светлана.

— Да, — вздыхаю я.

Когда я здесь — вся жизнь там, вся любовь Ива кажутся какими-то нереальными, словно цветное кино. Здесь я пережила самые сильные чувства, здесь все люди, которых я люблю и все, кто любит меня. Здесь мужчина, для которого я составляю смысл жизни, и эта жизнь проходит вдали от меня. Пусть это эгоистично, но я, вернувшись, осознала, как мне не хватало эти годы Коли. Как мне не хватало наших разговоров и молчания, когда и без слов понятно все, что мы могли сказать друг другу. Чем ближе подходил день отъезда, тем сильнее охватывала меня тоска. Коля сразу замечает перемену.

— Вот теперь ты стала прежней Бетси, — сказал он мне, проводя кончиками пальцев по бровям, вокруг глаз, спускаясь вдоль щек к губам.

— Неужели так заметно, что я опять затосковала?

— Нет, ты опять стала одухотворенной.

— Как мне тебя не хватает, Коко! — тихо жалуюсь я, взяв его руку и прижимаясь к ней лбом.

— Ты всегда можешь вернуться, но мне кажется, что это не повод, правда? — спокойно говорит он, легко похлопывая по плечу, — То что тебе не хватает старого друга, не должно мешать в выборе пути. Все, что ты сказала мне о любви в первый день — тебе нужно хорошо подумать об этом, может ты не права, Ив все-таки очень тебя любит и это нужно уважать.

— Как ты смешно говоришь — уважать! А ты? Ты все-таки тоже меня любишь? Как быть с тобой? Тоже уважать?

Коля глубоко вздыхает.

— Бетси, не будем говорить обо мне. Я сам выбрал эту жизнь. Разве ты не уважала мои чувства все эти годы?

Я вдруг села и расплакалась. Коля обнял меня за плечи и гладил по волосам, пока рыдания не перешли во всхлипывания.

— Мне тоже иногда так хочется зарыдать!

— Тогда давай плакать вместе!

Мы сидим на диване, обнявшись, пока я не успокаиваюсь полностью.




Улетаю я в проливной дождь, словно город тоже плачет при расставании. Я приеду через год! Этот год несет столько заманчивых обещаний, интересной работы и увлекательных поездок — будет чем заняться, чтобы пережить его до следующего возвращения домой. Ив встречает меня в Цюрихе и мы опять едем в Лозанну. Как два года назад, мы проводим счастливую неделю на берегу Женевского озера. Ив наблюдает, с каким наслаждением я плаваю, и обещает, что следующим летом повезет меня в Италию на средиземноморское побережье. Дома я включаюсь в работу, помогая закончить роман, начатый без меня.

Через две недели я еду в Лондон. Встречи с членами феминистской организации меня необыкновенно заинтересовали. Я представляла себе этаких воинствующих старых дев и брошенных жен, истерически доказывающих миру и себе, что они отлично проживут без мужчин, но мои слушательницы имеют прекрасное образование, интеллигентны и интересуются, прежде всего, местом женщины в мире, как самостоятельного и отличного от мужчины по психофизиологии существа. Врачи, социологи, адвокаты, психологи, они занимались самостоятельными исследованиями в этой области. Наши беседы, в которые очень быстро переходила моя лекция, были интересны и содержательны. Иногда они ставили меня в тупик, иногда давали более точное и расширенное толкование моим выводам. На прощание я сказала, что теперь написала бы свою книгу по-другому. С двумя дамами мы очень подружились, одна была психологом, другая — социальным работником. Обе старше меня, очаровательные женщины, очень разные в жизни и судьбе, но похожие складом ума, они натолкнули меня на новую тему: женщина в любви глазами писателя-мужчины и женщина-писатель о любви. Для этого я должна была заняться основами психологии. Сара Фергюссон дала целый список литературы, которую нужно было прочесть прежде всего. С тех пор мы переписывались, сначала только по интересующей меня теме, но постепенно начали писать друг другу о себе. Вскоре Сара знала обо мне все. Ее суждения обо всех этапах моей жизни сначала изумляли категоричностью и нелицеприятными оценками, но на мою возмущенную реакцию Сара ответила, что я занималась всю жизнь самообманом, как гусыня пряча голову под крыло, боясь разобраться в своих чувствах и оценить чувства окружающих мужчин. Но я еще не готова сделать это. Так и пишу Саре: я боюсь того, что может открыться передо мной, как готовой разверзнуться у ног бездны.




Вскоре Ив начинает проявлять недовольство самостоятельной работой, которой я все больше увлекаюсь. Ему не нравится, что я все меньше времени уделяю совместному творчеству. Наши разговоры о любви часто теперь кончаются спорами, когда я говорю ему, что чувства героинь его романов слишком однобоки и отражают только личные представления о том, что должна чувствовать женщина. Это приводит его в раздражение. Зимний сезон, когда мы работаем в отеле, несколько разряжает обстановку, но ненадолго. Я начинаю замечать, что Ив чаще заходит в центральное здание отеля, где я работаю. Он словно наблюдает за мной. Потом по вечерам он начинает сначала шутя, потом все более серьезно и горячо упрекать, что вокруг меня всегда много туристов, что мужчины по всякому поводу и без повода обращаются ко мне с разными вопросами. Сначала это забавляет, я не прочь даже пококетничать, замечая Иву, что его жена пользуется вниманием мужчин, но наконец это начинает надоедать.

— Ив, будь серьезней, — пытаюсь я урезонить его, — Я совершенно равнодушна ко всем этим мужчинам. Я просто выполняю свою работу.

Но Ив не слушает никакие доводы:

— Поклянись, что ты любишь только меня!

— Клянусь, что никого больше я не люблю!

Ив не замечает двусмысленности моего ответа. После таких легких ссор Ив всегда очень трогательно просит прощения за свои подозрения, делает мне подарки и примирение в постели обычно бывает необыкновенно страстным. Так проходит зима. В конце сезона разражается грандиозный скандал. Английский горнолыжник, который приехал тренироваться перед чемпионатом, всерьез увлекся мной. Привлекательный блондин с очень мужественным лицом, загорелым и обветренным, на котором светятся серые умные глаза, старается после тренировок попасться в поле зрения, приглашает в бар или в ресторан, и на все объяснения, что я на работе и не могу поощрять излишнее внимание клиентов, просто не обращает внимания. Я чувствую, как начинает закипать Ив, и стараюсь как-то сгладить ситуацию, не дав развиться скандалу. Он все-таки происходит, но уже после отъезда англичанина. В день, когда он выезжает из отеля, расплатившись по счетам, он подходит ко мне и приглашает в ресторан.

— Мадам, я теперь не ваш клиент. Не будьте так жестоки. Я всего лишь прошу вас провести со мной два часа на глазах у всех посетителей ресторана, это вас не скомпрометирует.

Я понимаю, что отказавшись, теперь выглядела бы смешной. Пришлось согласиться. Ива я смогла предупредить уже перед вечером на трассе, где он работал с группой юнцов, за которыми нужен был глаз да глаз. Он буркнул: «Хорошо» и помчался догонять их, несущихся со свистом и криками прямо на деревья. Я понимаю, конечно, что это тоже внесло свою долю в его раздраженное настроение. Вечер начался прекрасно, мой визави, Томас, оказался интересным собеседником, и мы с удовольствием разговаривали за ужином, рассказывая друг другу, чем занимаемся, когда он не тренируется, а я не работаю в отеле. Узнав о моих книгах, он клянется все их прочитать, а потом начинает расспрашивать о моей жизни до замужества. Услышав, что я тоже катаюсь на лыжах, Томас жалеет, что не знал этого раньше. Я замечаю, что в любом случае трассы у нас разные и не пересекаются.

— Очень жаль, — огорченно говорит он, — я хотел бы скользить с вами по одной лыжне!

Мы мило болтаем, немного танцуем, я вижу, что он сдерживает себя, чтобы не казаться навязчивым, мне это очень нравится. Наверное, девушки на нем так и виснут, с его-то внешностью киногероя, но он понимает, что со мной он не может позволить себе лишнего. Мы выходим из ресторана и садимся в вагончик канатной дороги. Я вижу, что там уже сидит Ив с очень напряженным лицом. Я улыбаюсь ему и продолжаю разговаривать с Томасом. Спустившись к отелю, он спрашивает, не хочу ли я покататься в санях и заодно проводить его в аэропорт, но я отрицательно качаю головой.




Я иду домой и там-то происходит первый серьезный скандал в нашей жизни. Самое мягкое, в чем Ив меня упрекнул — это в том, что я осенью в Лондоне специально договорилась с Томасом встретиться в Лугано. Сначала мне было смешно, потом я пришла в ужас от буйной фантазии и святой веры в то, что все бредовые предположения есть свершившийся факт. Никогда в жизни я не видела такой бешеной ревности. Я растерялась, что послужило для Ива признаком смущения, виновности и раскаяния. Полночи я убеждала его в беспочвенности подозрений, а он обрушивал на меня все новые упреки. Наконец, я выставила его за дверь спальни, потому что безумно устала и хотела спать. Утром я ушла на работу, пройдя на цыпочках мимо Ива, спящего, не раздеваясь, на диване. Мне было тогда его очень жалко. Я решила, что причина ревности в том, что он чувствует недостаток моей любви и страдает от этого. Опять мой характер сыграл со мной шутку, и я взяла вину на себя. Сара, которой я все описала, ответила только: «Мне тебя жалко. Не допусти, чтобы жизнь твоя по собственной глупости превратилась в ад» Днем Ив опять застал меня окруженной туристами, которым я, улыбаясь, объясняла, какими услугами они могут у нас пользоваться..

В моем кабинетике, схватив меня за плечи и встряхивая, он шипит:

-Ты улыбаешься каждому мужчине, который приближается к тебе!

— Ив, не мешай мне работать. Я обязана улыбаться всем, тебя ведь этому учили.

Он выскакивает за дверь. Вечером я сразу предупреждаю — второй ночи скандала я не выдержу, лучше сразу разойтись по разным комнатам. Я сажусь к письменному столу, Ив ходит кругами по комнате. Вдруг я чувствую его губы на своей шее.

— Лиза, я дурак, прости меня!

Он падает передо мной на колени и, обняв за талию, начинает целовать со все нарастающей страстью, тянет со стула, и мы уже катаемся по полу, захлебываясь в экстазе обладания друг другом. На другой день он дарит мне кольцо с бриллиантом. Его извинения и раскаяние искренни и трогательны.

— Лиза, ты же не думаешь, что я верю в твою измену! Мне просто невыносима мысль, что кто-то еще может наслаждаться улыбкой и теплотой, которые ты так бездумно раздаешь.

— Ив, я раздаю их строго дозировано и для пользы дела, — уверяю я, не очень-то надеясь на его благоразумие. И правильно делаю: это первая, но не последняя вспышка ревности.




Когда сезон окончен, Ив убеждает писать только с ним:

— Я ревную к твоей работе, в которой мне нет места.

— Но я должна закончить книгу, — пытаюсь защищаться я, — Ив, не будь ребенком. Не можешь же ты требовать от меня каждую минуту моей жизни и все мои мысли!

Я, сама того не ведая, заронила в него зерно того кошмара, котором обернется наша жизнь в скором будущем. Единственным приятным эпизодом этой зимы был приезд ко мне Светланы с Сашкой и моей сестры. Первое, что я говорю Светлане при встрече: «Какое счастье, что вы приехали без Коли. Ив ревнует меня к придорожным столбам!»

— Ну, вот ты и узнала, что это такое!

— Светлана, я до сих пор не понимаю, почему человек, который очень любит другого, вдруг сходит с ума и начинает мучить его.

Но больше мы об этом не говорим. Я выкраиваю время, чтобы покататься с Сашкой на лыжах, устраиваю катанье на санях, Сашка получает кучу подарков на Рождество. Бал их просто ошеломляет. Сашка тоже в костюме благородного разбойника, и его невозможно оттащить в постель. Целыми днями он возится в снегу с сенбернаром Дигги. Светлана рисует отель, горы, покрытые еловым лесом, одну акварель, очень удачную, она дарит Максу, и он вешает ее у стойки администрации. Он очарован Светланой, ее светлыми кудрями и ямочками на щеках. Мы договариваемся, что к лету она подготовит картины к выставке-продаже, которую мы устроим здесь в отеле. Макс галантно предлагает развесить картины в большом центральном холле.

До лета у Ива было еще несколько вспышек ревности. Безобразные сцены всегда заканчивались уверениями в любви и искренней нежностью. Я не могу сомневаться в том, что он и правда сильно меня любит. Когда приходит время ехать домой навестить родственников, он полон решимости сопровождать меня, но я в ужасе от перспективы таких же скандалов. Я хочу отдохнуть. После длительных споров и упреков мы приходим к компромиссу: я еду одна, но только на месяц. Последняя ссора происходит прямо перед отъездом.

— Ты рада скорее уехать к любовнику! — кричит мне Ив.

— У меня нет любовников, — бесстрастно парирую я.

— Ах, ну прости меня, я все время боюсь, что ты меня променяешь на кого-то другого.

— Если ты не прекратишь эту глупую ревность, я и правда уйду от тебя. Ты выматываешь меня, Ив, я все время в напряжении, как бы ты самую безобидную сцену не воспринял, как криминал. Я начинаю шарахаться от мужчин, скоро буду переходить на другую сторону улицы при встрече с незнакомыми людьми.

— Лиза прости меня. Не принимай все так близко к сердцу. Я ведь страдаю.

— Но почему ты раньше был другим? — удивляюсь я.

— Я был уверен, что ты любишь меня, но ведь прошло три года, я тебе надоел.

— О Боже, Ив, разве это зависит от времени? Если ты и дальше будешь мучить меня, — возненавижу.

— Ах, так! Ты и сейчас, наверное, ненавидишь!

— Ив, не начинай все сначала. Ты повторяешься.

— Докажи, что ты любишь меня! — он бросается меня целовать.

— Ив, я не хочу ничего доказывать. Я хочу, чтобы мы просто любили друг друга, как раньше, — я вижу, что он набирает воздуха, чтобы разразиться очередными упреками и, вздохнув, говорю устало: — Ну хорошо, иди ко мне. Поцелуй меня и не будем больше ругаться.

Я лежу в его объятьях и, несмотря на то, что мне по-прежнему доставляет невероятное удовольствие его близость, чувствую, что тоска накатывает на сердце, лишая его каких-либо эмоций. Мне уже не нужна его любовь, которая выливается в такую извращенную форму. Да ведь Ив скоро начнет ревновать меня к самой себе! В то же время я чувствую вину. Он-то и не подозревает, что мог бы мне устраивать настоящие скандалы, упрекая в отсутствии любви, холодном сердце и притворстве. Получив «доказательства» моей любви, Ив умиротворенно обсуждает планы на лето, предлагает поехать в Италию или Грецию вместо второго месяца в Ленинграде, которого он меня лишил.

— Хорошо, Ив, там посмотрим. Если ты решишь, что выдержишь зрелище моего присутствия на пляже, в купальнике среди десятков незнакомых мужчин, то поедем.

Ив опять вспыхивает. Шутить на эту тему нельзя.

— Ты думаешь, что я — чудовище! Я же буду все время рядом! Пусть тобой любуются издали, — и он опять начинает целовать меня, — Как я выдержу месяц без тебя! Лиза, может ты останешься?

— Нет уж, дорогой, — твердо пресекаю я все попытки уговорить отказаться от поездки, — Я хочу увидеть родителей!




В самолете я пытаюсь привести мысли в порядок и сделать какие-то выводы, но не могу. Мне очень хочется поговорить с Сарой, но я знаю, что после истории с Томасом в Англию я поехать без скандала не могу. Я решаю послать Саре приглашение навестить меня, или встретиться еще где-нибудь, тем более, что мне хочется показать, что получилось из ее темы о женщине в литературе, книга почти готова. Это единственная отдушина в жизни, отравленной ревностью мужа. Я пишу о женской душе, о чувствах, которыми полна влюбленная женщина, о тех мужчинах, которые могут настолько понять глубину женских переживаний, что их произведения становятся подлинными шедеврами взаимопонимания, такими, как у Флобера, воскликнувшего: «Эмма — это я!». Я пишу тем эмоциональней, чем больше страдаю от мужской ревности. Я чувствую, что она разрушает даже то немногое, что связывало нас. Меня захлестывает обида на злую судьбу, толкнувшую меня к человеку, каждый день ревнивыми подозрениями разрушающему свою же любовь, которая казалась мне вечной и прекрасной, которой я наслаждалась, гордилась и была благодарна за это. В народе говорят: ревнует, значит любит. Упаси меня Бог от такой любви! Я поняла внезапно, что осталась у разбитого корыта надежд на счастье. Это расплата за то, что я обманула Ива и решила жить его любовью, не платя за это своей. Доигралась, птичка! Жалость к мужу, который все теряет из-за ревности, мешает принять верное решение. Я не знаю, что мне делать, но подозреваю, что и дальше буду терпеть все это из чувства вины за обман. Мне не надо было выходить замуж. Себя мне не жалко.




5. Большая любовь и второй развод.


В Пулково меня опять встречает сестра. Расцеловавшись, она замечает, что я плохо выгляжу, и спрашивает, как дела у Ива.

— Спасибо, у него все хорошо. Как вы тут без меня?

Сестра начинает рассказывать подробно обо всех знакомых, выкладывая все новости — о свадьбах, разводах, детях, работе.

— А Коля?

— Коля здесь, — вздыхает сестра.

— Что случилось?

— Ничего. Но мне кажется, что Светлана… Ну, в общем, не знаю. Мне не нравится, как он живет. Мне вообще все не нравится. И ты.

— А что я?

— Уехала в такую даль от него.

— А ты считаешь, что было бы лучше, если бы я маячила у него перед глазами? — засмеялась я.

— Ну да, вы такие порядочные оба, — вдруг язвительно заявляет сестра, — Будете уступать дорогу и делать реверансы, пока не состаритесь. Вот тогда вы доковыляете по жизни вместе, поддерживая друг друга. Жила бы ты рядом — хоть встречались бы изредка. Ведь вы созданы друг для друга!

— Милая моя, я сегодня утром встала из объятий мужа, а к вечеру уже слышу совет завести любовника!

— Да я не об этом, я о любви, — вздыхает она.

— Не трави мне душу любовью. И так плохо.

— Что случилось, у тебя ссора с Ивом? — тут же испугалась сестра.

— Это перманентно. Я тебе расскажу, когда немного приду в себя Мне надо восстановить душевное равновесие. Или восстановить душу? В общем, дай мне время.

— Я начинаю беспокоиться!

— Ладно, не бери в голову. Но Коле, пожалуй, об этом лучше не знать. Увидимся завтра? Я хочу отлежаться в тишине. И спать хочется, сегодня ночью не пришлось. Кто знает, что я здесь?

— Коля, конечно. Светлана в Сосново. Больше никто. Спи спокойно, — целует меня на прощание встревоженная сестричка, — До завтра.




Я остаюсь одна и через час мне уже хочется завыть от тоски и одиночества. Я решаю пойти погулять. Звонок раздается, когда я уже выхожу. Звонить может только один человек, поэтому бегу к телефону.

— С приездом, Бетси! Я заеду к тебе? — слышу я взволнованный голос.

— Может, встретимся у Летнего сада? Я как раз хотела пойти побродить.

— Через пол часа? Беру машину.

Я тоже останавливаю такси и еду к Летнему саду, но выбираю дорогу через Тучков мост, вдоль Кронверкской набережной, мимо Петропавловки, через Неву по Кировскому мосту, с которого открывается самое прекрасное зрелище в нашем городе, от него у меня всегда захватывает дух: за широким разливом Невы — Стрелка Васильевского острова с подстриженными деревьями и величественной белоснежной колоннадой Биржи меж двух терракотовых Ростральных колонн. Машина подлетает по набережной к воротам Летнего сада и навстречу уже спешит Коля, помогая мне выйти из машины. Опять, как всегда, я бросаюсь к нему на шею. Он, обняв меня одной рукой, похлопывает другой по спине.

— Ну, Бетси, люди смотрят, давай хоть отойдем в сад, с глаз долой.

Он пытается разжать мои руки, но я, оказавшись у него на груди, как у воды среди пустыни, не могу оторваться. Год я не вспоминала о нашей близости, но сейчас понимаю, что жила без него, как без души, блуждая по чужим странам в поисках иллюзий, а он здесь ждал и любил меня каждую минуту.

— Как я без тебя могла жить!? — шепчу я, заглядывая в глаза, полные нежности.

Он все-таки уводит меня в сад, и я падаю на первую же скамейку, потому что у меня дрожат ноги. Какая же я была дура! Коля смотрит на меня внимательно и вопрошающе.

— Что произошло, Бетси? Ты какая-то странная. Все в порядке?

— Теперь — да. Теперь в порядке, — мы смотрим в лицо друг другу, и я чувствую его всей кожей так отчетливо, словно нахожусь в его объятиях, — Ты меня не поцелуешь?

— Ты еще спрашиваешь! — усмехается он, придвигаясь ближе.

Замерев в его руках, ощущаю только его губы на своих.

— О, как мне этого не хватало, — я нежно глажу ладонью его лицо, трогаю пальцем брови и касаюсь губ, — Коко, можно, я попрошу тебя выполнить одну мою просьбу?

Его пальцы сильнее сжимают мои плечи и он недоверчиво смотрит на меня.

— Не шути так.

— Какие уж тут шутки! Ничего мне не хочется больше, чем этого. Пошли?

Мы медленно идем по набережной. Колина рука лежит у меня на плече, а я тесно прижимаюсь к нему, обняв за талию. Слышу его глубокое дыхание, все чувства сосредоточились только на этой близости, я уже не воспринимаю окружающее. Мы спускаемся к Неве напротив Петропавловской крепости, и я со стоном тянусь к его губам. Задохнувшись, мы отрываемся на минутку друг от друга. Услышав мой шепот, он резко отстраняется и встряхивает меня за плечи:

— Бетси, что ты сказала?!

— Что люблю тебя.

— Этого не может быть!

— Я люблю тебя. Когда я сегодня увидела тебя, поняла, что без тебя жила так, словно у меня вынули душу, она оставалась с тобой.

— Ты разрываешь мне сердце! Я мог пережить разлуку, зная, что ты не любишь меня. Но если это правда — как же мы теперь будем?

— Я не знаю. Но это правда!

— Спасибо, милая, — шепчет он, бережно обнимая меня, — ты сделала меня самым счастливым. Но как все теперь усложнится!

— Не надо об этом думать. Возьмем такси? Хочу скорее в постель.

Он смеется и у меня темнеет в глазах от чувственной хрипотцы, которую придает его смеху желание.

Три дня до субботы мы расстаемся только на то время, когда Коле надо идти на работу. Я днем встречаюсь со старыми знакомыми, захожу в университет и к Елене. К шести часам я спешу в скверик у Русского музея, и мы снова и снова встречаемся у Пушкина, ужинаем в «Европейской» и опять едем ко мне в Гавань. Мы похожи на двух сумасшедших из театра абсурда, потому что порывы страсти перемежаются бесконечными разговорами на самые разные темы, как в юности. Но среди рассказа о моей новой книге, или о знакомстве с Сарой я начинаю задумчиво проводить по Колиной шее, просунув руку за ворот рубашки, расстегиваю мешающие пуговки, забываю в тот же миг, о чем говорила, и вся уже сосредоточена на том, чтобы лаской полнее выразить ему свою любовь.

— Бетси, — говорит он счастливым голосом, — ты меня вознаграждаешь за все десять лет! Это невероятное счастье — быть тобой любимым, это так отличается от всего, что было раньше.

Я радостно улыбаюсь ему и продолжаю прерванный рассказ.

В субботу Коля едет в Сосново за Светланой и Сашкой. Я осторожно расспрашиваю Светлану, как они живут, но она отмахивается. Ее больше интересует, как лучше подобрать картины для обещанной выставки. Сашка мне потихоньку рассказывает, что они стали чаще ссориться, но почему — он не знает. Когда Светлана опять увозит Сашку на дачу, взяв слово, что я приеду к ним хоть на несколько дней, мы опять бросаемся в объятья.

— Коко, мне совсем не стыдно обманывать Светлану, и наплевать на своего мужа! Я негодяйка?

— Разве мы не заслужили хоть неделю счастья за десять лет?! Бетси, как я тебя люблю! Боже мой, если бы ты знала, как я тебя люблю!

— Я знаю, — шепчу я, — теперь и я тебя так же. Как долго я не могла понять, что без тебя не могу жить…

— Ты вернешься?

— Нет еще. Я виновата перед Ивом. Ты ведь не бросил Светлану?

— Но я не знал, что ты полюбишь меня!

Наш шепот то затихает, прерванный поцелуями, то возобновляется.

— Чувствую себя, как в пятнадцать лет, и ты моя первая любовь, — заявляю я, улыбнувшись воспоминаниям.

— Бетси, ты лукавишь, ты и в четырнадцать была влюблена в другого.

Я легко шлепаю его по спине и тут же крепче прижимаю к себе.

— Ну, значит — в четырнадцать. Ты не понимаешь? Просто все, что со мной было за эти годы — исчезло из памяти, и на первой чистой странице — ты и эти дни.

— А помнишь, как я тебя первый раз поцеловал?

— А помнишь?..

Этот месяц был фантастически нереален, и в то же время я ощутила, что вернулась к разуму и чувствам, составляющим гармонию с ясной душой. Как я буду жить дальше, я не задумывалась, я была счастлива нашей любовью и тем миром, который обрела сама в себе. Я пыталась объяснить это Коле, но он только грустно и понимающе улыбался.

— Бетси, я теперь боюсь за тебя. Будет ли по силам выдержать такую жизнь? Ведь мы опять расстаемся на год?

— Я что-нибудь придумаю. Хочешь, я сделаю тебе вызов, например в Париж, и сама приеду туда на неделю? Я, кстати, приглашена в Токио на симпозиум «Место Японии в мировой культуре». Но туда, к сожалению, я быстро вызвать тебя не смогу.

— Бетси, как у тебя все просто! Ты стала совершенно западным человеком: ни проблем, ни границ.

— Ну, проблем-то стало больше! И есть одна граница, которую очень сложно преодолеть.

— Ты думаешь, тебе не удастся вернуться?

— Посмотрим, — легкомысленно пожимаю я плечами, не представляя еще, что готовит нам судьба.

— Знаешь, — говорю я ему однажды, лежа на диване и ероша волосы, его голова прижата к моей груди и я время от времени глубоко вздыхаю, когда он касается губами нежной кожи, проводя по ней языком, — Знаешь, о чем я жалею сейчас больше всего? Что не могу родить тебе ребенка. Вот сейчас он получился бы такой чудный! Дитя любви.

Коля судорожно сжимает руки, но говорит ласково и спокойно:

— Не печалься пока об этом. Я так полон тобой, что не могу думать ни о чем другом.

Все хорошее когда-нибудь кончается. Месяц пролетел, как один день. Сестра сказала мне на прощание:

— Я и не думала, что ты так буквально воспримешь мои слова. Но я рада за вас. Ты так мне и не рассказала, что там у вас с Ивом. И как вы теперь будете?

— Это все пустяки. Через год я приеду опять, а там посмотрим.

Я везу с собой картины Светланы. Она сама приезжает меня провожать. Коля стоит, держа Сашку за руку. Я целую мальчика и быстро целую Колю в щеку. Я ничего ему не говорю, все уже сказано и выплакано накануне.




Возвращаюсь в Лугано, как на каторгу, и силы выдержать все мне придает чувство вины перед Ивом. Ах, если бы я могла любить его так же, как любила Колю! Был бы он счастливее от этого, перестал бы ревновать меня? Сейчас-то я дала ему настоящий повод для ревности и должна теперь терпеть его вспышки безропотно. Встреча наша была очень нежна. Ив, словно не веря, что я вернулась к нему, не отпускал ни на шаг, будто бы только осязая меня в своих руках, убеждался в моем присутствии.

Приехав, я две недели приводила свои дела в порядок, отвечая на письма и приглашения. Получив, как и предполагала, запрет на посещение очередной встречи феминисток в Лондоне, но сделанный в такой просительной форме, что не обиделась, я пригласила Сару приехать осенью в Лугано, или в другое место Европы, объяснив причину. Я послала согласие прочитать доклад по своей книге на симпозиуме в Токио, и наконец мы смогли уехать в Грецию. Я рвалась осмотреть все, но проведя три дня в раскаленном автобусе со слабым кондиционером, я согласилась, что конец июля — не самое удачное время для осмотра достопримечательностей. Мы поехали на остров Кея, и Ив снял виллу на берегу со своей крохотной бухточкой и песчаным пляжем среди скал. Я наслаждалась морем и солнцем, которого было более чем достаточно, питалась маслинами, виноградом и очень вкусными помидорами, которые терпко пахли и напоминали мне такие же под Таганрогом. Вообще, все напоминало мне ту жизнь. Сердце мое было так же ранено, рядом со мной был не тот, о ком я тосковала, но Ив доставлял мне все такое же наслаждение своей страстной любовью. Это был самый безоблачный месяц в чреде последующих.




Когда мы вернулись в Лугано, я села заканчивать книгу. Посвятила я ее Саре Фергюссон и сама начала переводить на английский. Ив все время соблазнял своим романом и сердился, когда я не хотела оторваться от своей работы. Когда я, закончив перевод, предложила помочь ему, он гордо отказался, заявив, что почти закончил без моей помощи. Улетала в Токио я после очередного скандала. Ив вспомнил, что в Японии работает мой первый муж. Этого было достаточно для предположения, что я специально еду, чтобы увидеться с ним. Опять он кричал, что я разлюбила его, что готова променять на любого мужчину. Это слово «любого» показалось таким оскорбительным, что я вдруг разрыдалась в искренней обиде за свою любовь. Ив тут же бросился утешать меня, долго носил на руках, просил прощения. Утром перед отлетом он подарил мне необыкновенно красивые серьги с сапфирами и бриллиантами. Моя коллекция драгоценностей начала расти.

В Токио я встретила профессора-япониста из Женевы, который консультировал меня в работе, и мы везде бывали вместе, он с удовольствием служил гидом и переводчиком. Мы побывали в маленькизх магазинчиках, где можно было купить старинные произведения искусства, я купила несколько гравюр 18 века с изображениями красавиц того времени и чудные фигурки из кости — нэцке. Несколько раз я чуть было не попала впросак, принимая подделки за старинные вещи, но профессор всякий раз останавливал меня, объясняя ошибку. Несколько фигурок из кости так мне понравились, что я не понимала, какая разница, когда они сделаны. Тогда профессор, поторговавшись, все-таки сговорился с продавцом на половине первоначальной цены. Так я получила фигурку сидящей на корточках, глядящей исподлобья девочки с длинной челкой. Держа ее на ладони, я процитировала «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон: «То, что умиляет: девочка, подстриженная на манер монахини, не отбрасывает со лба длинную челку, которая мешает ей рассмотреть что-то, но наклоняет голову набок. Это прелестно!»

— О! Вы правы, — соглашается профессор, присмотревшись, — У вас поэтический взгляд на вещи.

На симпозиуме я говорила о значении женщины в японской культуре. Заканчиваю я так: «Возможно я скажу крамольную для современного японца мысль. Япония гордится своим феноменальным чувством коллективизма настолько, что считает за грех проявления индивидуальности. Между тем, индивидуализм — это крайность. Однообразие и единомыслие хороши на производстве, на поле брани, но есть области человеческого бытия, где творческая неповторимость — благо и счастье нации. Японцы должны вспомнить о времени, когда творчество подчеркивало уникальность каждого отдельного человека. Соревнования в поэтическом творчестве дали миру удивительные стихотворные шедевры. Так было в средневековой Японии, нашедшей золотую середину меж двух крайностей. В природе заложено, что мужчины стремятся все унифицировать, а женщина всегда живет, мечтая стать самой красивой, самой модной, самой обаятельной, а значит не похожей на других. Читая жемчужины женского творчества, такие, как «Сказание о принце Гэнзи», «Записки у изголовья» и чудесные хокку японских поэтесс, хочется сказать: какое счастье, что они не загубили в себе индивидуальность и не лишили нас наслаждения их гением. Стоит подумать стране, вырастившей в средние века такую плеяду талантливых женщин и в двадцатом веке поразившей мир своим экономическим чудом, не поразить ли мир снова блистательным расцветом женского творчества, дав ему благодатную почву!»

Отклик на мои слова ошеломил меня. Меня пригласили на телевидение, журналисты атаковали просьбами дать интервью. Неожиданно для себя я вдруг оказалась в центре внимания. Результатом этого было то, что меня разыскал Сергей. Удивительно, но мы очень хорошо поговорили. Прошло больше четырех лет с нашей последней встречи. Когда он не заражен эгоизмом, то и раньше был полон обаяния, сейчас же ему хотелось произвести впечатление на меня. Но я думаю еще, что он просто стал взрослее и разумнее. Наговорив мне кучу комплиментов по поводу книги, которую он читал в японском переводе, он откровенно рассказал о своей неудачной женитьбе. Его жена, настоявшая на браке из карьерных соображений, оказалась женщиной жесткой и властной. Принимая во внимание, что она не любила Сергея, ему было очень тяжело.

— А ты, Лиза, ты счастлива? Я очень раскаиваюсь, что принес тебе столько зла, — признается он и добавляет в раскаянии: — Ах, если бы можно было начать все сначала.

Я так расчувствовалась, что слегка пожаловалась на ревность Ива.

— Ну, я его понимаю. Ты сейчас выглядишь роскошно. Сколько тебе сейчас? Можешь смело называть свой возраст, выглядишь ты года на 22 — 23.

— Мне только что исполнилось 28. Я желаю тебе счастья, или по крайней мере удачи, Сережа.




Я возвращаюсь в Лугано и некоторое время опять все идет отлично. Мы пишем с Ивом новый роман, все время вместе, много гуляем в горах и я уже начинаю надеяться, что черная полоса прошла и дальше нам будет спокойно вдвоем. Эту идиллию застает Сара. Мило побеседовав с нами на отвлеченные темы, осведомившись у Ива, почему я не смогла приехать в Лондон и спокойно выслушав ответ, Сара просит меня показать магазины, чтобы купить сувениры приятельницам. Как она и предполагала, ни один мужчина не вызовется добровольно сопровождать женщину в такой поход. Когда мы едем вниз в долину, в город, Сара расспрашивает меня о нашей жизни последнее время, но я машу рукой и рассказываю о Коле.

— Поздравляю, девочка моя, ты становишься взрослой и начинаешь смотреть правде в глаза. Что же теперь? — но когда я начинаю говорить о своей вине перед Ивом, Сара хватается за голову, — Нет, я тебя перехвалила. Знаешь, что самое страшное в твоем муже? Он не даст тебе свободно работать. Он попытается контролировать даже твои мысли. Мне знаком такой тип ревнивцев. Они интеллектуалы и переживают измену их взглядам и мыслям острее, чем адюльтер. Я советую тебе не доводить до этого, уйди от него сразу.

— Я не могу. Я должна расплатиться за то, что легкомысленно вышла за него замуж. Он меня любит.

— А ты любишь другого. Ты насилуешь себя.

— Сара, я не насилую себя. Я законченная шлюха, Ив мне доставляет столько же наслаждения, сколько и я ему.

— Столько же, сколько и другой?

— Нет! Там ведь совсем другое. Там наслаждается моя душа.

— Бетси, — Сара тоже так меня зовет, — как только ты решишься уйти, дай мне знать. Я помогу тебе, у меня большие связи.

— Если я уйду, я постараюсь вернуться домой и быть рядом с Колей.

— Это реально?

— Я не знаю! — растерянно отвечаю я, — Боже, я никогда не думала об этом с практической стороны!

— Ну так подумай. И выясни все заранее.

Я даю Саре английский вариант своей новой книги. Сара обещает напечатать ее в Англии независимо от наших издательств. Быстро пробежав несколько глав, она восклицает:

— Это замечательно! То, о чем я всегда мечтала. Бетси, у тебя талант не только филолога, но и писателя. Попробуй написать свой роман, только свой и не конъюнктурный. Пусть это будет попытка анализа женских чувств и потребностей души и тела. У тебя это получится отлично.

— Ну ладно, хватит говорить обо мне, — перевожу я разговор, — Что твое последнее увлечение? И расскажи о своей работе.

Мы начинаем увлеченно сплетничать обо всем. Когда я с Сарой, я не замечаю, что она старше меня почти на десять лет. И врут те, кто говорит о сдержанных и чопорных англичанках. Сара очень похожа на русских женщин темпераментом, открытостью, веселым нравом. Даже ее круглое веснушчатое лицо очень напоминает тип русской женщины, тот, который у нас называют деревенским. Ее отлично можно представить кормящей кур или достающей воду из колодца. Но я знаю, что она профессионал высокого класса и за консультации по психологии берет очень высокие гонорары.

Мы много гуляем по окрестностям, иногда к нам присоединяется Ив и мы устраиваем пикник. Тогда я наблюдаю, как Сара начинает задавать ему невинные на первый взгляд вопросы, или обсуждает с ним сюжеты его романов. Я чувствую, что диагноз свой она уже поставила. На прощание она еще раз советует мне не затягивать этот брак. Я не слушаюсь ее, о чем потом очень жалею.




Я начинаю обдумывать роман, тему которого мне предложила Сара. Я так и назову его: «Попытка анализа женской души, блуждающей в потёмках». Но когда я сажусь за письменный стол, Ив интересуется, что я собираюсь писать, и, услышав о моих планах, начинает отговаривать, убеждая, что это никого не интересует. Это длится не один день, наконец он выдвигает последний аргумент:

— Ты хочешь написать о себе? Тебе доставит удовольствие выставить напоказ все свои грешки! Я не хочу знать, как ты изменяешь мне в помыслах, мне хватает волнений от твоих постоянных интрижек с мужчинами! Если бы ты меня любила, ты пощадила бы меня!

Мне становится ясно, что писать он мне не даст. Даже когда мы обсуждаем его работу, любое мое предложение об изменении сюжета подвергается критике.

— Да, ты в совершенстве знаешь извращенный женский ум. Он направлен только на мысли об адюльтере и планы предательства любящего мужчины.

— Ив, перестань, давай тогда напишем роман о верной и счастливой любви, и он будет последним в твоей карьере писателя.

— Почему?

— Потому что Лев Толстой в прошлом веке сказал: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему». И я хочу тебе заметить, что когда дело касается твоих личных мыслей по поводу нашего брака, весь твой талант куда-то уходит, и ты становишься уныло однообразен со своей беспочвенной ревностью.

Но Ив не признает разговоров на эту тему. Когда он не ревнует, он не верит, что последний скандал был безобразен, все прошедшее словно подернуто дымкой забытья. Когда он ослеплен подозрениями — он тем более не может объективно оценить свое состояние. Как только начинается сезон работы в отеле, скандал следует за скандалом. Ив в этом году работает все время в администрации, почти заменяя отца, значит мы все чаще встречаемся на работе, и у него больше возможностей придраться ко мне, когда я общаюсь с туристами. Я так устаю от напряжения, вынужденная постоянно следить, чтобы мое общение с мужчинами-клиентами, и так не выходящее за рамки необходимости, еще и выглядело бы очень невинно. Я действительно начинаю сторониться мужчин. Ив, с искаженным от ярости лицом кричащий мне очередные нелепости, вызывает чувство щемящей жалости. Я воспринимаю его ревность как тяжелую болезнь, которая стремительно развивается, изменяет знакомые черты, превращая близкого человека в чудовище.

Однажды, не выспавшись после дикого скандала и бурного примирения, которое утомляет меня еще сильнее, потому что я не могу так быстро перестроиться и перейти от напряжения ссоры к умиротворенной любви, я сижу с довольно жалким видом за стойкой администрации, когда ко мне подходит моя свекровь Лючия и предлагает выпить кофе. Мы садимся в уголке бара и она говорит:

— Лиза, в нашем доме трудно что-нибудь утаить, у тебя начались ссоры с Ивом?

Я киваю головой и у меня из глаз начинают капать слезы.

— Лючия, я не даю ему повода, все его обвинения вздорны.

— Не беспокойся, дорогая, я не обвиняю тебя. Ив пошел в отца. Макс, случается, и теперь устраивает такие же скандалы, а когда я была моложе — не проходило и дня, чтобы он не закатывал дикой сцены. Надо сказать, что у него были на это причины, но я старалась, чтобы он о моих настоящих изменах не знал, хватало и выдуманных предлогов.

— Как же ты все это выносишь?!

— Привыкла. Но судя по тому, что вчера, да и раньше, слышен только голос Ива, у тебя не хватает темперамента, это значит, что тебе еще хуже, чем мне. Ты все воспринимаешь серьезней и принимаешь ближе к сердцу. Я дам тебе один совет: устрой ему такой же грандиозный скандал, да не один. Присмотрись к нему и ты сразу найдешь повод. Он до женитьбы всегда был окружен женщинами, они на нем так и виснут. Думаю, что и теперь их не меньше, просто он стал осторожнее.

Я в изумлении смотрю на нее:

— Лючия, этого не может быть! Он ведь так любит меня!

— Глупая, Макс обожает меня до сих пор. Это не значит, что он не упустит свой шанс. Мужчины все одинаковы! Последи за Ивом и устрой ему хорошую встряску. Это может помочь и уж безусловно, доставит тебе массу удовольствия!

— Я не могу. Это так… — я даже не могу сразу подыскать слово, — гадко! Пусть уж лучше ревнует он. Я-то знаю, что не изменяю ему.

— Бедная глупая девочка, мне тебя жалко!

Я не делаю этого специально, но теперь действительно начинаю замечать, как Ив улыбается молодым женщинам. Его жесты, кивки, взгляды иногда так выразительны, что я какое-то время хожу в шоке от невольного открытия. Наконец, однажды я наблюдаю, как Ив выходит из номера, и невольный быстрый жест, как бы проверяющий, все ли в порядке в одежде, выдает его с головой. Мне становится плохо. У меня не укладывается в голове, как можно искренне клясться в вечной любви, и тут же изменять любимой жене, и опять бежать к ней, чтобы снова уверять в неизменности чувств и изводить ревностью. Мне это кажется чудовищным. Я не могу воспользоваться советом Лючии. Я решаю, что поделом мне, я это заслужила. Когда я пишу об этом Саре, она объясняет, что такое поведение не выходит за рамки типичного поведения влюбленного и ревнивого человека, и еще раз предлагает уйти от него. Но я надеюсь, что с окончанием сезона все опять утрясется. Эта зима очень тяжело мне далась. Я чувствую, что начинаю утрачивать душевное равновесие, всегда позволявшее мне с чувством собственного достоинства воспринимать все несчастья. Никогда я раньше не позволяла себе повысить голос в споре или как аргумент использовать традиционное: «ах, ты так!..»

Наконец, наступил тот момент, который я теперь вспоминаю с содроганием. Доведенная до истерики, я заорала в ответ. Это ошеломило Ива своей неожиданностью. Я перечисляла всех девиц, которые висли на нем со дня свадьбы и до нее, всех, кого он навещал в номерах и не могла остановиться. Говорила я все это по-французски, пересыпая русскими ругательствами и «негодяй» и «подонок» — это самое мягкое, что я ему сказала. Меня трясло. В конце концов, я вытолкала обалдевшего мужа из спальни и с грохотом захлопнула дверь. Лежа в постели и унимая дрожь, я с ужасом думала, что преступила ту черту, за которой я могла бы себя уважать. Когда я кричала на Ива, я уже не вспоминала, что изменила ему сама и люблю другого. Это уже было несущественно, я требовала верности от него. Это поразило меня больше всего и я испугалась. Меня затягивало в трясину, но скандал, который я устроила, принес мне некоторое облегчение. На другой день я с Ивом не разговаривала. Вечером следующего дня, когда я демонстративно села писать свой роман, он буквально рухнул передо мной на колени и, покрывая мои руки поцелуями, умолял простить его. Мне было невыносимо стыдно. Но со временем стыд прошел, и когда Иву опять показалось, что я нежно смотрю на молодого немецкого слаломиста, я опять использовала испытанные приемы. В общем, об этом не интересно рассказывать. До лета мы скандалили постоянно. И я все более непринужденно отвечала обвинениями на обвинения, упреками на упреки. Весной Ив уговорил меня писать вместе. Он всячески старался не дать мне самостоятельно работать. Сара была права: Иву была невыносима мысль, что я в своем творчестве отдаляюсь от него и, пока сижу за письменным столом, живу своей, независимой от него жизнью.

К лету обычно его ревность утихала, но в этом году он изводил меня своими фантазиями все время. Кончилось тем, что он запретил мне ехать домой. Скандал был грандиозный, потому что я, всю зиму ожидая этой поездки, как паломничества к святым местам, пришла в неистовство. Я вопила как базарная баба, это было ужасно, но для меня главным было добиться поездки. Так вот, я ее не получила. Вместо этого Ив повез меня в Испанию, оттуда мы уехали, как только ему показалось, что темпераментные испанцы с вожделением на меня проглядывают. Опять мы сняли виллу на Кее и я немного отдохнула. Поскольку ревновать на пустынном берегу было не к кому, мы мирно прожили там месяц. Я очень загорела, похудела, плавала, как дельфин, на пляже загорала голой, что обычно кончалось одним и тем же. Ив был счастлив здесь: я в полном его распоряжении. Я думала о том, ревновал бы он меня, если бы мы жили на необитаемом острове? Если бы он знал, о чем я думаю, лежа на самой кромке прибоя, он бы убил меня. А думала я только о Коле: о том, как же нам теперь увидеться, о том, как здорово было бы сейчас лежать с ним вот так под неистовым средиземноморским солнцем, наслаждаясь шуршанием волн совсем рядом, а лучше — на травке на Карельском перешейке, где-нибудь в Кавголово, или, спрятавшись от моросящего дождика, — на веранде старой деревянной дачи, и чувствовать его теплую руку на теле… Я вздрагиваю от голоса Ива и от его ласкового прикосновения к обнаженной спине.

— Лиза, ты обгоришь на солнце, давай, я смажу тебя маслом для загара.

Он начинает втирать масло и это опять превращается в эротическую игру. Я еще какое-то время цепляюсь за свои мысли о Коле, но Ив отвлекает меня своими ласками. С каждым разом внутренне мне все труднее поддаваться его желанию. Меня примиряет только мысль, что Коля много лет любит меня, но старается, чтобы Светлана не чувствовала этого ни днем, ни ночью. Что выдержал он, то смогу и я.




Мы возвращаемся в Лугано, там меня ждет пачка писем. Родственники удивлены, почему я не приехала. Сестра пишет о всех новостях и одна приводит меня в шок. Устроенная мной Светлане выставка картин привела к неожиданным результатам: несколько картин у меня купил турист из Германии и попросил адрес Светланы, чтобы заказать ей еще что-нибудь. Ее работы ему очень понравились. Он написал ей, потом приехал в Ленинград, и сейчас она разводится с Колей, чтобы осенью выйти замуж и уехать в Германию. Сашка этому противится изо всех сил, потому что хочет жить с Колей. Он ведь уже перешел в восьмой класс. Чем это все закончится, неизвестно, но Светлана вполне может оставить Сашку на первое время, чтобы он не мешал ей устраиваться. Когда я узнаю это, мне становится плохо. Если бы меня не понесло в эту Швейцарию, я была бы рядом с ним! Мы, как двое проклятых, постоянно делаем ошибки, которые приводят нас к трагическому несовпадению наших желаний и возможностей. Больше всего я хотела бы быть с Колей. Я знала, что ему сейчас тяжело: восемь лет с женщиной в горе и радости, что бы там ни было, трудно перечеркнуть. И Сашка много для него значил, в 34 года этот мальчик был у него единственным ребенком, и любил он его, как родного. А я здесь — и начинаю получать удовольствие от скандалов, Коля меня просто не узнает! Я уже не та, что уезжала от него. Боже мой! Я начинаю паниковать. Тут же даю себе слово, что никогда больше не отвечу в ссоре оскорблением и криком на любые обвинения.

Я пытаюсь писать свой роман, мысленно я уже представляю себе сюжет, он будет незамысловатым, просто история женщины на протяжении десяти лет, ее жизнь и любовь. Писать я могу урывками, когда Ив занят в отеле. Но чтобы я больше была у него перед глазами, Ив предлагает мне пройти вместе с ним курс работы на компьютере, они с отцом решили компьютеризировать обслуживание отеля. Я соглашаюсь, потому что мне самой интересно, и я понимаю преимущества такого нововведения. Для работы времени почти не остается и это самое тяжелое кроме лихорадочного стремления домой. Следующие полгода были самыми трудными в моей жизни. Невозможность заниматься любимым делом, любовь и недосягаемость любимого человека, ревность мужа, его измены и клятвы в вечной любви, скандалы — все это изматывало меня. Мое решение не ввязываться в споры с мужем во время сцен ревности тяжело давалось. Я стала нервной, вздрагивала и сжималась, когда Ив входил в комнату, ночами часто плакала. Я была на грани нервного срыва, но Коле я писала спокойные и ласковые письма. Все, что со мной происходит, знала только Сара и очень беспокоилась. Она считала, что я довожу себя до психического заболевания, не давая выхода эмоциям и не устраняя главный раздражитель — ревнивого мужа. В каждом письме она уговаривала уйти от Ива и продолжить работу над романом. Наконец, после тяжелой сцены, когда Ив больше часа бушевал и мое молчание еще больше распаляло его, я сказала как можно спокойнее, что хочу разойтись с ним. Ив смолк, пораженный, и мы долго сидели, не глядя друг на друга, в напряженных позах, я — в страхе от его непредсказуемой реакции на мои слова. Наконец он тихим и бесцветным голосом говорит, что в таком случае убьет меня и себя. Я в раздражении машу рукой:

— Не глупи, Ив, ты утешишься с первой же красоткой, которая поселится в отеле. Моя жизнь разрушена. Я не могу заниматься, чем хочу, мои нервы измотаны твоей ревностью. Я не люблю тебя. Ты не тот Ив, за которого я выходила замуж. Я постоянно насилую себя, пытаясь жить этой противоестественной жизнью. Отпусти меня, или я сойду с ума. У меня нет больше сил, ты разве не замечаешь, как я изменилась? — вид у меня последнее время действительно был неважный, я плохо спала, но не хотела пить снотворное.

— Я убью себя, — повторяет он.

— Пока ты медленно убиваешь меня. Отпусти меня, я тебя прошу!

— Отдать тебя другому? Ни за что, — взвился он.

— Ты ведь разумный человек! — но доводы тут бесполезны.

Я чувствую, разойтись нам будет очень сложно. Я иду за помощью к Лючии. Она очень мне сочувствует, замечая, как я изменилась за последнее время. Она предлагает сначала уехать на лечение в клинику нервных болезней. Может, с диагнозом врачей Ив смирится? Макс оплачивает дорогой санаторий под Женевой, в который я переезжаю в конце ноября. Месяц я отдыхаю душой и телом, много гуляю, плаваю в бассейне и пишу, пишу, пишу. Получив полную свободу, изголодавшись по работе, я кроме романа пишу еще небольшое филологическое исследование по французской поэзии. Ива по моей просьбе ко мне не пускают. В Женеве я встречаюсь с адвокатом. Мое нежелание скандала и отказ от имущественных претензий очень затрудняют мое положение, много заплатить я не могу, мои гонорары за книги не так велики. Все усложняется отказом Ива дать развод. Адвокат убеждает меня, что хотя бы все расходы необходимо отнести на счет мужа и предоставить доказательства его неверности. Я же не хочу трясти грязное белье, мне невыносимо противно, хотя я знаю, что решаться все будет цивилизованно между адвокатами и судьей, за закрытыми дверями. Я бы хотела причиной выставить мое нервное заболевание и мое бесплодие. Адвокат в ужасе, но потом соглашается, что в таком случае у Ива меньше причин для сопротивления. Я решаю, что в Лугано не вернусь. Сара зовет меня в Лондон, но я должна пережить все это сама. После окончания лечения я уезжаю в Тонон, небольшой городок на французском берегу Женевского озера и, поселившись в крохотном пансионе, совершенно пустом зимой, продолжаю писать роман. Кроме того, по просьбе Сары пишу несколько статей о женщинах в мировой литературе. Адвокат звонит время от времени и сообщает, как идут переговоры, и об атаках Ива с целью узнать мой адрес. Умоляю его сохранить это в тайне. Я боюсь разговора с Ивом, опять вернулось ко мне ощущение вины за обман и его разбитые надежды на счастливую жизнь. Больше всего мне хочется сейчас уехать домой к Коле. Я пока не выясняю, как это можно сделать, ожидая развод.




Наконец, адвокат сообщает, что я свободна. Я еду в Женеву, чтобы завершить все дела в Швейцарии, в которую больше не вернусь, и там впервые за три месяца вижу Ива. Эта встреча мучительна для нас обоих. Ив умоляет вернуться, я не могу без слез смотреть на его страдающее лицо. Когда оно не искажено ревностью, это лицо любящего человека. С ним я прожила почти пять лет, и бывали минуты, когда мы чувствовали себя невероятно счастливыми. Мы сидим в номере отеля и вспоминаем нашу жизнь вместе. Ив так нежен со мной, когда умоляет подарить ему последнюю неделю перед расставанием, что я не в силах отказать. Он прощается, словно при расставании из него уйдет жизнь. Господи, почему мы не могли бы жить вот так, без ревности и подозрений! Мне так жаль его, что я начинаю колебаться, правильно ли я поступила, разорвав наши отношения. Все так же чудесны наши ночи, наполненные ласками… Но неделя подходит к концу. В последний день Ив сообщает, что перевел на мой банковский счет все свои деньги от книг, написанных вместе, это мои деньги по праву, и настаивает, чтобы я взяла все свои драгоценности. Кроме того Макс, удивленный моим бескорыстием, выделил приличную сумму, которая поможет некоторое время жить пристойно в любой стране.

Ив отвез меня в Берн, где я должна в посольстве выяснить возможность возвращения домой. Разговор в посольстве меня обескуражил. Условием возвращения было сотрудничество с КГБ. Их лица долго снились мне ночами: постные, холодноглазые, преувеличенно сочувственные. Скрывая презрение и радость в глубине глаз, они были похожи на кота, держащего в когтях мышонка, и получали удовольствие от своей власти над глупенькой девочкой, неосмотрительно выскочившей замуж. Они, должно быть, думали, что я позарилась на красивую заграничную жизнь, и радовались неудаче. Мягко и настойчиво меня уговаривали не возвращаться, а устроиться работать в редакцию одной из радиостанций, ведущих трансляцию на СССР, и передавать сведения о ее работе. Я пришла в ужас, но возмущаться не стала. Пока есть хоть какая-то надежда вернуться, нужно оставаться лояльной. Я сказала, что как только закончу все издательские хлопоты, обязательно приду к ним для более подробной беседы. Выйдя из дверей посольства, с шумом в голове, едва переставляя ставшие ватными ноги, я ничего не сказала ожидавшему меня Иву. Но он, конечно, заметил мрачное отчаянье на лице и вновь принялся уговаривать остаться с ним. Выплакаться я смогла в отеле, запершись в ванной и включив воду. Легче от этого не стало. Мне хотелось разбить что-нибудь, расколотить всю эту гостиницу. А больше всего — послать подальше эту дурацкую, ни в чем не виноватую Швейцарию, Лондон и весь остальной мир. Все, все, чтобы остался на свете лишь один Ленинград, один только Васильевский остров, где я могу быть счастливой.

Мое письмо Коле перед вылетом в Лондон было полно тоски. Увидимся ли мы когда-нибудь еще?




Часть 2

Леди в дипломатической игре


В жизни счастья достиг ли кто?

Лишь подумает: «Счастлив я!» -

И лишается счастья.

    

Софокл. Эдип






Мне совершенно все равно -

Где совершенно одинокой

Быть…

    

М. Цветаева








6. Дорогой Александр


Я летела из Швейцарии в Лондон, смертельно раненой. Мне казалось, что ничего уже исправить нельзя, и счастье невозможно. Второй раз я так обманывалась, выбирая не того мужчину, второй раз оставляла за собой частицу своего разбитого сердца. Но на этот раз я проклинала еще и любимую родину, которая обращалась со мной, как с проституткой, пытаясь использовать в своих грязных играх.

Сара поразилась перемене, произошедшей со мной. Узнав безнадежность нашего положения, она стала меня утешать:

— Из каждого тупика есть выход. Нужно только хорошенько подумать.

И мы стали думать. Пока же я поселилась в скромном отеле и заканчивала роман, радуясь, что начала писать его, когда питала надежды на счастье, сейчас он оказался бы слишком черным с начала до конца. Статьи, написанные в Женеве, были напечатаны в престижном женском журнале. Эссе о французской поэзии я отослала в Сорбонну.

— Может, Никлас приедет сюда? — поинтересовалась как-то Сара.

— Я не уверена, что его выпустят, ведь его бывшая жена живет в Германии.

— Какая у вас странная страна, — вздыхает Сара, — Хорошо, а если ему пришлет вызов искусствовед, побывавший в Русском музее, и пригласит в гости, или для ознакомления с коллекцией?

— Если это будет коллекция русской живописи начала века, то может быть, — неуверенно соглашаюсь я, — Где только найти такого искусствоведа? Кстати, Сара, меня очень беспокоит мое неопределенное положение. Ведь у меня нет гражданства. Раньше я предъявляла документы мужа, а теперь…

— Это пустяки, мы что-нибудь придумаем. Надо проконсультироваться с миссис Коннор, помнишь ее? Она юрист. Я договорюсь, чтобы она тебя приняла. Бетси, ты опять побледнела. Ты плохо себя чувствуешь?

— Да, что-то со мной происходит. Если бы я не была уверена, что это невозможно, я бы подумала, что беременна.

— Почему же невозможно?

— Я была бесплодна, правда в Швейцарии лечилась, думала, что ребенок помог бы Иву поверить в наш брак. Но после лечения почти год результата не было. Я решила, что уже ничего не поможет. Уже после развода мы прожили с Ивом неделю в Женеве. Неужели… — я даже застонала, — Мне только этого не хватало! Сара, я сойду с ума. Я хочу только Колиного ребенка! И потом, как можно рожать, не имея дома, гражданства, работы, мужа… Я не переживу этого!

— Глупости, — строго говорит Сара, — Ты разумная молодая женщина, образованная, со средствами. У тебя все будет отлично. Ты никогда не хотела иметь детей?

— О чем ты говоришь! Ребенок мне снится по ночам! С того дня, как десять лет назад я решала судьбу нерожденного ребенка и узнала, что других у меня не будет, старалась не думать о детях, запретила себе, но в сердце словно был забит гвоздь. Я все время ощущала это. В других обстоятельствах, узнай о беременности, — пела бы от счастья, но сейчас! Когда мы последний раз виделись с Колей, я так хотела, чтобы наша любовь материализовалась, превратившись в маленькое существо, наше третье, половинку его и половинку меня. И вот Ив достал меня после развода! — по щекам моим покатились слезы и я размазала их по лицу, — Бедный Коля, у него ведь так и нет своих детей, только приемный!

Сара подала мне платок, налила немного виски и скомандовала:

— Вытри слезы, завтра ты пойдешь к врачу и к миссис Коннор. Надо решать все вопросы сразу. В отеле тебе больше жить нельзя. Тут рядом сдают квартиры, я видела объявление. Давай посмотрим, подойдет ли тебе что-нибудь. И завтра же я наведу справки насчет работы. С твоей квалификацией тебе, конечно, больше подошел бы Кембридж или Оксфорд, но на первое время — преподаватель французского или переводчик — годится?

— Можно еще с итальянского и с русского, — я вытираю слезы, — Сара, я ведь могу поехать переводчиком домой!

— Ну вот, видишь, я говорила, что ты можешь что-нибудь придумать! Но сперва тебе надо родить.

— Но сперва мне нужно убедиться, что есть кого рожать!

Сара хихикает и ведет меня смотреть квартиры по соседству. Мы долго спорим, какую из них выбрать. Сара тоже женщина практичная, но она считает, что выбирать нужно как минимум на двоих — значит, трех-четырехкомнатную, я же выбираю двухкомнатную, но окнами в маленький скверик и с приличной мебелью. Цена за нее, как мне кажется, очень высока, но Сара утешает тем, что когда я буду работать, сумма станет для меня пустяковой.




На другой день я отправляюсь сначала к врачу, тоже одной из Сариных феминисток, она даже вспомнила мою лекцию. Она подтверждает мои подозрения и поясняет, что лечение иногда не имеет немедленного эффекта. Кроме того, нервное напряжение жизни перед разводом тоже влияло на меня. После санатория, отдохнувшая и поздоровевшая, я обрела наконец долгожданную возможность. Родить я должна в ноябре. Выхожу от нее с двойственным чувством. Вот, наконец, сбылась мечта последних десяти лет, еще три года назад я была бы на седьмом небе от счастья, но сейчас жестокое разочарование потрясает. Я хочу Колиного ребенка! Как же я не убереглась для него! Не представляю, как написать ему об этом. О том, что нужно бы сообщить Иву, мне даже не приходит в голову. Я иду к миссис Коннор. Она сообщает мне, что быстро получить в Англии гражданство реально только через брак, вообще в Европе все очень сложно. Германия принимает политэмигрантов из восточных стран, но я не могу претендовать на эту категорию. Лучше, конечно, выйти замуж.

— Человек, за которого я хочу выйти замуж, совершенно недоступен для меня, пока я не получу гражданства, — поясняю я, опять готовая расплакаться.

— Я все-таки советую подумать о фиктивном браке. Мы с Сарой Фергюссон подыщем подходящего мужчину, не волнуйтесь, миссис Ферри, мы найдем очень надежного человека, с которым у вас не будет никаких хлопот.

— Понимаете, миссис Коннор, я боюсь. Я с детства знакома с человеком, которого люблю. Но как только кто-то из нас оказывается свободен, другой в это время женат или замужем. Он недавно развелся с женой, я тоже. Это впервые за двенадцать лет. Я боюсь. Ах, если бы вы знали, как я люблю его! Но я даже на месяц не могу поехать к нему, пока у меня не будет гражданства, документов и постоянного места жительства, чтобы оформить въездную визу. Вы не представляете, как это все сложно.

— Успокойтесь, миссис Ферри, я поняла ваше положение и беспокойство, — спокойно прерывает поток моих жалоб миссис Коннор и уверенно обещает: — Я постараюсь вам помочь, я вам очень сочувствую!




Распрощавшись с юристом, я спешу к Саре, чтобы подписать контракт на аренду, а на другой день въезжаю в квартиру в соседнем с Сарой доме. Я развешиваю свои картины и японские гравюры, расставляю книги, загружаю продукты в холодильник, покупаю немного посуды и письменные принадлежности. Решив, что нужно попробовать получить удовольствие из создавшейся ситуации, я по нескольку часов пишу, занимаюсь в библиотеке, знакомлюсь с Лондоном. Город вызывает у меня двойственное чувство. Я воспринимаю его, как город Диккенса и Голсуорси, и в то же время это современный шумный мегаполис, и он этим напоминает мне Ленинград. Я много гуляю, купив карту, хожу в Британский музей, сижу в парке, греясь на весеннем солнышке и наблюдая за всадниками, проезжающими по аллеям на прекрасных верховых лошадях. Столько лошадей я больше нигде не видела, мне тоже хотелось бы попробовать, но боюсь, что удержусь в седле не дольше секунды.

Мой оптимизм дает результаты. Конец романа получается не так безнадежно мрачен, как я предполагала. Я отсылаю его в Парижское издательство и отдаю сделать литературный перевод на английский. Наконец, почти одновременно начинают решаться мои проблемы. Сара находит искусствоведа, посещавшего Руский музей и согласившегося мне помочь, вызвав Колю в Лондон. Я от его имени оформляю документы и вскоре Коля пишет, что получил разрешение на поездку в мае. Я счастлива. В это же время миссис Коннор приглашает к себе, она нашла подходящую кандидатуру для фиктивного брака. Когда она усаживает меня в своем офисе и нам приносят чай, она рассказывает, что недавно к ней обратился муж трагически погибшей несколько лет назад активистки феминистского движения. Он узнал, что смертельно болен, и просил составить завещание. Родственников у него не осталось, их единственная дочь погибла вместе с матерью в авиакатастрофе. Миссис Коннор рассказала ему обо мне и он согласен мне помочь.

Наша встреча произошла на другой день за обедом, он пригласил меня в ресторан, не самый шикарный, как сказала Сара, но вполне пристойный. Сара помнила Анну Ферндейл и раза два встречалась с ее мужем.

— Он, помнится, композитор. Вообще, богемная была семья. Она несколько импульсивна и эксцентрична. Кажется, довольно обеспеченная. Посмотришь сама.




Когда я подошла к столику, мне навстречу поднялся мужчина лет сорока пяти — сорока восьми, совершенно не «богемного» вида, в приличном костюме и галстуке.

— Миссис Ферри? Простите, но мне придется представиться самому. Я Александр Ферндейл. Позвольте узнать ваше имя?

— Меня зовут Елизавета, — я произношу имя по-русски, — Элизабет. Прошу вас, называйте меня по имени: я недавно развелась с мужем и больше не претендую на его фамилию.

Подаю ему руку и он крепко жмет ее. Мы садимся за столик, заказываем легкий обед и оглядываем друг друга. Этот человек при смерти? Мне не верится, он кажется таким здоровым и надежным. Он замечает сомнение в моих глазах.

— Я должен успокоить вас на мой счет, миссис Элизабет. Врачи дали мне не более года, у меня рак, но я пока ничего не чувствую. Мне предложили испытать некоторые виды лечения без каких бы то ни было гарантий, но я отказался. После смерти жены и дочери я малодушно остался жить. Господь исправляет это. Так что на мой счет можете не волноваться, я на этом свете не задержусь, если вы решите воспользоваться представившейся возможностью. Но, вы простите мое любопытство, я хотел бы узнать побольше о вас.

Я вкратце рассказываю о себе, о браке с Ивом, о причине развода и о том, что я беременна.

— Я должна быть с вами предельно откровенной. Я не хочу, чтобы мой бывший муж узнал о ребенке. Он родится в браке и по вашим правилам будет носить ваше имя. Хотя, я надеюсь, что рано или поздно я выйду замуж за человека, которого люблю, он безусловно признает ребенка и даст ему свое имя. Так что все это ненадолго. Теперь вы должны решать, рискнете ли вы дать имя неизвестному ребенку.

— Элизабет, каково ваше материальное положение? — спрашивает он и я сначала смущаюсь, но потом понимаю, что это не праздное любопытство. А вдруг он подумает, что я собираюсь жить за его счет! Я тороплюсь развеять сомнения, если они возникли:

— У меня есть кое-какие деньги, которые мне оставил муж и я заработала сама. Сейчас выходит моя книга, и я собираюсь писать еще. И потом, я ищу работу, я филолог со степенью, специалист по французской и итальянской литературе.

— Элизабет Ферри — что-то очень знакомое. Я мог читать ваши книги?

— На английском языке только одну, «Жемчужное ожерелье». Я даже приезжала в Лондон с лекциями, это было в 1977 году. Вторая, «Их взгляд на любовь», вышла совсем недавно.

— О, теперь я вспомнил, моя жена была на вашей лекции и с восторгом мне рассказывала о ней. Это было за два месяца до аварии. Лиза Ферри. Ну, конечно. Я хотел бы прочесть вашу книгу. А новая, она о чем?

— Это роман. История женщины, почти автобиография.

— Когда вы хотели бы оформить наш брак? — спрашивает он без перехода, и я удивленно замечаю, что он смотрит на меня доброжелательно и без тени сомнений.

— Вы согласны? В мае приезжает мой друг, с большим трудом удалось сделать ему визу. Я хотела бы поговорить с ним. Дело в том, что я обращалась в посольство с просьбой разрешить уехать обратно и получить гражданство на родине, но мне поставили одно невыполнимое условие, я не хочу говорить, какое. Мое самое большое желание — выйти замуж за моего друга. Все будет зависеть от него, если он попросит, я выполню это условие. Тогда отпадет необходимость в нашем браке.

— Хорошо, я понял, — согласно кивает он, — Значит, в мае вы мне дадите точный ответ. Но у меня тоже есть одно условие. Видите ли, после смерти жены я замкнулся в одиночестве, и это было естественно. Теперь же я чувствую, что последние отпущенные месяцы я должен время от времени иметь живую душу рядом. Если бы вы могли уделять мне хоть немного времени, чтобы поговорить иногда. Мой дом тоскливо пуст. Приходите ко мне изредка в гости, — говорит он это спокойно, но я чувствую затаенную тоску. Господи, ведь он умирает!

— С удовольствием, — тут же обещаю я, стараясь, чтобы он не услышал в голосе жалости, — Это не условие, а просьба, и это будет приятно выполнить. Знаете, я очень тоскую по человеческому общению. Раньше мы с друзьями могли часами обсуждать новые книги, фильмы, слушать музыку. Это было так здорово! Здесь я одинока.

— Вы любите музыку?

— Очень! В юности я 2–3 раза в неделю бывала в филармонии.

— Тогда, может, вы разрешите мне пригласить вас на концерт? Как вы относитесь к Моцарту?

— Обожаю!

Мы разошлись очень довольные друг другом.




Я напечатала объявление, что перевожу на итальянский, русский и французский. Иногда мне давали небольшую работу, большой я пока не искала. Всю весну мы встречались с Алексом. Он водил меня на концерты или в оперу, иногда просил погулять с ним в Ричмонде, водил в Гайд-парк, и мы бродили по лужайкам от оратора к оратору, иногда подсмеиваясь над толпой, слушавшей выступающих. Алекс рассказывал мне о своей юности, о своей музыке (всегда иронично), о жене. Я рассказала ему о себе все. Он умел внушить доверие. Он был старше меня на семнадцать лет, но воспринимал все, как мой ровесник. Я была с ним очень откровенна. Так бывает, когда разговоришься в поезде со случайным попутчиком, так как знаешь, что завтра расстаешься с ним навсегда. Наша с Алексом поездка затянется на год, но тоже обязательно кончится, и мы расстанемся навсегда. Иногда он комментировал мой рассказ с высоты своих сорока семи лет и опираясь на логику мужчины и англичанина, но всегда очень по-доброму и заинтересованно. Однажды он сказал мне, что представляет, будто беседует со своей выросшей дочерью. Я была тронута до слез. Иногда мы ходили друг к другу в гости. Я принимала Алекса у себя в квартире, с удовольствием что-нибудь готовила, пекла бисквит или печенье, он приносил бутылку хорошего вина, так как знал, что я так и не привыкла к вкусу виски. Мы сидели и болтали о пустяках, или он просил рассказать о моей работе, или я пересказывала содержание наших с Ивом романов, и Алекс хохотал в особо трогательных местах. Мне было хорошо с ним.

Когда вышел новый роман, он пригласил меня к себе и устроил праздник. Алекс жил в просторном красивом двухэтажном доме с садиком недалеко от Гайд-парка. Район был дорогой и дом был, вероятно, собственным. Сара ведь сказала — он состоятельный. Большой холл с камином на первом этаже был когда-то очень уютен, сейчас он имел несколько нежилой вид, хотя весь дом блистал чистотой. Рояль был открыт, на столе, на камине и столиках у больших зеркал стояли свежие цветы. Стол был сервирован старинным фарфором и серебром. Алекс открыл бутылку шампанского.

— Выпьем за роман? Я читал его всю ночь и считаю, что он великолепен. Я не ожидал, что у тебя может получиться так хорошо, так пронзительно, так печально и с такой надеждой. Хотя мог бы и догадаться, после наших разговоров. Я подумал, что Анне очень бы понравилось.

— Всю ночь? Господи! — всплескиваю я руками, очень довольная похвалой, — Это слишком. Он того не заслуживает. Но я рада, что тебе понравилось.

Я прошу Алекса поиграть. У пылающего камина с бокалом шампанского я наслаждаюсь музыкой, играет Алекс блестяще.

— Ты, наверное, уже в лихорадке ожидания? — спрашивает он, закончив сонату Шуберта.

— Осталось две недели, я ни о чем другом думать не могу, — киваю я, — Мы не виделись больше двух лет.

— Да, я помню такое состояние, — задумчиво улыбается Алекс, — Однажды, я был уже женат, я влюбился в молоденькую девушку. Мне было тогда за тридцать, а ей — восемнадцатый год. Она была такая… невинная, как цветок. Она приезжала иногда в Лондон и останавливалась у нас. Я заранее начинал сходить с ума. Я очень боялся, что Анна заметит. Это ожидание ее приезда было даже прекраснее ее появления. И такой творческий подъем! Я написал тогда лучшие свои вещи.

Я тихонько смеюсь: — И что было дальше?

— Дальше она вышла замуж, — Алекс изображает на лице гримаску разочарования, — И представляешь, через год они с мужем встречаются нам на вечеринке, и она начинает отчаянно заигрывать со мной! Я чуть не придушил ее. Все очарование пропало.

— Жаль. Я всегда предполагала, что творческому человеку необходимо состояние влюбленности. Это дает особое состояние души, как свет впереди. Без этого, наверное, невозможно или просто очень тяжело что-нибудь создать. Да?

— Возможно, ты права, — соглашается он и спрашивает: — А ты?

— Никогда не причисляла себя к творческим людям. Я филолог, свои книги я пишу больше головой.

— Ты клевещешь на себя. В твоем романе больше сердца и души, чем в десятке других.

— Спасибо! Знаешь, я сейчас пробежала мысленно свою жизнь и вижу, что я все время была влюблена или страдала от последствий любви. Коля всегда говорил, что я живу только чувствами, но кто на самом деле жил только чувствами — так это он. Мне сейчас становится страшно, когда я пытаюсь представить, как он выдержал это: год за годом видеть любимую с другими, не имея возможности предъявить свои права.

— Ну, почему же не имея, — возражает Алекс, с улыбкой поддразнивая меня, — Десятки мужчин так бы и сделали. Без зазрения совести обманывали бы жену или бросили ее совсем, чтобы тайно или явно насладиться любовью, пока она не иссякла.

— Нет, — засмеялась я, — это невозможно. Мы так не могли. И потом, я ведь не любила его. Это помогало ему выдержать. Только два года назад у меня открылись глаза. Это было невероятно, я была ошеломлена своими ощущениями, — я погружаюсь в воспоминания о том счастливом лете, не замечая, с каким вниманием Алекс слушает меня, — Друг детства, с которым я знакома пятнадцать лет, почти брат, к которому я бежала со всеми своими проблемами, понимаешь — со всеми: я могла советоваться с ним обо всем самом интимном. И вдруг это стал другой человек, как принц из сказки — незнакомый и волшебный, который один на всем свете — мой, и я — только для него. Даже если мы никогда не сможем быть вместе — мы все равно связаны на всю жизнь!

— Ну, почему же, не сможете? Всегда есть выход из любой самой сложной ситуации. Только смерть невозможно исправить, — тихо замечает Алекс и мне хочется погладить его руку, сжавшую подлокотник кресла, — Как я понимаю, тебе нужно получить работу, чтобы жить в Москве. Я позабочусь, чтобы через год ты ее получила.

— Алекс, ты волшебник?

— Ну, более или менее. Просто у меня есть кое-какие связи.

Через две недели Алекс везет меня в аэропорт Хитроу. Когда я вижу Колю, я бросаюсь к нему, закидывая, как всегда руки, чтобы обнять его за шею и оседаю на пол, у меня темнеет в глазах. Коля подхватывает меня, сзади спешит Алекс.

— Она переволновалась. Вы Никлас? Разрешите представиться — Александр Ферндейл. Поедем скорее.

Коля почти несет меня до машины. Я сижу с ним и не верю, что он рядом. Я крепко держу его за руку. Алекс, прощаясь у моего дома, просит не забывать его и предлагает повозить нас по Лондону и окрестностям.

— Через несколько дней, хорошо, Алекс? — я уже обретаю способность улыбаться.

— Поберегите силы, дорогая Элизабет. До встречи!




Мы поднимаемся ко мне. И прямо в холле я опять бросаюсь Коле на шею. Следующие два часа мы ни о чем не говорим — только блаженная близость наших тел, рук, губ доводит до головокружения.

— Тебя ведь надо накормить? — шепчу я, пока он стягивает с меня свитер.

— Да, потом, — рассеянно отвечает Коля, нежно дотрагиваясь до меня и вглядываясь в лицо, — Бетси, ты изменилась. Ты мне все расскажешь? Я люблю тебя, Бетси!

— Я тоже люблю тебя.

И мы опять замолкаем, занятые поцелуями. К вечеру я обретаю способность думать еще о чем-то, кроме любви. Пока я быстро готовлю ужин, Коля расспрашивает меня о разводе, он так и не понял, почему я ушла от Ива. Мне приходится рассказать о его дикой ревности.

— Как же ты вытерпела это? Бедная моя девочка! — Коля усаживает меня на колени, поглаживая и целуя в шею, — Он слишком тебя любил, вот в чем беда.

— Коко, перестань, отпусти меня, бифштексы пригорят, — смеюсь я, продолжая прижимать его одной рукой к себе, — Самое страшное — он не давал мне работать. Роман я писала в санатории для нервнобольных, представляешь? Тебе бифштекс с кровью?

— Не знаю, давай попробую, я о таких только читал. А кто такой Александр Ферндейл?

— Это мой друг. Мы познакомились чуть больше месяца назад, но он замечательный человек. Я о нем тебе расскажу. Давай дня три не будем заниматься делами. Я хочу только любить тебя.

— Бетси, — просительно говорит Коля, — я ведь впервые за границей — и сразу в Лондоне! Может, все-таки, завтра на часок сходим, посмотрим что-нибудь?

— Зачем же завтра? — смеюсь я, — Мы можем прогуляться и сегодня.

Допив кофе, мы выходим на улицу.

— Этот район называется Челси, — начинаю пояснения я, — Сейчас мы выйдем к Темзе.

— Здорово, Бетси! — Коля восхищенно оглядывается по сторонам, — И что это тебя бросило в Лондон?

— Ну, мне хотелось быть как можно дальше от Швейцарии. И здесь живет Сара. Здесь вообще замечательные женщины, они все мне очень помогают, устроили тебе вызов. Сара просто молодец! Без нее я бы пропала. Она три года убеждала меня уйти от мужа. Я тебе все постепенно расскажу. Я не могу сразу — знаешь, неприятное — на потом.

— Раньше ты была храбрее. Что случилось? — сжимает он мою руку.

— Коко, давай сегодня без подробностей.

Мы доходим до Кингс-Роуд и возвращаемся обратно, купив по дороге бутылку вина.

— Мы будем сегодня пить и любить друг друга, хорошо? — прошу я Колю.

— До утра! — обещает он, сжимая мою ладонь.




Всю ночь и половину дня мы проводим в постели. Я забываю обо всех своих неприятностях, о невозможности просто вернуться домой, о ребенке, который еще осложнит мое положение. Я растворяюсь в Колиной любви. Мы стали взрослыми и выросли из романтических чувств, но плотская любовь только с ним так одухотворена, приносит мне такой восторг самоотдачи. То, что он живет в эти часы только для меня, я знала всегда.

— Бетси, наконец ты только моя! — заявляет он утром, наблюдая, как я причесываюсь перед зеркалом, — Не потому, что я тебя ревную к другим. Просто ты теперь будешь, как раньше, надеяться только на меня и идти со всеми проблемами только ко мне. Ты ведь опять моя девочка?

— Конечно, дорогой мой, ты — единственный, я принадлежу тебе, — я прячу голову у него на груди, чтобы он не заметил слез в моих глазах.

Проснувшись уже к полудню, я звоню Саре и приглашаю ее на ланч в паб на углу, где мы часто обедаем. Когда мы подходим к столику, Сара уже сидит и с любопытством разглядывает нас.

— Вы сегодня спали?

— Конечно, мы только что встали, — невольно улыбаюсь я, взглядывая на Колю, — Сара, познакомься, пожалуйста, это мой Коля, Никлас.

— Ник, — кивает она головой.

— А это Сара, мой ангел-хранитель. Сара, если медленнее говорить, то проблем с общением не будет. Если что — я переведу.

Сара сразу берет быка за рога:

— Ник, скажите, как вам понравилась новость про ребенка Бетси?

Только что глотнув воды, я поперхнулась от неожиданности. Коля сначала заботливо постукивает меня по спине и подает свой платок, а потом смотрит на Сару.

— Я правильно понял, у Бетси будет ребенок?

Сара кивает головой, не спуская с него глаз. Коля поворачивается ко мне с довольной улыбкой:

— Бетси, наконец-то, какая радость! — он подносит мои руки к губам, — И как же Ив отпустил тебя!

У меня дрожат губы, я чуть не плачу: — Но я хотела твоего ребенка, прости меня!

— Ты сумасшедшая девочка. Какая разница, от кого, главное — ты смогла! Бетси, ты не рада?!

Я неуверенно улыбаюсь: — Я еще не привыкла. Ты правда не против?

— Еще слово, и я побью тебя!

— Стоп, стоп! — говорит возмущенно Сара, — Я ничего не поняла!

Оказывается, мы говорили по-русски. Коля, тщательно подбирая слова, переводит ей наш разговор. Сара смеется.

— Бетси, бери его. Это уникальный мужчина! Или я соблазню его сама.

Во время ланча они заняты разговором, я же сижу, машинально пережевывая салат и отварную рыбу, которые заказала мне Сара. Коля смотрит на меня с нежностью и говорит, обращаясь к Саре:

— Я бы хотел, чтобы Бетси оставалась здесь до родов. Я опасаюсь за ее здоровье. Первые роды в тридцать лет могут быть тяжелыми.

— У Коли чуть не погибла жена и умер ребенок при родах, — поясняю я.

— Я усыновлю ребенка потом, когда вы приедете.

— Коля, мы поговорим еще об этом. Я ведь просила три дня отсрочки.

— Бетси, давай уж сразу все, первая новость мне очень понравилась!

— На этом все хорошее и кончается, — со вздохом говорю я, — Но мы поговорим об этом дома.




Сара спешит на консультацию к больному, но предлагает подвезти нас к Вестминстеру. Мы осматриваем Уайтхолл и заходим в Вестминстерское аббатство. Древние серые камни и бархатная зеленая трава выглядят как всегда очень волнующе. Мы проходим мимо старых надгробий в Уголок Поэтов, читая надписи под изваяниями на могилах, многие из которых нам не знакомы, потом приделом идем к могиле Неизвестного солдата, черно-золотой между двух красных венков.

— Тут совсем рядом — Саус-сквер, где жила Флер Форсайт. Хочешь посмотреть?

— Прямо не верится! — качает головой Коля, оглядываясь, — Конечно, хочу.

Пройдя всю улицу и гадая, в каком доме могла жить героиня Голсуорси, мы идем домой в Челси.

— Ты устала? Садись, я сам приготовлю что-нибудь поесть, ты только командуй. Может, тебе нельзя так много ходить?

— Глупости! В холодильнике есть ветчина. Доставай овощи. Молоко, нет, лучше йогурт. Клубнику, и еще там такой баллончик со сливками. С хлебом здесь проблемы. Есть булочки. Знаешь, мне все время хочется есть, скоро я стану толстой, как слониха.

— Единственное, что меня удручает — это то, что меня с тобой в это время не будет. Я бы так хотел посмотреть на эту слониху! — смеется Коля.

— Может, я прилечу домой повидаться. Давай спокойно поедим, а потом я тебе все объясню.

И я ему все объясняю. И как я была в посольстве в Берне, и что я не могу приехать домой даже в гости, потому что у меня нет гражданства и постоянного места жительства. И что мне предложили в посольстве.

— Черт! Черт! Черт! И здесь нас достают! Когда же это кончится! Бетси, все так безнадежно?

— Да нет, выход есть, — я решаю выложить все сразу, — Вернее — два. Если ты согласен и захочешь, я пойду на сделку, хоть и противно. Второй выход нашли мне здесь адвокаты. Это Алекс, Александр Ферндейл. Он согласен на фиктивный брак, — я рассказываю историю Алекса, — Мы очень подружились, он замечательный человек и очень мужественный. Это ведь так страшно — точно знать, когда умрешь. Я часто с ним встречаюсь, он сказал, что тоскует один. Мы гуляем или ходим в театры, он относится ко мне очень бережно. Знаешь, мне кажется, для него очень важно заботиться о ком-нибудь, опекать в то время, когда он сам уже скоро будет нуждаться в уходе. Это придает ему силы справляться с отчаянием. И еще, он сказал, что у него есть связи и он поможет мне получить работу в Москве в посольстве или еще где-нибудь.

— Бетси, — с отчаяньем говорит Коля, — почему у нас нет прямых дорог!

— Такая уж у нас судьба. Но мы ведь любим друг друга?

— Бетси, мне ведь уже тридцать пять. Я хочу жить с тобой, я хочу, чтобы ты была мне настоящей женой, хочу просыпаться по утрам рядом с тобой и обсуждать, как дела у детей в школе, и куда мы поедем в отпуск, и на что потратить зарплату…

— Кстати, о детях. Ты мне еще ничего не рассказал о Саше, — я быстро перевожу разговор на другое, потому что сердце у меня сжимается от желания испытать все, о чем сказал сейчас Коля.

— Саша живет со мной, перешел в девятый класс, ему скоро будет четырнадцать. Я не знаю, хорошо ли, что он так опережает остальных детей, мне кажется, мы лишили его детства. И отъезд Светланы так на него подействовал. Она тут приезжала, завалила его подарками, но он как-то отчужденно вел себя. Она обиделась, сказала, что это я его настроил. Но жить нам с ним легко. Готовим по очереди, он мне помогает вести хозяйство. Все время спрашивает про тебя.

— Да, мы переписывались, а потом он перестал писать. Чем он интересуется? Где хочет учиться дальше?

— Знаешь, он напоминает мне тебя в детстве, — засмеялся Коля, — Философия, психология, биология и бог его знает что еще. Языки легко даются. Я взял ему учителя по английскому, французский он сам учит, немецкий отказался наотрез учить.

— Ну и правильно, я без него обхожусь. В следующий раз приедешь с ним.

— Бетси, долго мы будем встречаться урывками?

— Как получится. Коля, может, согласиться с КГБ? — я спрашиваю, не сомневаясь в ответе, но все-таки спрашиваю: ему решать.

— Нет, Бетси, потом не отмыться. И они уже не отпустят, — я вижу, что ему хотелось бы сказать: «имеет значение только любовь», и люблю еще больше за то, что он это никогда не скажет, — Я тебя буду ждать, сколько понадобится, хоть всю жизнь.

— Бедные мы, бедные!

Мы сидим рядом, обнявшись. Я трусь носом о его щеку, потом начинаю тихонько целовать, приговаривая:

— Мне еще не верится, что ты со мной. Ты не исчезнешь?

— Я буду с тобой, пока не прогонишь. Тебе не пора лечь и отдохнуть?

— Пора лечь, отдыхать я буду, когда ты уедешь.




— Бетси, — говорит Коля, когда я, выйдя из ванной, снимаю халат, — как ты похорошела сейчас, такая женственная фигура!

— А что, уже заметно?

— Конечно! И как это я вчера не обратил внимания, — он кладет руку на живот и ласково гладит его, — привет, малыш, ты еще не топчешь ножками?

— Нет, — смеюсь я, — еще рано, он родится в ноябре.

— Ив не знает?

— И не узнает. Строго говоря, это произошло через неделю после развода. Это только мой ребенок, — и я смеюсь не без ехидства, мне доставляет удовольствие, что я до такой степени улизнула из-под его ревнивого контроля. Коля, знающий меня, как облупленную, укоризненно качает головой, а потом спрашивает:

— Твой ребенок не будет возражать, когда я буду тебя любить?

— Мы оба будем счастливы!

На другой день мы вместе едем к Алексу. Я замечаю, как они присматриваются друг к другу и, кажется, остаются довольны. Я прошу Алекса помочь показать Коле Лондон. Он возит нас по городу и мы любуемся викторианским Лондоном и современными изысками архитектуры. После того, как мы исколесили весь город на машине, мы начинаем ходить везде пешком, потому что припарковать машину в центре невозможно. Сити и Пэл-Мэл, Гайд-парк и Сент-Джеймс-стрит, Пикадилли и Грин-парк, поздней весной Лондон очарователен для туристов, сами лондонцы уже стремятся на природу. Мы несколько раз ездим в Ричмонд через Хемптон-Корт и подолгу гуляем в парке между огромных дубов на поросших молодым папоротником лужайках. Однажды Коля в изумлении схватил меня за руку: несколько оленей неспешно прошли на водопой перед нами. Их шкуры сияли и золотились на солнце, а поступь была величественна.

— Фантастика! — прошептал Коля.

Я упросила зайти в лабиринт Хемптон-Корта и мы, конечно же, заблудились и долго бродили, ища выход. Я хныкала, что хочу пить, Коля волновался, Алекс подсмеивался и обещал, что вечером служители спасут всех заблудших, прочесывая лабиринт. Но мы все-таки вышли на волю и тут же отправились пить чай.

Все двадцать дней мы провели замечательно. Коля отправляется домой нагруженный подарками, с обещанием, что я приеду осенью. Я знаю, что Коля долго разговаривал с Алексом обо мне, но что они сказали друг другу — я не знаю. Последний его день в Лондоне был очень тяжелым для нас. Мы поняли, что может случиться все, что угодно, и мы увидимся нескоро или не увидимся вообще. Я почти все время плакала, Коля уговаривал и утешал меня, но сам был напряжен и глаза его, когда мы встречались взглядами, были тоскливы. Наконец, он не выдержал:

— Бетси, если ничего не получится с возвращением и работой, я думаю, тебе лучше выйти здесь замуж и не мучаться. Я как-нибудь проживу. Я сам виноват, что женился на Светлане, а потом вовремя не ушел от нее. Ты бы вышла тогда за меня?

— Что теперь говорить об этом. Я тебя всегда уважала за то, что ты не причинял ей боли. Не жалей. Мы еще будем вместе, клянусь тебе! Я что-нибудь придумаю.




На другой день в аэропорту я уже без сил и даже слегка улыбаюсь, наверное, очень жалобно, потому что Коля белеет, когда видит это, а Алекс тревожно на меня поглядывает. Он усаживает меня в машину и везет к себе, где старается развлечь, угощая вином, играет для меня, потом ведет в парк, потом в ресторан ужинать. Я безучастно наблюдаю за его стараниями развеселить меня. В конце концов Алекс делает выговор, напоминая, что я должна заботиться о ребенке и не волноваться.

— Элизабет, дорогая, давай скорее поженимся, и тогда в сентябре ты сможешь навестить родных.

— Да, конечно, давай скорее, — оживляюсь я, — когда можно все оформить?

— Ты не возражаешь венчаться в церкви?

Я в изумлении смотрю на него: — Зачем?!

— Видишь ли, у нас так положено.

Мы действительно венчаемся в церкви, без особой помпы, но пристойно. Я, проникнувшись серьезностью момента и догадавшись, что для Алекса эта женитьба имеет не такой утилитарный смысл, как для меня, и он перед лицом Бога хочет свершить доброе дело — последнее в жизни — и взять меня под свою защиту на всю оставшуюся ему жизнь, — так вот, я советуюсь с Сарой и покупаю себе кремовый костюм, шляпу и перчатки, и с букетом чайных роз выгляжу очень элегантно. Присутствуют еще приглашенные мной миссис Коннор с мужем, Сара и несколько знакомых Алекса. Когда после приличествующей речи священник вопрошает:

— Лорд Александр Ферндейл, берете ли вы эту женщину, Элизабет Ферри, в жены и будете ли жить с ней в горе и радости? — я думаю, что это обычное обращение, принятое для вежливости, но по окончании церемонии к нам подходят поздравлять и меня называют леди Ферн. Когда мы садимся в машину и едем ко мне за вещами, потому что, опять по традиции, мы должны съездить хотя бы в небольшое свадебное путешествие, я замечаю:

— Какой интересный обычай — называть жениха и невесту лорд и леди, в русской традиции их тоже величали князем и княгинею, но это давно забыто.

— Это не то. Ты не знала, что теперь имеешь титул баронессы Ферн? Прости, я не предупредил тебя.

— Но зачем мне титул?! — заволновалась я, — Алекс, а нельзя без титула?

— Нет, моя жена обязательно принимает мой титул. Я барон.

— Но я же не знала! — в отчаянии говорю я, — почему ты не сказал?

— Почему ты так волнуешься? — удивляется Алекс, — Какая тебе разница?

— Потому что я никакая не леди, я правнучка крестьян. Я чувствую себя ряженой. И выходит, что я сама напросилась, господи!

— Но Элизабет, ты смело можешь носить этот титул. Я не рискнул бы опозорить свое родовое имя, предложив его недостойной женщине. Ты воспитана и образованна, а значит, благородна. Ты родишь, может быть, сына, и это будет следующий лорд Ферн, значит, на мне не прервется нить. Страшно быть последним. Так что не волнуйся, леди Элизабет, тут еще неизвестно, кто выиграл!

— Так куда же мы едем? — обреченно вздохнула я.

— В Оксфордшир, там возле Хэмпдена у меня есть дом. Если тебе понравится, мы можем прожить там все лето. В Лондоне жара не так приятна, особенно для беременной женщины.




С трудом выехав из лондонских автомобильных пробок, машина понеслась по дороге. Индустриальный пейзаж вскоре сменился типично английским, хотя справа и слева среди цветущих кустарников и перелесков все время попадались современные коттеджи, но они тоже отлично вписывались в окружающую природу. Дальше дорога проходит по зеленым пастбищам, пахнувшим скошенной травой, мимо старинных деревень и за Хэмпденом, извиваясь, начинает петлять между холмов Чилтернс, кое-где поросших лесом, но чаще — бархатных от травы, пестреющей цветами там, где она не скошена. Дом на холме среди дубов, темный и величественный, виднеется справа от дороги и Алекс указывает на него:

— Этот дом принадлежал Ферндейлам с 1667 года и был пожалован с титулом королем Карлом Вторым. Мой дед продал его, когда налоги задушили большинство старых поместий. У нас остался только дом в деревне, которая тоже тогда была на нашей земле. Вот сейчас за поворотом будет Фернгрин.

Деревня прелестна, освещенная заходящим солнцем, вся в цветущем кустарнике. Некоторые дома даже построены вместе с поместьем в 17 веке, с вкраплениями викторианских построек и домов начала века. Дому Алекса около 200 лет, я, правда, не очень хорошо разбираюсь в архитектуре. За домом большой парк.

Алекс вводит меня в дом, на пороге которого нас встречает пожилая дама с такими колючими и пронзительными глазами, что я невольно ежусь под ее взглядом. Мне сразу становится ясно, что я ей не нравлюсь. Слова Алекса мне все объясняют:

— Элизабет, познакомься с миссис Марш, она ангел-хранитель этого дома вот уже тридцать лет и, я надеюсь, не оставит его своей заботой и дальше.

Ну, все ясно. Миссис Марш знала Анну Ферндейл и осуждает этот брак, а может, боится, что новая хозяйка изменит порядки в доме.

— Пусть леди Ферндейл распорядится, какую комнату ей приготовить, — говорит миссис Марш, обращаясь скорее к Алексу, и не глядя на меня.

— Я думаю, удобнее будет Зеленая комната, миссис Марш. Покажите леди, где ванная и, пока вы все подготовите, мы поужинаем.

Миссис Марш, поджав губы, ведет меня вглубь дома и, поднявшись на несколько ступенек, мы входим через небольшой холл в красивую комнату со старинной мебелью и кроватью под зеленым балдахином. Я снимаю жакет, шляпу и перчатки, сбрасываю туфли на каблуке и с наслаждением потягиваюсь. Я устала за этот день. Миссис Марш с неодобрением смотрит на мои ноги.

— Я сейчас распакую ваши вещи, леди Ферндейл. Вы, видимо, хотите надеть другую обувь?

— Благодарю вас, миссис Марш, я с удовольствием надену туфли на низком каблуке.

— Вы позволите спросить, леди Ферндейл, вы ведь не англичанка?

— Да, я приехала из Швейцарии, но я русская.




Я вижу, что миссис Марш шокирована до предела, но относится она ко мне после этого снисходительней: что с меня возьмешь! Я представляю, что вся деревня будет теперь судачить о том, как бедный Алекс был окручен иностранной авантюристкой более чем сомнительного происхождения. Меня это забавляет, потому что я несколько отстраненно думаю об этом. Я, как калиф на час, пришла и уйду в небытие для этих людей, но я все-таки несколько обеспокоена своим положением и не ожидала, что наш фиктивный брак будет иметь значение для окружающих. В любой стране это прошло бы совершенно незаметно для посторонних, но Англия — это Англия. Лучше бы Алекс был почтальоном или шофером, тогда наш брак наверняка никому не был бы интересен. Все это я говорю Алексу, когда мы сидим за столом.

— Да, возможно, ты права. Традиции еще сильны в деревне, в Лондоне это никого не волнует. А наша семья живет здесь больше трехсот лет. Никому в голову не придет перемывать косточки владельцам Фернхолла, они еще чужаки здесь, всего лишь шестьдесят пять лет.

— Для меня все это звучит, как типичный английский роман. И все-таки, это очень печально.

— Ты имеешь в виду, что они не знают о моей болезни?

— Не только. Они сейчас будут обсуждать твою женитьбу и строить предположения, ведь естественно считать, что мужчина в твоем возрасте женится для продолжения рода. Может, тебе стоило бы подумать об этом, а не связываться со мной, — я тут же жалею, что сказала это: вряд ли у них принято обсуждать такие интимные вещи с малознакомой женщиной, даже если утром обвенчался с ней. Алекс темнеет лицом и сидит некоторое время молча, а потом говорит с внутренним усилием:

— Раньше я вообще не мог об этом думать, свежа еще была рана от потери Анны и дочери, а теперь уже поздно, болезнь зашла слишком далеко, да и рана ведь еще не зажила.

— Я понимаю. Я очень тебе сочувствую, Алекс, и хочу попросить, говори мне о своих чувствах, страхах, желаниях, я постараюсь сделать для тебя все, что смогу. Не за то, что ты мне помог, а просто ты мне очень нравишься. Мне кажется, мы чем-то похожи. Если я смогу хоть немножко скрасить твою жизнь — я буду счастлива.

— Ты очень великодушна, спасибо, — вежливо благодарит он.

— Это не великодушие. Я пока не могу разобраться в своих чувствах, но мне кажется, что мое замужество несло печать греха. Я должна искупить это.

— Ты слишком строга к себе. Насколько я могу судить по твоим рассказам, ты вела себя безукоризненно с мужем.

— Если не считать того, что полюбила другого.

— Знаешь, мне приходит на память в связи с этим одна книга, там говорится, что если боги одаривают человека сердцем и душой, способной тонко чувствовать, то это кроме огромного счастья любви дает еще и чувствительную совесть.

— Это Олдингтон, да? «Все люди — враги». В юности я плакала над ней. Твои слова лестны для меня. Спасибо.




Все пять дней в Фернгрине мы гуляем по парку и окрестным холмам, разговариваем, осматриваем деревню со старинной приходской церковью и, чтобы утолить любопытство жителей, устраиваем чаепитие. Я, несмотря на возражения миссис Марш, пришла на кухню и испекла несколько кексов и бисквитов. Заварить чай миссис Марш мне не дала, свято веря, что чай пьют только в Англии, и я, конечно, понятия не имею, как его заварить. Надо сказать, что мои бисквиты имели большой успех. Среди присутствующих была очень милая пара — учительница местной школы с мужем, приятное впечатление произвел на меня пожилой приходской священник, и совсем уж подарком оказалось присутствие его племянника, профессора истории из Оксфорда, гостившего у дяди. Он узнал от Алекса, что я автор «Жемчужного ожерелья» и «Их взгляда на любовь», и все время сводил разговор к книгам, которые его заинтересовали. Когда же учительница миссис Вильямс услышала от него имя Лиза Ферри, она стала восторженно хвалить мой роман, не подозревая, что его написала я. Алекс, смеясь, представил меня еще раз:

— Лиза Ферри три дня назад стала Элизабет Ферндейл, чем я очень горжусь: в нашем роду, кроме неудавшегося композитора, творческих людей не было, а таких талантливых, как леди Элизабет — подавно!

— Ах, не слушайте его, миссис Вильямс, я всего лишь филолог, пишу я, когда не имею возможности заниматься непосредственно своим делом. Мои статьи по французской литературе читает только узкий круг специалистов.

— Но вам нужно писать романы! — тут же возразила миссис Вильямс, — У вас талант писательницы! Хотя я теперь с удовольствием прочитаю и другие ваши книги.

— Спасибо, мне очень лестно ваше мнение.

Интересно, что еще они будут теперь обо мне говорить?




Возвращаясь в город, Алекс спрашивает, что я решила насчет летнего отпуска в Фернгрин.

— Алекс, если это не нарушит твои планы, то это доставило бы мне удовольствие, хотя, боюсь, что с миссис Марш мы никогда не уживемся, она меня не любит.

— Ты должна ее понять, она почти двадцать лет жила с Анной и любила ее. Мы ведь раньше большую часть года проводили в Фернгрин, поэтому я последнее время бывал тут только в годовщину смерти, они похоронены на приходском кладбище. Мне было страшно жить в этом доме.

— Может и теперь тебе будет тяжело?

— Нет, я спокойно спал ночами, я теперь не так одинок…

А я подумала, можно ли говорить о спокойном сне человеку, ждущему смерть. Какая у него сила воли!

— Алекс, — тихо спросила я, — А может случиться, что диагноз неверен, или ты просто выздоровеешь?

— Нет, девочка моя, я уже чувствую, что это близко.

— Мне очень жаль, — я взяла его руку и прижалась к ней щекой.

Он потрепал меня по волосам и опять положил руку на руль. Подъехав к моему дому, Алекс спрашивает:

— Ты готова уехать дней через пять? И еще, зачем тебе три месяца оплачивать квартиру? Откажись сейчас от нее, а потом, когда мы вернемся, можно найти другую, все равно скоро нужна будет более просторная.

Я киваю головой: — Если ты позволишь пока привезти к тебе книги и картины, то пожалуй, я прерву аренду.

Вечером, устроившись на диване с книжкой, я начинаю размышлять, что я буду делать три месяца в деревне. Нужно взять книги и работать, можно продолжить тему французской поэзии. Я задумываюсь, о чем бы мне хотелось написать, вспоминаю, как писала книгу «Их взгляд на любовь», насколько мне казалась, за редкими исключениями, предвзятой точка зрения мужчин на женщину и ее любовь. И я вдруг понимаю, что больше всего мне хотелось бы написать о своем видении мужчины и его любви. Я бы написала о Сергее, и об Иве с его безумным ревнивым чувством, и конечно о Коле — с восторгом и благоговением, преклоняясь перед его невероятной любовью, и еще — мне очень хочется написать об Алексе. Так что, пожалуй, я не возьму с собой много книг, только для развлечения. Отправив Коле письмо с описанием происшедшего, я собрала вещи, попрощалась с Сарой, заручилась обещанием, что она приедет навестить меня, и мы отправились в Фернгрин.




Дни потекли медленной чредой, жизнь наша была размеренной. Я писала с утра до обеда, потом делала перерыв и мы гуляли. Поработав еще часа два и выпив чаю, мы снова отправлялись бродить по окрестностям, а вечером сидели в гостиной, разговаривая. Чаще всего я просила Алекса поиграть. Иногда он играл свои композиции и они мне очень нравились. Я спросила, почему он сейчас не пишет музыки, и Алекс признался, что бросил это занятие после смерти жены.

— Знаешь, я словно оглох, я не слышу больше музыку внутри себя. Анна была для меня как наркотик, она возбуждала во мне творческие порывы.

— Я слышала, что она была эксцентрична. Расскажи о ней, если тебе не трудно.

— Эксцентричной ее мог считать только истинный англичанин, она действительно не вписывалась в общепринятые представления. Она была как пузырьки в шампанском — весела и подвижна, и «ударяла в нос», если ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да, — засмеялась я, — отличная характеристика. Она была тебе необходима, потому что способна была тебя расшевелить и вы дополняли друг друга.

— Ты права. Без нее я потерял смысл жизни.

Алекс рассказывает мне о жене, об их жизни, разные смешные эпизоды. О дочери он не говорит никогда, и я не спрашиваю. Мне кажется, что эта потеря для него еще более страшная. В доме нет ни одной их фотографии. Однажды я, набравшись храбрости, спрашиваю миссис Марш:

— Я уверена, что у вас храниться хоть одна фотография мисс Ферндейл. Не могли бы вы показать, как она выглядела?

Миссис Марш смотрит на меня таким же колючим взглядом, но потом приносит мне две фотографии. На одной Алекс, совсем молодой и очень обаятельный, стоит у пруда с девочкой лет шести, которая хохочет, показывая смешные молочные зубы с дырками на месте выпавших. На другой — о, на другой прелестная юная девушка с темно-каштановыми волосами и выражением, словно она еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Я сразу вспоминаю слова Алекса о пузырьках шампанского и в памяти всплывают строки из любимых стихов Цветаевой:
		Застынет все, что пело и боролось,



		Сияло и рвалось:



		И зелень глаз моих, и нежный голос…








— О-о-о, — только и могу выговорить я сквозь подступившие слезы, — Иногда я сомневаюсь, есть ли Бог на небе, правда, миссис Марш?

Она смотрит на меня несколько смягчившимся взглядом и спрашивает:

— Вы ведь ждете ребенка, леди Элизабет? — она впервые называет меня по имени, я только киваю головой, — Может, это и примирит его с жизнью!

Тут уж я не выдержала и разрыдалась. Что может примирить Алекса с жизнью, которой у него не осталось! Миссис Марш приносит мне воды. После этого она начинает относиться ко мне несколько иначе, без особой любви, но заботливо.




По пятницам к нам приходят на чай священник Хартнелл и Вильямсы. С Хартнеллом я иногда говорю о религии. Меня очень интересует современная смесь веры и знаний, которые эту веру расшатывают. Мы сходимся на том, что теперь это свод моральных принципов, девиз которых — терпимость к слабостям других и взыскательность к себе. Хартнелл интересуется православием, но тут я ему мало чем могу помочь.

В начале августа из Лондона нам пересылают извещение о разрешении на въезд в Союз по гостевой визе. Я уговариваю Алекса поехать со мной, это развлечет его, разве не интересно побывать в такой закрытой стране, как наша?

— Хорошо, — улыбается Алекс, — Я так привык каждый день видеть тебя, что не выдержу месяц одиночества.

В сентябре, распрощавшись с миссис Марш и отдав распоряжения закрыть дом на зиму, мы летим в Ленинград. Попав в родной город через два года, когда уже и не надеялась, я заплакала. Нас встречает вся семья: родители, сестра, Коля с Сашей. Все окружают меня и начинают ахать, глядя на мой огромный живот. Наконец, я обнимаю смущенного Сашку и говорю ему:

— Помнишь, как ты просил родить тебе девочку, чтобы ты женился на ней? Немного поздновато, но будет девочка, и ты будешь первым претендентом!

В суматохе встречи Алекс оказывается в стороне и с улыбкой наблюдает за нами. Коля подходит к нему поздороваться. Наконец я, оторвавшись от мамы и сестры, вспоминаю, что их всех нужно познакомить. Родители смотрят на Алекса с опаской: что еще им ждать от очередного мужа? Моя крохотная квартирка, конечно, тесна нам, Коля предлагает свою, у них с Сашкой теперь просторная квартира в центре, на улице Чайковского. Все стены там увешаны чудесными картинами современных ленинградских художников, многие из которых были друзьями Светланы. Алекс с восторгом оглядывает их.

Когда мы остаемся вдвоем с Колей, он наконец может обнять меня.

— Вот ты и увидел меня толстой, как слониха, и дальше будешь только смотреть. Жалко!

— Я буду еще обнимать и целовать, — он прижимает меня к себе и вдруг смеется, — Ух, как он толкается! Тоже решил поздороваться!

— Это не он, а она!

— Откуда ты знаешь?

— Мне даже показали ее на телеэкране. Такая смешная страшилка.

— Она будет красавицей, ведь у нее такие красивые родители.

— Я думаю, может она будет счастливей нас?

— Мы сделаем все, чтобы она была счастлива, — обещает Коля.

— Да уж, будущая леди Ферндейл. Знаешь, когда я узнала о титуле, мне захотелось закричать: я хочу обратно! А она привыкнет к этому с рождения. Хотя здесь это не имеет значения. Будь я тысячу раз леди, к тебе я могу попасть только кривыми дорожками.

— Ничего, Бетси, на нашей улице тоже будет праздник!

Весь месяц мы с Алексом ездим по городу и окрестностям. Город привели в порядок к Олимпиаде и он необычайно хорош, Алексу он очень понравился. Бесконечные встречи с друзьями за чашкой кофе и бутылкой сухого вина, наши разговоры обо всем далеко заполночь увлекают его. Мы с Колей с двух сторон по очереди переводим ему, чтобы он мог принять участие в беседе.




Когда мы едем домой, Алекс говорит, что никогда не наблюдал такого удивительного общения и теперь понимает, почему я тоскую и рвусь домой. Он привез меня из Хитроу к себе домой и спросил:

— Ты ведь будешь теперь жить со мной? Я так привык, что ты всегда рядом. Да и за тобой нужно теперь следить, ведь скоро уже?

— Алекс, я не хочу затруднять тебя и нарушать привычный образ жизни. Я справлюсь.

— Я прошу тебя! Мне этого хочется. Хорошо? — он с тревогой ждал ответа и мне пришлось согласиться.

Так я поселилась в доме Александра Ферндейл. Спальня моя выходила в просторный холл второго этажа, напротив спальни Алекса. Еще он предложил работать в его кабинете, но я предпочитала сидеть внизу в холле, где могла попросить Алекса поиграть мне. Подолгу сидеть за работой было уже тяжело, я устраивалась в кресле у камина, Алекс подставлял мне под ноги скамеечку и я, полулежа, обложенная для удобства подушками, сидела, слушая музыку, или мы разговаривали. Однажды я поглаживаю выпирающий живот и вскрикиваю от неожиданности, когда чувствую особенно сильный толчок.

— Что, — улыбаясь спрашивает Алекс, — у него сегодня тренировка по футболу?

— Скорее уж занятия балетом, это ведь девочка, мне уже точно сказали.

Алекс замер на минуту, а потом, приблизившись, спросил:

— Можно мне послушать?

— Конечно.

Он прикладывает руки и с довольным лицом слушает энергичные попытки моей дочери достучаться до неведомого мира.

— Юная леди, мы ждем тебя!




Через две недели он по совету моего врача заранее отвозит меня в клинику. Я солгу, если скажу, что родила легко, помучилась я изрядно, больше суток, но была так счастлива, что вытерпела бы вдвое больше. Алекс приехал, когда меня уже привезли из операционной, где накладывали швы. Дочка моя, которую мне сразу дали обнять, но я ее не рассмотрела толком, была вымыта и запелената, сестра внесла ее следом за вошедшим Алексом и положила мне на руки. Я взглянула в ее сонные голубые глазки, которые вдруг широко раскрылись, словно удивляясь открывшемуся перед ней миру, и воскликнула:

— Да это же Алиса в стране чудес! Я так ее и назову, пусть ее мир будет только чудесным!

Алекс сжал мою руку и, осторожно поцеловав мою дочку в лобик, сказал нежно:

— Добро пожаловать, леди Элис Ферндейл!

Я сначала опешила от неожиданности. Машинально я произнесла «Алиса» по-русски, забыв, что в английском оригинале это Элис, так звали погибшую дочь Алекса.

— О, Алекс, я не специально, ты понимаешь, просто ей очень идет это имя, — оправдываюсь я растерянно, — Я не подумала, может, так нельзя? Я придумаю другое имя.

— Ну, что ты, Элизабет, успокойся. Я счастлив, словно возродилась моя девочка. Как ты думаешь, у нее будут темные волосики, да? А глаза могут еще потемнеть, но, возможно, будут серые.

— Скорее всего, светло-карие.

Через три дня меня отпускают домой. Накануне ко мне приходит молодая женщина с милым веснушчатым лицом. Она — няня, и если я согласна, будет мне помогать ухаживать за Алисой. Зовут ее Клер Грайс. Мы немного побеседовали, и я сказала, что она мне очень понравилась, но я должна поговорить с мужем. «Конечно!» — говорит она. Когда ко мне приходит Алекс, я убеждаю его, что смогу вырастить Алису сама, но тут он непреклонен.

— Ты должна восстановить здоровье, закончить роман и не забывай, летом ты, возможно, поедешь работать в Москву, с кем же в это время будет Алиса? — Алекс вслед за мной называет девочку не Элис, а Алисой.

А я сразу вспоминаю, что перед тем, как я стану свободно распоряжаться собой, будет самый тяжелый период его болезни, и я обязана уделять ему много времени. Я соглашаюсь взять няню, тем более, что молока у меня нет и кормить Алису придется из бутылочки. Когда мы втроем приезжаем домой, мисс Грайс уже ждет в детской, которую они с Алексом подготовили заранее: она полна ярких игрушек и всего необходимого для младенца. Я благодарно целую Алекса за все, что он сделал для нас, смогу ли я отблагодарить его за это!

Конечно, с няней значительно легче, я не вскакиваю к плачущему ребенку ночью. Правда, Клер утверждает, что Алиса — ангел и отлично спит по ночам, съев свою порцию детской смеси. Мы с Клер быстро подружились. Она оказалась образованной девушкой с легким характером, я думаю, что Алекс специально такую выбирал. Прочитав мой роман, Клер стала ярой моей поклонницей и старалась, чтобы Алиса всегда была сыта и ухожена и не доставляла мне никаких хлопот. Гулять мы втроем с малышкой и Алексом ходим в Гайд-парк. Алекс с удовольствием наблюдает за Алисой, я тоже стараюсь быть с ней как можно больше.




В Алексе я начинаю замечать перемены, пока только внешние. Глубже западают его глаза, обнесенные темными кругами, чуть худеют щеки, и весь он становится каким-то прозрачным. Я с тревогой вглядываюсь в него по утрам, когда он ковыряет ложкой в тарелке с кашей. Я начинаю потихоньку готовить на завтрак разные деликатесы, чтобы Алекс хоть чуть-чуть поел. Однажды ночью я просыпаюсь от крика. Всунув ноги в тапочки и не пытаясь в темноте отыскать халат, я прямо в пижаме бегу через холл в спальню к Алексу. Глаза уже привыкли к темноте, я подхожу к кровати и осторожно трясу его за плечо.

— Алекс, что с тобой?

— Кто здесь, — со стоном вскидывается он, — Элизабет, это ты? Я кричал? Мне снился кошмар, посиди со мной немного.

Я сажусь на край постели и он берет меня за руку. В комнате прохладно и я в тонкой пижаме скоро начинаю дрожать от холода.

— Ты замерзла, иди спать! — но я чувствую, как рука Алекса нервно сжимает мою.

— Можно, я наброшу край одеяла?

Я забираюсь под одеяло и одну руку кладу на его влажный лоб, другую он обеими руками прижимает к себе. Я слышу, как глухо стучит его сердце.

— Мне снилось, что я скольжу в бездну, на дне которой смерть, — словно испуганный маленький мальчик, шепчет Алекс, стремясь избавиться от своего кошмара, — И никого нет рядом, ни одной руки, которая протянется помочь.

— Успокойся, Алекс, я ведь с тобой. Спи спокойно.

Я слышу, как постепенно выравнивается его дыхание, но руку мою он по-прежнему не выпускает. Мне неудобно, лежа на краю, вытягивать к нему руки и я пододвигаюсь ближе к Алексу, продолжая поглаживать по голове, пока не засыпаю сама. Сон Алекса беспокоен, по временам он просыпается, видит меня рядом и, затаив дыхание, лежит тихонько, чтобы не разбудить. Иногда я тоже просыпаюсь и прислушиваюсь к его дыханию, определяя, спит ли он спокойно. Утром Алекс, встав раньше, на цыпочках уходит в ванную, чтобы не разбудить меня. Проснувшись, замечаю, что рядом лежит мой халат. Встречаемся мы с Алексом в столовой, он подходит ко мне и, поцеловав руку, благодарит:

— Я сегодня впервые не чувствовал себя одиноким ночью.

— Значит, теперь я буду спать у тебя каждую ночь, — говорю я, наливая себе кофе.

— Нет, Элизабет, я не могу требовать от тебя этого.

— А ты и не требуешь! Я сама это предлагаю. Когда в следующий раз тебе что-нибудь приснится, мне не придется бежать без халата через холодный холл.

— Прости, пожалуйста!

— Алекс, не извиняйся, ты не виноват в этом.

С этого дня я сплю с Алексом. Иногда он ночью ищет мою руку. Я придвигаюсь поближе и, прислонившись к моему плечу, он спокойно засыпает. Когда у него бессонница, мы разговариваем в темноте. Один раз я просыпаюсь от глухих рыданий, чтобы не разбудить меня, Алекс плачет в подушку, сдерживаясь изо всех сил. Насильно повернув к себе, я обнимаю его, шепча утешения и целую мокрые от слез щеки, глаза, губы.

— Ах, Бетси, Бетси, как мне тяжело, — шепчет он.

— Я с тобой, отдай всю тяжесть мне.

Мы засыпаем, крепко обнявшись. Днем Алекс задумчив и говорит мне, когда мы сидим вечером у камина:

— Помнишь, ты цитировала в своей книге стихи японской поэтессы. Я подумал тогда, что они очень противоречивы, но сейчас я понимаю, какая в них тонкость чувств:
		Есть конец пути,



		Есть конец пути разлук,



		И печален он.



		Но хочу тот путь пройти!



		Жизнь, как ты желанна мне!








— Это Мурасаки Сикибу. В «Повести о блистательном принце Гэндзи» эти стихи посылает императору его любимая фрейлина, мать Гэндзи, когда она, смертельно заболев, удаляется от двора.

— Знаешь, я мечтал о конце пути разлук, как об избавлении, но теперь я с такой ясностью вижу, как желанна мне жизнь именно сейчас. Я должен оставить Алису без своей поддержки, она даже не запомнит меня. Я держу ночами в объятьях молодую и очаровательную женщину и не могу ее любить! Если бы я тебя не встретил, я бы умер в тоске и одиночестве, но ты, помогая избавиться от них, внесла в мою душу смятение. Я не хочу умирать.

— Мы ничего не можем изменить, но я сделаю все, чтобы тебе было спокойнее.

Я подхожу к его креслу и, обняв, прижимаю голову Алекса к груди. Он вдруг усаживает меня к себе на колени и крепко целует.

— Прости меня, Бетси.

— Ну что ты, дорогой мой, если ты хочешь…

— Как я хотел бы быть здоровым и любить тебя, но поздно! Мне кажется, что тебя послала мне Анна, чтобы ты за нее была рядом. Нас ведь и познакомила ее подруга. Вы с Алисой не просто заменяете мне семью, вы и стали моей семьей — и я должен вас покинуть!

Ночью он спрашивает шепотом: — Можно мне обнять тебя, Бетси?

— Ну конечно!

Я сама придвигаюсь к нему ближе, просунув руку под голову. Алекс нежно гладит меня по спине, я чувствую его горячее дыхание на шее. Потом рука скользит от талии вниз, легко касается груди сквозь тонкий шелк пижамы.

— Тебе неприятно, что я тебя касаюсь?

— Продолжай, пожалуйста. Алекс, ты делаешь это так нежно, мне очень приятно, — шепчу я.

— Бедная маленькая Бетси, ты мечтаешь об объятьях совсем другого мужчины, а вынуждена терпеть больного старика.

— Алекс, как ты можешь говорить! Ты не старик и я себя не принуждаю.

— Ты говоришь правду?

— Конечно! Вообще общение с тобой доставляет мне большое удовольствие, и сейчас — тоже.

Алекс нежно касается губами моего лица.

— Ты щедрая душа.

— Ты — тоже. Без тебя я была бы в Лондоне такой одинокой и несчастной.

— Значит, мы спасаем друг друга?

Он опять осторожно проводит ладонью по моему телу. Я блаженно вытягиваюсь под его рукой, тело невольно отзывается на ласку.

— Ты как кошечка, которая выгибает спинку, когда ее гладят.

— В прежней жизни я, должно быть, была кошкой. Я так люблю, когда меня гладят.

— Спи, милая, а я буду тебя вот так ласкать.

Я, конечно, не сплю, но лежу тихо, пока рука его не замирает. Мы засыпаем, обнявшись. Следующим вечером, устав от долгой прогулки и заснув, едва коснувшись подушки, Алекс опять просыпается с криком от приснившегося кошмара.

— Алекс, Алекс, что с тобой, опять плохой сон?

— Я опять умираю один, Бетси!

— Не думай об этом, обними меня.

Я быстро снимаю пижамную кофточку и прижимаюсь к нему, расстегивая пуговицы на его пижаме. Желание отвлечь его от страшных видений не дает времени подумать до конца о последствиях своих действий.

— Бетси, — потрясенно шепчет он, — что ты делаешь!

— То, что мне хочется. Приласкай меня.

Просунув руку в расстегнутую пижаму, я глажу его напряженную спину, привлекая в объятья. На какое-то время он теряет тот жестокий самоконтроль, в котором живет постоянно. В его движениях, когда он, приподняв меня за плечи, приникает к груди, в силе и страсти его ласки виден отблеск того великолепного любовника, каким он был до двойной трагедии и болезни. Услышав мое участившееся дыхание, он отстраняется и говорит сдавлено:

— Это опасная игра, Бетси. Она не принесет нам ничего, кроме разочарования.

— Ты не прав, подумай вот о чем. Если бы ты, совершенно здоровый человек, вдруг ослеп, ты перестал бы любоваться красотой женщины, но ты слышал бы ее, говорил нежные слова, ты мог бы чувствовать ее всей кожей, ласкать и вдыхать аромат — женщина осталась бы для тебя женщиной.

— Ты хочешь сказать, что я тоже должен находить радость в том немногом, что мне еще осталось?

— Конечно, ведь у тебя еще так много чувств!

— А ты? Как же ты? Ведь ты сейчас вся затрепетала от ожидания, которое неосуществимо для тебя со мной.

— Нет, мне тоже хорошо рядом с тобой.

— Бетси, ты жертвуешь собой ради меня?!

— Если бы все жертвы были так приятны, мир заполнился бы самоотверженными людьми. Иди ко мне!

Алекс опять привлекает меня в свои объятия, нежно и бережно лаская. Отныне начинается наша странная жизнь, целомудренная и полная любовных ласк, которые спасают Алекса от ужаса надвигающейся смерти. Днем мы по немому уговору больше не затрагиваем эту тему. Тайная ночная жизнь не меняет сложившихся дружеских отношений.




Рождество мы проводим в Фернгрин, там мы устраиваем крестины Алисы. Крестная мать, Сара, держит ребенка, рядом стоит Алекс — за Колю, которого он предложил сделать крестным отцом. Старый священник Хартнелл произносит прочувствованную речь о том, что бог не оставляет милостью своей человека, забрав к себе одного, тут же одаривает другим. Я думаю, что три смерти к одному рождению — не очень-то справедливая статистика в небесной канцелярии.

Миссис Марш, увидев Алекса, пугается его вида. Она осторожно пытается меня расспросить, но я уклончиво говорю, что он тяжело болел гриппом и, возможно, еще не поправился. Не могу же я ей все выложить. Это не мое дело. Сара, которая все знает, по моей просьбе беседует с Алексом. Я всегда поражалась его сильной воле, которая помогает ему скрывать отчаяние, но теперь, находясь все время рядом, я знаю, как ему на самом деле тяжело. Поговорив с ним, Сара печально заявляет, что ничем помочь не может, Алекс и так удивительно владеет собой.

— Бетси, ты справишься? Не слишком ли много ты на себя взяла? Из его слов я поняла, что у вас одна спальня?

— Ах, Сара, это не то, что ты думаешь, он ведь серьезно болен. Я ночью ему нужнее, чем днем. Бывают такие приступы отчаяния, что утешить могут только объятья, как ребенка.

— Бетси, ты еще не пришла в себя от жизни с Ивом. Как у тебя с нервами?

— Я выдержу.

— Скоро тебе понадобится сиделка.

— Пока я обхожусь.

— Это пока он не слег.

Несмотря на это, Рождество проходит мирно. В Сочельник мы все собираемся в холле у камина. Распаковав коробки, все удивленно рассматривают подарки. Только я и Сара знаем, что Алекс в свое последнее Рождество прощается с нами. Миссис Марш с изумлением примеряет роскошный шерстяной жакет, у Клер — дорогие часы, Саре достается модная сумка из крокодиловой кожи. Алиса завалена подарками ото всех нас, Алекс же положил в колыбельку у камина, где она мирно спит, как младенец Иисус, коробочку с девичьими бриллиантовыми сережками. Когда я открываю свой красиво упакованный подарок и вижу там футляр от Картье, я принужденно улыбаюсь и благодарю.

— Примерь, — предлагает Алекс и застегивает у меня на шее очень красивое колье, — тебе не нравится?

— Спасибо, — говорю я, — но давай это тоже подарим Алисе.

Я не хочу расстраивать его, но драгоценности у меня ассоциируются только с ревностью Ива. Ночью в постели мы все-таки обсуждаем эту тему.

— Я хотел подарить тебе машину, но я знаю, что ты не в ладах с нашим левосторонним движением.

— Алекс, я не хочу от тебя никаких дорогих подарков, неужели мою память надо будет подстегивать! Я и так тебя не забуду.

— Ты права, то, что ты делаешь для меня, не оплатить никакими подарками.

— Я не делаю ничего особенного. Любая женщина сделала бы то же для своего мужа.

— Но я ведь тебе не муж.

— В твоем возрасте глупо так говорить. Ты не любовник, но ты мне муж и самый лучший из всех, что у меня были. У меня ведь есть, с кем сравнивать. Ты так деликатен и заботлив и ты любишь Алису? Для жены это ведь главное. И мы так понимаем друг друга.

Я пожимаю его руки, которые держу в своих.

— Спасибо тебе, спасибо, — шепчет Алекс, целуя меня.

Клер подходит ко мне на другой день и тихо спрашивает, почему Алекс подарил ей дорогие часы.

— Леди Элизабет, вы ведь не думаете, что я дала повод к таким подаркам!

— Успокойся, Клер, я знаю причину. Алекс поблагодарил тебя за все, что ты еще сделаешь для Алисы.

— Но почему?

— Потому что он умирает. Ему осталось совсем немного. Ты разве не заметила, как он меняется?

— Да, но я не думала, что это настолько серьезно. Так он знает об этом?

— Он знает уже год.

— Боже мой! — только и может сказать она.

— Я очень тебе благодарна, Клер. Ты так заботишься об Алисе, я ведь не могу уделять ей много времени, а скоро день и ночь буду с Алексом.

Когда мы возвращаемся в Лондон в машине, Алекс вдруг резко тормозит, я вижу, что он бледнеет и пугаюсь.

— Алекс, что с тобой, тебе плохо?

— Да, голова кружится…

— Как же быть? Нужно скорее домой.

— Давайте, я сяду за руль, — предлагает Клер.

Без нее я бы не знала, что делать. Мы привозим Алекса домой и я вызываю врача. После осмотра врач разговаривает со мной в холле.

— Леди Ферндейл, наступают самые страшные для вас времена. Болезнь вступает в последнюю стадию, скоро у него начнутся боли. Вам нужна будет сиделка.

— Я ночами нахожусь в комнате Алекса, пока я сама буду наблюдать за ним. Сиделку я приглашу, когда нужна будет квалифицированная помощь.

Врач оставляет мне снотворное и обезболивающее и обещает заранее подыскать сиделку. Вскоре Алекс перестает выходить из дома, но по-прежнему спускается вечерами в холл, и мы сидим у камина. Ему уже трудно играть и мы слушаем пластинки. Днем Алекс подолгу играет с Алисой. Она начинает улыбаться и тянется ручками за погремушкой. Когда Алекс напевает песенки, она внимательно слушает, глядя прямо на него.

— Я уже и забыл, какие они забавные. Как жаль, что я не увижу, как она сделает первый шаг. Элизабет, я не знал, как это будет тяжело, когда вы рядом. Я не хочу умирать!

Я ничего не могу сказать в утешение, я могу только обнять его, поцеловать, нежно погладить по щеке. Каждый вечер я спрашиваю, хочет ли он выпить снотворное. Алекс пить его боится, ведь если приснится все тот же смертный кошмар, он не сможет проснуться, что бы найти у меня утешение, но с другой стороны он не хочет мешать мне спать. Когда я понимаю, в чем тут дело, я перестаю предлагать лекарство. Постепенно Алекс перестает выходить из своей комнаты и весь дом сосредотачивается в его спальне. Я делаю последние правки романа, устроившись за маленьким столиком. Клер приносит Алису поиграть, когда она не спит. Алекс сам иногда кормит ее из бутылочки, уложив рядом с собой на диван и напевая смешные песенки. Каждый отпечатанный лист романа я отдаю прочитать Алексу. Он очень внимательно относится к моей работе, я рада, что у меня такой заинтересованный первый читатель. Но он совершенно не критикует написанное. Когда я спрашиваю, что ему не нравится, он отвечает:

— Единственное, что мне не нравится, это то, что обреченный на смерть мужчина не может сделать героиню счастливой.

— Но ведь она счастлива! Она счастлива тем, что судьба столкнула ее с замечательным человеком.

— Ах, ты не понимаешь, каждый нормальный мужчина — а я, несмотря ни на что, ощущаю себя мужчиной — хочет сделать женщину счастливой на всю жизнь.

— Но это невозможно! Ни один брак, самый долгий и удачный, не застрахован от неожиданностей и тем более от постепенного изменения отношений.

— И все-таки я ощущаю бессилие.

— Ты хотел бы, чтобы я придумала счастливый конец?

— Нет, Бетси, счастливый конец невозможен, — тихо говорит Алекс.

Закончив роман, я отдаю его в печать с коротким посвящением: «Моему мужу Александру». Назвала я его «Анатомия любви», вспомнив старый фильм под таким названием. Очень обидно, что он выходит под моим старым именем, но издатель непреклонен: нельзя менять имя, у меня уже есть свои читатели.

Алекс начинает уговаривать меня уехать с Алисой и Клер в Фернгрин, пока все не закончится. Он не хочет умирать на моих глазах. Я обещаю, что когда будет совсем плохо — уеду. Вскоре у Алекса случается первый приступ боли. Испуганная его измученным видом, звоню врачу и соглашаюсь на сиделку. Сиделка собранна, профессиональна и холодна, как рыба. Она приходит в ужас оттого, что я сплю с Алексом. По-моему, она подозревает нас в каком-то извращении. Но я непреклонна: она может находиться здесь же, чтобы своевременно сделать обезболивающий укол, но я буду рядом с мужем. В результате она преспокойно спит на диване, и я бужу ее, когда Алекс сжимает мне руку и начинает часто дышать. Днем она сидит в кресле и вяжет себе свитер. Единственное, что делает только она — это все процедуры гигиены. Тут Алекс непреклонен и гонит меня из комнаты.

Закончив роман, я начинаю тосковать: мне нечем отвлечься от той трагедии, что разворачивается у меня на глазах. Только те минуты, что я провожу у Алисы, которую уже почти не приносят к Алексу, немного успокаивают меня. Врач, регулярно навещавший Алекса, озабоченно советует мне принимать транквилизатор и хоть немного выходить погулять.

Конец приближается стремительно. От наркотиков Алекс все время в полубессознательном состоянии, но по-прежнему ищет мою руку и я часами сижу, держа его за руки или поглаживая по волосам. Когда он изредка приходит в себя, то шепотом спрашивает, как Алиса, и просит меня пойти отдохнуть или погулять. Потом он начинает путать меня с женой и спрашивает время от времени:

— Анна, ты здесь? Анна, не уходи!

Дальше он уже ничего не говорит и, наверное, ничего не чувствует. Последнюю ночь мы обе не спим, всматриваясь в его лицо. В какой-то момент он открывает затуманенные глаза и смотрит на меня, пытаясь что-то сказать или улыбнуться. Губы чуть шевелятся, а потом из них вылетает только короткое дыхание. Вот оно затихает и останавливается. Я опускаюсь головой ему на грудь и замираю, вздрагивая от ощущения легкого движения, идущего по комнате. Мне кажется, что я слышу еще один его вздох, и с изумлением всматриваюсь в его лицо, но оно уже заостряется, застывает, я опять падаю ему на грудь и рыдаю от первой в моей жизни безвозвратной утраты. Этот человек меньше чем за год сделался для меня значительным и незаменимым. Я потеряла мужа. Я вздрагиваю от неожиданности, когда сиделка делает мне укол, потом проваливаюсь в свинцовый сон.




7. «Веселая вдова»


Очнулась я в своей спальне и не сразу вспомнила, что произошло и как я сюда попала. Что теперь делать, я не знаю. Я иду к Клер посоветоваться, но для этого нужно ей все рассказать. Клер удивлена.

— Но, леди Элизабет, если ваш брак называется фиктивным, то каков же настоящий!? Я много видела супружеских пар, но ваша вызывала у меня восторг своей трогательной любовью. Это фантастика! Я наблюдала, какими глазами смотрел на вас сэр Александр, ведь он вас так любил! И он обожал Алису! И вы так самоотверженно за ним ухаживали, разве это можно сделать для чужого человека.

— Ах, Клер, мы действительно были близки друг другу. Но факт тот, что мы должны выяснить, что нужно сделать для похорон и подготовиться для переезда: я не имею права на этот дом и не знаю, кто теперь будет владельцем, возможно какой-то дальний родственник. Нужно найти квартиру, куда мы переедем. И, если надо, я оплачу похороны, можно продать колье. Но как все устроить, я не знаю. Алекса нужно похоронить в Фернгрин, рядом с женой и дочерью.

— Леди Элизабет, вам нужно позвонить адвокату, — подсказывает практичная Клер, — Похороны должны быть оплачены из его денег.

— Ах, это пустяки. Но ты права, адвокату позвонить нужно, у Алекса могли быть особые распоряжения на этот счет.

Я звоню миссис Коннор и все немедленно разрешается само собой. Оказывается, Алекс все предусмотрел, миссис Коннор только отдает распоряжение, все похоронные процедуры, объявления в газетах — все делается без моего участия. Я рада этому, так как у меня наступает реакция на пережитое за последний месяц. После второго короткого обморока испуганная Клер вызывает врача, и он заставляет меня принимать лекарства, от которых я хожу все время, как пьяная, и много сплю. Через два дня я чувствую себя лучше.

Мы приезжаем в Фернгрин прямо к церемонии. Клер сидит за рулем, я с Алисой на заднем сидении, на мне наспех купленные в последнюю минуту черные пальто и шляпа. Народу на удивление много. Вернее, я не удивлена: пришли все деревенские жители, приехали знакомые Алекса из Лондона, подруги Анны. После очередной порции транквилизаторов я стою, чуть покачиваясь, с ощущением, что все вокруг медленно вращается. Рядом стоит миссис Марш и поддерживает меня под руку. Я разглядываю набухшие почки на деревьях, береза уже вся покрыта сережками. Начало марта, но небо хмурится, закрытое сплошной пеленой облаков.

Ко мне подходят с соболезнованиями. Один из мужчин после приличествующих слов говорит:

— Леди Ферндейл, по просьбе Александра я готов помочь вам получить работу в Москве. Вот моя визитка, позвоните, когда вы почувствуете себя в состоянии заниматься делами. Мы вместе учились в Харроу и в Кембридже, и я постараюсь сделать все возможное, — он склоняется к моей руке.

Мне становится совсем плохо от сознания, что Алекс предусмотрел все и, сдержав слово, позаботился о моем будущем. Я смотрю на могилу, усыпанную цветами, и так остро чувствую свое одиночество. Опять мужчина уходит от меня, бросив самым страшным способом. То, что я заранее об этом знала, не сделало потерю более легкой.

Миссис Марш помогает мне сесть в машину и сама садится рядом с Алисой на руках, Клер за рулем. Мы едем домой, где миссис Коннор должна огласить завещание. Я сижу, по-прежнему плохо сознавая, что делается вокруг, занятая печальными раздумьями о своей неудавшейся жизни, в которой я, чтобы что-нибудь получить, теряю значительно больше. О Коле я сейчас не думаю. Миссис Коннор в это время читает завещание, но я не вслушиваюсь, мне все равно, кому достанется все это. Миссис Коннор, закончив, задает мне какие-то вопросы, отвлекая от мыслей об Алексе. Измученная сегодняшним трудным днем, я принужденно улыбаюсь.

— Простите, миссис Коннор, я задумалась и все прослушала, но это ведь неважно. Мы с мисс Грайс уже подготовились к переезду и освободим дом в течение недели, владелец подождет? Простите, я хотела бы лечь.

Миссис Марш смотрит на меня с каким-то благоговейным ужасом. Клер объясняет:

— Это из-за лекарств, которые леди прописал доктор, она бредит. Ей действительно нужно лечь, леди Элизабет последний месяц почти не спала ночами.

— Хорошо, — соглашается миссис Коннор, — я оставлю копию завещания, а когда леди Ферндейл поправиться, я сделаю все необходимые распоряжения по вступлению в наследование.

Миссис Марш ведет меня в комнату, где я прожила все лето, и укладывает в постель. Камин уже растоплен, она приносит грелки, потому что меня бьет дрожь, а Клер заставляет выпить еще таблетку снотворного. На другой день я сплю почти до полудня. Проснувшись, одеваюсь и захожу в детскую. Клер обрадовано восклицает:

— Вот и вы! Сегодня вы значительно лучше выглядите, леди Элизабет, вчера я испугалась за вас. А теперь нужно поесть. Когда будете в состоянии прочитать завещание, еще раз убедитесь, в том, что я была права: сэр Александр сильно любил вас.

Я непонимающе смотрю на Клер, но Алиса требует внимания, и я подхожу к ней. Малышка хохочет и демонстрирует, как она сама переворачивается на живот и, высоко держа головку, колотит ручками и ножками.

— О, Алиска, чему ты радуешься, дурочка? Ты уже забыла Алекса, да? Что же мы будем делать, птичка моя? Как жить? — я, как обычно, говорю с Алисой по-русски, а Клер по-английски, чтобы она знала сразу два языка.

В дверях появляется миссис Марш и приглашает меня на ланч, но не вытерпев, подходит поворковать с Алисой, она ее обожает. Рассеянно поев и поблагодарив миссис Марш, иду в кабинет. Там я внимательно читаю завещание Алекса, но, продираясь сквозь все тонкости юридического языка, только со второго раза начинаю понимать смысл, да и то некоторые места требуют разъяснения у миссис Коннор. Я понимаю только, что за вычетом некоторой суммы для миссис Марш, вознаграждения Клер, в случае, если она следующие пять лет будет няней Алисы и поедет за мной в любую страну, пожертвования приходу на содержания кладбища, оставшиеся деньги в ценных бумагах, акциях и т. д. делятся на три части, треть получает леди Элизабет Ферндейл, а остальное — Элис Ферндейл по достижении двадцати одного года. До этого на ее воспитание будет выделяться сумма в размере 1000 фунтов в месяц. Опекуном девочки назначается мать, но денежные дела будет вести адвокатская контора Коннор. Дом в Фернгрине принадлежит Элис Ферндейл, дом в Лондоне — леди Элизабет Ферндейл.

Меня опять начинает колотить дрожь. Мои нервы настолько расшатаны, что, начав плакать, я не могу остановиться. Миссис Марш опять отводит меня в спальню и вызывает местного врача. Тот, узнав, что я год назад уже лечилась от нервного расстройства, советует обратиться в Лондоне к специалистам.




Клер опять садится за руль, но на этот раз с нами едет миссис Марш. Она хочет помочь мне наладить дом, ведь я даже не вникала в бытовые подробности, всем распоряжался Алекс, я жила там, как гостья. Я знала только, что приходит женщина убирать дом и еще одна готовит обеды. Миссис Марш берет все в свои руки и сокращает двух приходящих помощниц до одной, которая будет жить со мной постоянно и вести все хозяйство. Меня укладывают в постель, ко мне заходит доктор, навещает Сара, я начинаю обретать постепенно душевное равновесие. Сара, стараясь отвлечь меня, устраивает несколько встреч с читательницами, потому что именно в это время поступает в продажу мой роман. Вскоре приезжает навестить меня моя сестра. К тому времени я уже побывала у миссис Коннор и она, объясняя все условия завещания, сообщила, что я сохраняю наследство только в том случае, если не выйду замуж совсем, или выйду за Николая Румянцева. Кроме того, учитывая сложности заключения брака с указанным лицом, все дети, рожденные до должного оформления, будут носить фамилию Ферндейл и будут единственными моими наследниками. Если я не выйду замуж и не рожу еще детей, моей наследницей становится Элис Ферндейл. Если я выйду замуж за другого, моя доля переходит ей же. И так оговариваются все варианты. Алекс предусмотрел все. Миссис Коннор обращает мое внимание на дату составления завещания — через неделю после рождения Алисы.

-Леди Элизабет, вы не должны терзаться по поводу доставшегося вам наследства. Сэр Александр сказал мне тогда, что впервые со смерти жены необычайно счастлив, он вновь обрел семью и хотел бы устроить вам такое же счастье с человеком, который любит вас еще сильнее, и который достоин вас. Какие, кстати, у вас перспективы?

— Мне обещали помочь с работой в Москве, но ведь это не решает основной проблемы. Я так несчастна без Алекса!

— Я прочитала ваш роман, это лучшая память о нем.

Моя сестра в шоке от всех событий, свалившихся на меня. Этот огромный дом и куча денег — что еще надо!

— Ах, Лиза, грех так говорить, но тебе всегда везет с мужчинами!

— Пятьдесят на пятьдесят! — напоминаю я, грустно улыбаясь.

— Коля тебя ждет не дождется. Я поражаюсь, глядя на него, как может человек выдержать это?

— Почему он сейчас не приехал? — рассеянно спрашиваю я и она удивленно смотрит на меня.

— Он считает, что это неприлично сразу после смерти Алекса, они приедут летом, когда Саша закончит школу.

— Да, кстати, один знакомый Алекса («Мы вместе учились в Харроу!» — передразниваю я) обещал устроить меня на работу в посольство в Москву, ближе к осени будет вакансия.

— Вот и славно, вы будете поближе друг к другу.

— Только бы он меня не разлюбил! Знаешь, у меня это навязчивый кошмар. Если еще и его не будет, я сойду с ума.

— Я уверена, что он думает так же, — старается убедить меня сестра, не понимая еще, что меня сейчас волнует.

— Как вы все уговаривали выйти замуж за Ива, помнишь?! — капризно напоминаю я ей.

— Ну, детка, кто ж знал! Нам и в голову не могло прийти, что ты не сможешь вернуться.

— Понимаешь, я вот думаю: сколько можно любить человека, который где-то там, за горами и лесами? Это ведь только в сказках любовь питается иллюзиями и мечтами и живет вечно. Мы будем добиваться друг друга, пройдем через все разлуки и трудности, а когда наконец окажемся вместе — что мы обнаружим? Останется что-нибудь или все уже перегорит в сердце?

— У тебя черная меланхолия, но это не удивительно. Через два месяца приедет Коля и все будет отлично.

— Хорошо бы. А насчет меланхолии ты права, — печально соглашаюсь я, — Смерть Алекса словно убила что-то во мне самой. Я сейчас постоянно вспоминаю день за днем всю нашу жизнь вместе, и на меня нападает отчаянье, — мне необходимо выговориться, облечь в слова чувства, что не дают мне спокойно спать после смерти Алекса, — Если бы можно было повернуть все и начать сначала! Наша привязанность, дружба и симпатия слишком поздно переросли в нечто большее. Когда родилась Алиса, он уже был близок к смерти. Алекс говорил мне о смятении чувств, которое я ему принесла. Это было самое трагичное в нашем браке: когда мы подошли к возможности более близких отношений, было уже слишком поздно. И это его мучило, я знаю. Меня волнует, что я принесла ему дополнительные страдания, напоминая о бессилии.

— Лиза, о чем ты говоришь? У вас ведь все было фиктивно!

— Нет, в том-то и дело, все перестало быть фиктивным, но было уже поздно. Я страдаю именно от этого.

Сестра потрясенно смотрит на меня.




В начале лета приезжают Коля с Сашей. По моей просьбе Клер договорилась со своим братом-студентом, чтобы он возил нас на машине, я по-прежнему не могу без риска для жизни ездить по английским дорогам. Мы приезжаем в аэропорт встречать Колю, и я вспоминаю, как год назад здесь был со мной Алекс. Воспоминания о нем придают вкус печали всей моей жизни. Коля чутко улавливает мое настроение и здоровается со мной очень нежно. Саша здоровается со мной с застенчивой сдержанностью. Он вырос и вытянулся, утратив детское очарование, но я по-прежнему люблю его, как собственного сына. Саша, обалдевший от первых впечатлений за границей, крутит головой во все стороны, садится на переднее сидение рядом с Томом и начинает забрасывать его вопросами. По-английски он говорит очень прилично. Услышав, как Том называет меня «леди Элизабет», он спрашивает:

— Мадам Бетси, ты теперь стала леди Бетси?

— Да, мой дорогой. И невеста твоя — леди Элис, Алиса.

— Ну уж, невеста, — бурчит он.

Но когда мы приезжаем домой и я веду их с Колей знакомиться с Алисой, Саша внимательно ее разглядывает. Алиска улыбается всем, кто заходит в комнату. Темные волосики и темно-серые глазки делают ее личико ярким и таким очаровательным, что все, кто ее видит, тоже начинают улыбаться в ответ. Она сидит в манеже, но не хочет ползать, а пытается встать на ножки. Взяв игрушечного жирафа, она протягивает его Саше. Он осторожно берет игрушку.

— Бетси, как она похожа на тебя! — замечает Коля, обнимая меня за плечи, — Такая же красавица!

— Откуда же ты знаешь? — смеюсь я, — ты ведь не видел меня маленькой.

— Мне кажется, что я знаю тебя с рождения.

Я знакомлю Колю и Сашу с Клер. Она теперь все обо мне знает и ведем мы себя с ней, как подруги. Клер замечательная девушка, умная и чуткая.

— Добро пожаловать, сэр! — приветствует она Колю.

— Зовите меня Ник, мисс Клер, — просит он, — Можно, я возьму Алису на руки? — он бережно достает малышку из манежа, она тянется к нему ручками и обнимает за шею, Колин голос дрогнул, когда он спрашивает меня, — Она помнит Алекса, как ты думаешь?

— Я не знаю. Она была совсем крошечной. Но она его любила. Правда, Клер? — я повторяю все для Клер по-английски.

— О, да, они очень любили друг друга. Когда сэр Александр пел Элис песенки, ей так нравилось это. Он был идеальным отцом!

Пока мы разговариваем, Саша строит гримасы Алисе, она начинает смеяться и тянется к нему. Саша осторожно берет ее на руки и покачивает. Алиса хохочет. Когда мы выходим из комнаты, она поднимает крик.

— Можно, я еще поиграю с ней? — спрашивает Саша.

— Обед через полчаса, Клер, покажешь Саше его комнату?

Мы выходим с Колей в холл, и я быстро веду его в комнату напротив моей спальни, ту, в которой я жила раньше. Падаю в его объятья и слезы душат меня.

— Ну что ты, Бетси, милая! — он покрывает меня поцелуями.

— Я не могу больше так, без тебя и без Алекса. Я боялась, что не переживу эти месяцы. Ты меня еще любишь?

— Ты еще спрашиваешь! А ты меня?

— Люблю! Люблю! — шепчу я сквозь слезы.

Вечером, отправив Сашу, утомленного впечатлениями, спать, я веду Колю в кабинет и читаю ему завещание Алекса.

— Тебя ведь это тоже касается, Николай Румянцев.

Когда я заканчиваю переводить, Коля сидит, прикрыв глаза рукой.

— Бетси, расскажи мне все.

И я рассказываю все, что мы пережили с Алексом за эти месяцы до его смерти, все до мельчайших подробностей, потому что я все помнила.

— Он ведь тебя любил, Бетси, — изменившимся голосом говорит Коля, я киваю головой.

— После тебя это самый дорогой для меня человек, Коля. И Алиса всегда будет его дочерью, как он хотел.

— Бетси, я с ужасом вижу, что наши жизни идут, почти не соприкасаясь, мы переживаем в одиночку все наши беды и не можем поддержать и утешить друг друга. Наш жизненный опыт, наши чувства становятся настолько различными, что я боюсь, мы вскоре перестанем понимать друг друга, такие мы разные, почти чужие.

— Что ты говоришь, Коко, какие же мы чужие! — жалобно говорю я, — Я твоя девочка, как всегда. Не пугай меня! — Я подхожу, протягивая руки, и он усаживает меня на колени, собираясь поцеловать, но стук в дверь заставляет нас вздрогнуть. Я подхожу к двери. Это Клер.

— Леди Элизабет, вы придете купать Элис, или я это сделаю сама?

— О, Клер, ты напугала нас! Мы как дети, пойманные у банки с вареньем! — с облегчением смеюсь я.

— Простите, я не хотела. Я сама все сделаю.

— Нет-нет. Мы сейчас придем.

Когда я ввожу Колю в ванную комнату, он удивленно смотрит, как Клер опускает Алису в большую ванну, до краев налитую водой. Она колотит по воде ножками и рвется из рук.

— Господи, она же утонет! — пугается Коля.

— Она отлично плавает с двух недель от роду.

И действительно, малышка плавает и ныряет, словно родилась в воде, Клер чуть придерживает ее головку над водой. Мы протягиваем ей руки и она плещется, радостно взвизгивая. Потом Коля заворачивает ее в махровую простыню и несет в кроватку. Клер приносит бутылочку с молоком. Глазки у малышки сонно закрываются. Мы еще стоим некоторое время, любуясь ею, потом тихо выходим. Из Сашиной комнаты виден свет. Заглянув, вижу, что он лежит в постели с книжкой.

— Дорогой мой, если ты не выспишься, то завтра вечером на концерте «Queen» будешь зевать! — Саша изумленно смотрит на меня и издает громкий вопль, — Тише, разбудишь Алису! Спокойной ночи!

Я иду к себе, погружаюсь в теплую ароматную воду и лежу в ванне, ощущая, как все отходит на второй план, в голове нет уже ни одной мысли, тело становится легким, дрожь возбуждения пробегает от кончиков пальцев на ногах вверх по позвоночнику, не хочется торопиться, потому что предвкушение уже несет такое наслаждение, что учащается дыхание. Наконец, выхожу из ванны, накидываю халат и иду через холл, освещенный одной ночной лампочкой, в комнату напротив, где я найду утешение, любовь и забвение всех печалей.




— Леди Элизабет, я не узнаю вас, так вы изменились, — шепнула мне Клер через неделю, — Вы выглядите такой счастливой.

— Я и есть счастливая, Клер, в нем вся моя жизнь, он примиряет меня с судьбой.

— Я думаю, сэр Александр был бы рад видеть вас такой. Он ведь именно этого хотел, да?

— Да, он был знаком с Ником. Но вот миссис Марш лучше об этом не знать, когда мы приедем в Фернгрин. Она будет оскорблена в лучших чувствах. Да и вообще, репутация Алисы должна быть безукоризненной.

— Да уж, деревня есть деревня. Но много ли человек знают правду про ваш брак?

— Нет, только Сара, мой врач, адвокат, она ведь и познакомила нас, и ты.

— Ну, тогда все в порядке, уж я-то болтать не стану!

— Клер, ты-то понимаешь, что я делаю это из-за Алисы, мне нечего стыдиться, Алекс все про меня знал.

— Леди Элизабет, я восхищаюсь вами. Любой, кто прочитает ваш роман, поймет, что вы любили мужа.

— Я и сейчас люблю его. Я не смогу его забыть. Клер, завтра мы едем в Фернгрин, вы с Алисой поживете там месяц-другой, пока решается вопрос с работой.

Мы уезжаем в Оксфордшир и, оставив Клер с Алисой на попечении миссис Марш, отправляемся осматривать Оксфорд. Прошлым летом я бывала здесь с Алексом. Он, хоть и учился в Кембридже до того, как поступил в консерваторию, Оксфорд очень любил и хорошо знал. Он утверждал, что атмосфера старины здесь ощущается гораздо сильнее. Как когда-то я, Сашка был потрясен средневековым видом города. Темные башни, старые стены, узкие извилистые крытые переходы будили воображение. Так и ожидалось, что сейчас из-за поворота выедет верховой в камзоле и шляпе с пером. Вдруг из Библиотеки Радклиф вышел профессор в плаще и четырехугольной шапочке с кисточкой. Сашка восторженно взвыл. Близилось время ланча и вдруг весь город наполнился студентами — молодыми и длинноволосыми юношами и девушками в свитерах и джинсах, или коротких юбках. Они ничем не отличались от студентов Сорбонны или любого другого университета Европы.

— Саша, хочешь здесь учиться? — спросила я, когда мы остановились на мосту над рекой Черуэлл.

— А разве можно?!

— Можно. Поступи дома в университет, и я все устрою.

На ланч зашли в гостиницу. Сидя в зале, обшитом потемневшими дубовыми панелями и с веселыми красными занавесками, мы ели традиционный английский пирог с мясом, блинчики, окорок, клубнику со сливками. Саша и Том с юным аппетитом набрасываются на еду. Я наблюдаю за ними, потом перевожу взгляд на Колю. Он сидит с задумчивым видом, я очень люблю, когда он сдвигает брови над полуприкрытыми глазами, тогда непроизвольно нижняя губа накрывает верхнюю. Мне ужасно хочется провести по ним пальцем. Я улыбаюсь, наконец он замечает мой взгляд и вопросительно изгибает одну бровь.

— О чем ты думал? — тихо спрашиваю я.

— О нас. И о Саше.

— Расскажешь?

— Потом, — он улыбается и лицо его расцветает.

— Я люблю тебя, — говорю я одними губами.

Господи, как хорошо! Почему нельзя так вот жить, все время рядом. Тень набегает на мое лицо и Коля чутко улавливает перемену настроения.

— Что, Бетси?

— Ты не мог бы переехать сюда, ко мне?

— Я уже думал об этом. Нет, я не могу.

— Почему?

— Что я здесь буду делать? Жить на деньги Алекса? Кому здесь нужен искусствовед?

— Можно что-нибудь придумать.

— Нет, Бетси, не могу я побираться на чужбине. Семью я здесь содержать не могу и уважать себя не буду.

— Ну хорошо, — вздыхаю я, — скоро я буду в Москве. Мне предлагают место помощника атташе по культуре. Хотя бы раз в неделю видеться мы будем. Ну что, мальчики, вы сыты? — спрашиваю я.

— А можно еще клубники? — просит Саша.

Мы возвращаемся в Фернгрин под вечер, и пока не стемнело, я с Колей иду на кладбище, на могилу Алекса, срезав в саду все расцветшие розы. Расставив цветы в вазы на могилах Алекса, Анны и Элис, мы заходим в церковь. Там пусто и сумрачно. Подойдя к алтарю, я спрашиваю:

— Николай Румянцев, перед лицом Господа берешь ли ты эту женщину, Елизавету Ферндейл, в жены и будешь ли жить с ней в горе и в радости?

— Да, клянусь жизнью! — он целует обе мои руки.

— Леди Ферндейл, добрый вечер, с приездом! Рад видеть вас здоровой, — подходит к нам священник Хартнелл.

— Мы были на могиле мужа. Познакомьтесь: мистер Хартнелл — мистер Никлас Румянцев, крестный отец Элис и мой друг детства. Он, к сожалению, не смог присутствовать на крестинах.

— Мне очень приятно познакомиться с другом леди Ферндейл. Вы были знакомы с сэром Александром?

— Да мы познакомились год назад. Это был необыкновенный человек, утрата леди Элизабет невосполнима.

Я приглашаю Хартнелла к ужину, и мы с Колей тропинкой на склоне холма позади домов идем к нашему парку. Среди кустов жасмина, усыпанного благоухающими звездочками цветов, которые сияют белизной в сгущающихся сумерках, Коля привлекает меня к себе и целует.

— Ты теперь моя жена?

— В горе и в радости, пока не разлучит смерть, — киваю я.

— Я тебе обещаю: мы умрем в один день!

— Ах, как было бы хорошо! Хоронить любимого человека — это так ужасно.

Он крепче обнимает меня и опять целует.

— Это последний раз до Лондона! — напоминаю я, — Вытерпишь?

— Бетси, я терплю всю жизнь!

— Бедный! — я нежно глажу его по щеке и целую в уголок рта, — И я бедная! Нас ждут к ужину, пошли скорее. Через два дня мы вернемся в Лондон.

— Это утешает!

Мимо небольшого пруда, заросшего по берегам лиловыми ирисами, мы выходим к дому. Старинный, с чудными пропорциями, хоть и не такой величественный, как Фернхолл, он среди зелени выглядит сказочным замком.

— Не знаю, что мне делать с этим домом? — задумчиво оглядываю я его, — Продать его нельзя, это принадлежит Алисе, содержать — дорого, да и зачем, если мы уедем?

— Сдай его в аренду.

— Да, пожалуй. Мне и в голову не пришло! Я такая непрактичная, привыкла, что Алекс все решал сам.

После ужина я с миссис Марш обсуждаю эту тему. Она расстроена нашим отъездом и тем, что Алиса будет далеко от нее, но согласна, что дом не должен приносить девочке убытки. Мы договариваемся, что миссис Коннор найдет жильцов, которых одобрит миссис Марш.

— Миссис Марш, вам не надо будет у них работать, но я прошу вас следить за домом. Вы будете представлять интересы Алисы в Фернгрине, я хочу, чтобы вы также продолжали получать свое жалованье. Я думаю, Алекс так бы обязательно сделал. Ну пожалуйста, согласитесь, на кого еще нам с Алисой надеяться! — вижу, как выражение ее лица слегка смягчается. Я обнимаю ее и целую в щеку, — Вы душечка, миссис Марш! После того, как здесь поживут чужие люди, кто же еще вернет дому первоначальный вид! Я ведь так мало здесь жила и ничего не знаю. Да и вообще, я бестолковая в хозяйстве, Алекс все за меня решал. Я хочу, чтобы у Алисы дом сохранился таким же, как при жизни ее отца.

— Я все сделаю, леди Элизабет. Леди Элис Ферндейл будет жить в доме своих предков, — гордо заявляет миссис Марш, воодушевленная возложенной на нее ответственностью.

— Вот и чудесно. Как вы думаете, не пригласить ли завтра на чай миссис Вильямс с мужем? Это будет прилично?

— Разумеется, леди Элизабет, я все подготовлю. Вы позволите мне задать вам один вопрос?

— Конечно, миссис Марш.

— Ваш гость, мистер Ру-мян-цефф, это его упоминал в завещании сэр Александр?

— Да, миссис Марш. Перед смертью Алекс сказал мне, что единственный мужчина, на кого он может спокойно оставить нас с Алисой — это Никлас. Они ведь встречались и много разговаривали обо мне, Алекс ему доверял. Но это не значит, что я завтра же выйду за него замуж. Смерть Алекса слишком глубоко меня потрясла.

— Вы еще молоды, леди Элизабет, — произносит миссис Марш.

Я в изумлении смотрю на нее: неужели она допускает возможность брака с другим?! Вот уж не ожидала. Видимо, Коля произвел на нее впечатление.




Наконец-то, оставив Клер с Алисой в деревне, мы возвращаемся в Лондон. Две недели были наполнены любовью. В пустом доме мы могли позволить себе не таиться. Я наслаждалась нашей жизнью втроем с Сашей, как одной семьей. Однажды утром он, рано встав, постучал в дверь Колиной комнаты и сразу открыл дверь. Я лежала в постели, вставать не хотелось, Коля еще спал, уткнувшись лицом в плечо и обняв меня одной рукой. Увидев меня в Колиной постели, Сашка с пунцовыми щеками и округлившимися глазами выскочил в холл, захлопнув дверь.

— Бетси, это ты? — открывает глаза Коля.

— Нет, это заходил Саша. Пожалуй, мне нужно поговорить с ним, — решаю я и иду одеваться к завтраку.

В столовой Саша сидит тихий и не поднимает глаз. Я предлагаю ему прогуляться в Гайд-парк, пока Коля поработает в библиотеке Британского музея. Побродив по аллеям, мы садимся на скамейку у Серпентайна.[3 - Название пруда в Гайд-парке.]

— Саша, ты чем-то расстроен с утра, расскажи мне.

— Мадам Бетси, зачем ты делаешь Коко несчастным?

— Почему ты так думаешь? — я в изумлении гляжу на него.

— Мы скоро уедем, и он опять будет мучиться, как тогда, когда мама его бросила, или как в прошлом году, когда он вернулся отсюда.

— А он мучился?

Саша кивает головой: — Он приехал и после этого долго не спал ночами. Я выйду на кухню, а он курит сигарету за сигаретой. Я спросил, почему он такой, а он сказал: опять она выходит замуж за другого!

Я решаю, что с Сашей лучше говорить, как со взрослым, и только правду.

— Саша, хочешь, я тебе все про нас расскажу? Это длинная история, — и я рассказываю про нашу юность, и про свое замужество, и про Колину женитьбу, о том, как Светлана знала, что Коля меня любит, и как я вышла замуж за Ива, чтобы им не мешать, и как я поняла, что люблю Колю и ушла от мужа, и про то, что меня не пускают домой, и как мне пришлось выйти замуж за Алекса, всю историю Алекса, а главное — я все время говорю о Коле, — Саша, Коко — это самый замечательный человек и я люблю его больше жизни.

— Но ведь он страдает! — возражает Саша, хотя смотрит на меня уже не так сердито.

— Сейчас он уже не страдает. Он знает, что я люблю его. И через два месяца я приеду работать в Москву. Мы будем видится каждую неделю. И еще, Саша, мне кажется, что ты несправедлив к своей маме и не должен так сурово с ней обращаться. Она тебя не бросала, ты сам выбрал, с кем ты хочешь жить. Ты ведь ее единственный ребенок, она тебя так любит!

— Да, как же, у нее там дочка родилась.

— Да что ты говоришь! — обрадовалась я, вспомнив ее трагическую попытку родить Коле ребенка, — Какое счастье! Ведь она уже не надеялась. Помнишь, как у нее умер ребенок? Она ведь тоже чуть не погибла тогда. Я очень рада за нее, и ты должен быть счастлив за свою маму. Кстати, давай позвоним ей? Может, она сможет приехать хоть на несколько дней повидаться с тобой. Я тебя очень прошу, подумай обо всем, что я тебе рассказала, и пойми, что Светлана не так виновата перед Колей, как тебе казалось. Хотя он, конечно, искренне переживал, что она уезжает. Ты ведь знаешь, какой он.

Саша кивает головой и неуверенно улыбается.

— Ну что, позвоним маме?

— Да.

Дальше мы говорим об его учебе. Мне приходит в голову, что его надо познакомить с Сарой, раз он увлекается психологией. Это была блестящая идея. Он впился в нее глазами, как только она заговорила о своей работе, и они часа два разговаривали, пока мы с Колей обсуждали, как я с помощью Светланы устрою Сашу в один из английских университетов. Коля вообще-то считал, что наше образование не хуже, но я доказала ему, что ни психология, ни философия, зацикленные на марксистско-ленинской теории, не могут дать представления об истинном объеме знаний. В конце концов, Коля соглашается, что выбирать должен сам Саша. Когда Саша, наконец, отвлекается на детектив по телевизору, мы втроем сидим с коктейлями. Потягивая мартини, вспоминаю вдруг ту безумную ночь перед свадьбой с Ивом, когда я коктейлями вывела Колю из шока от отчаянья перед разлукой. Мы встретились глазами и, увидев улыбку на его губах, я поняла, что он думает о том же, вспыхнула и непроизвольно вздохнула.

— Ник, — между тем говорит Сара, — вы должны уговорить Бетси написать еще один роман, ее читательницы ждут не дождутся. Неужели стремление устроить личную жизнь убивает творчество?

— Я действительно сейчас ни о чем другом не могу думать, — признаюсь я, — но если и стоит о чем-нибудь думать, то о новом филологическом исследовании.

— Бетси, это преступление, никто не будет читать твое исследование, тогда как стоит мне только завести разговор со своими пациентками о твоей «Анатомии любви», как они тут же пускаются в откровения о своих переживаниях. И ты бы послушала, что они мне рассказывают, каждая — героиня романа!

— Сара, ты хочешь сказать, что меня читают только нервнобольные? — смеюсь я.

— Я не лечу нервнобольных. У моих пациенток проблемы психологического характера. Твой роман помогает задуматься над собственными проблемами, проанализировать свою жизнь, это так важно.

— Да, — задумчиво говорю я, — это очень важно…

И я надолго замолкаю. Сара весело смотрит на меня.

— Что, обдумываешь сюжет?

— Не знаю. Но то, что ты сказала, навело меня на некоторые размышления. Мы еще поговорим об этом. Хотя я уже думала над другой темой. В начале века в Европе оказалось много русских, мне хотелось написать об одной женщине, о ее судьбе. Возможно, она будет балериной из Дягилевской труппы. Ведь жила в Англии Анна Павлова.

— Как у Вики Баум в «Гранд Отеле»?

— Ну, у нее получилось очень хорошо, но там балерина Грузинская — уже немолодая женщина, а я думала об истории всей жизни.

— Хорошо, Бетси, тебе видней, о чем писать, только пиши.




Ночью в постели Коля говорит мне:

— Бетси, ты изменилась, и я никак не могу понять, что произошло. Как ты думаешь?

— Ты заметил? Я много думала, как живут люди в браке, который длится долго. Наверное, их любовь изменяется, они не ведут себя в постели, как любовники, все становится привычным и повседневным. Я-то никогда не доживала до такой стадии, но мы знакомы с тобой целую вечность. Что ты думаешь по этому поводу?

— И ты решила попробовать пресной супружеской любви? Глупенькая девочка Бетси, с тобой так не получится! Ты путаешь стабильную семейную жизнь, верную и прочную, которой ни у тебя, ни у меня не было: дом, дети, уют, и супружеские отношения, которые зависят от любви. Если мы любим друг друга — мы всегда любовники. О том, что будет, когда любовь уйдет, мы говорить не будем. Я не хочу, чтобы это произошло!

— Ты любишь меня так же, как двенадцать лет назад?

— Так и не так. Ты меняешься, и я каждый раз влюбляюсь в тебя снова.

Говоря это, он нежно гладит мое тело, так что дрожь пробегает вслед за его руками. Все мои чувства сосредоточиваются на его ласках. Захлебнувшись от восторга, я тянусь к нему навстречу, чтобы услышать такой же вздох наслаждения.

— Бетси, будь всегда такой, — шепчет Коля, покрывая меня поцелуями.

— Как скажешь!

На следующий день, позвонив Светлане и получив обещание прилететь через два дня, я увезла Колю с Сашей в Брайтон. Мы впервые отдыхали вместе и были рады этому. День на взморье был чудесен. Пока Саша играл в пляжный волейбол с компанией молодежи, мы лежали, греясь на солнышке, лениво обсуждая, как я буду жить в Москве, и может ли Коля переехать туда работать.

Прилетевшая из Аугсбурга Светлана, помолодевшая и похорошевшая еще больше, бросается мне на шею, теперь нам нечего делить.

— Ну, вы счастливы? — оглядывая нас с Колей, спрашивает она.

— Совершенно счастливых людей не бывает. Мне никак не вернуться домой.

— О, Господи! А зачем? Тебе плохо здесь? — Светлана оглядывает стильную викторианскую обстановку холла, — Этот дом, между прочим, он чей? Шикарный дом!

— Он мой. Мне плохо без Коли здесь и в любом другом месте.

— Ну, ты мне все расскажешь позднее, — нетерпеливо прерывает Светлана, — Где Саша?

Мы с Колей выходим, когда в холл спускается Саша. Они сами разберутся во всем и помирятся. За ужином, который мы со Светланой готовим сами: салаты, котлеты с жареной картошкой, как когда-то дома, Сашка и Светлана светятся улыбками.

— Лиза, — шепнула мне она, — я боялась, что Сашка меня никогда не простит. Спасибо тебе!

До позднего вечера мы проговорили со Светланой, рассказывая друг другу о своей жизни.

— Лиза, я могу только сказать банальное: надейся, что все еще будет хорошо. Хотя, по складу ты совсем другой человек, чем я. Ты все это пропускаешь через сердце, и мне очень хочется, что бы Коля смог залечить все твои раны.

— А кто залечит его сердце?

— Ну, узнаю добрую самаритянку, — засмеялась она, — Всегда о других больше, чем о себе.

— Света, я не могу по-другому. И у меня разрывается сердце, когда я думаю, как для него мучительна наша разлука. Знаешь, когда я думаю, как Алекс любил свою жену и страдал без нее, но нашел у меня утешение перед смертью, мне хочется, чтобы Коля тоже нашел такое утешение. Мне было бы легче от сознания, что он спокоен и умиротворен.

— Ты сумасшедшая, Лиза! — всплескивает руками Светлана, — Это, конечно, очень благородно, но я никогда бы так не смогла!

Но я-то знаю, как терпелива она была, зная про его неизменную любовь ко мне. За это я ее и люблю! Перед отъездом Светлана обещает сделать все возможное, чтобы Саша учился, где захочет. Кроме того, она предлагает оформить мои книги, и я этому очень рада.

Чем ближе отъезд Коли с Сашей, тем печальнее я становлюсь. Страшно опять остаться одной.

— Бетси, не грусти, мы ведь скоро увидимся! — уверяет Коля, сам, по-моему не особо веря в это.

— Коля, я боюсь, что ничего не получится. Пока я не встану на Арбате, я не поверю, что я там.

Через два месяца я и стою, чуть не плача, на Арбате.




8. На службе Ее Величеству


В Лондоне два месяца с отъезда Коли прошли в круговороте дел и событий: инструктаж в Уайтхолле в министерстве иностранных дел, совещания с миссис Коннор, которая должна была сдать в аренду оба дома и вести все мои дела; я пакую с помощью Клер вещи, отправляя в Москву огромное количество детского питания и детских вещей для Алисы; обновляю гардероб, так как по протоколу я должна иметь четыре вечерних платья и деловые костюмы… В это же время меня захватывает новый роман. Моя героиня, очень похожая на Сару, психоаналитик, которая целые дни выслушивает от мужчин и женщин их истории о счастливой и несчастной любви, о тайных желаниях и странных поступках и в то же время она думает о своей жизни, принимая важное решение — кого из двух мужчин выбрать в мужья. По нескольку часов днем и далеко за полночь я пишу. Наконец, подходит день отъезда, и вот мы в Москве.

Постепенно я понимаю, что работа в посольстве — это несколько иное, чем просто возвращение домой. Я осталась по ту сторону барьера. Жизнь в посольстве была очень замкнута. Шпиономания не давала возможности жить, свободно общаясь с людьми. Приходилось тщательно следить за собой, чтобы любые действия не были истолкованы как разведка, вербовка, провокация. Остальные работники посольства относились к этому спокойно и с иронией, но мне, когда я получила дружеские инструкции, как себя вести, стало плохо. Прежде, чем встретиться с родственниками и друзьями, я должна была хорошо подумать, не подставляю ли я их, принося неприятности за контакт с иностранкой. Кроме того, как официальный представитель дипломатической службы я могла дать повод считать мои невинные встречи за дипломатические игры страны, на которую я работала. У меня закружилась голова. Я опять оказалась в ловушке.

— Вы не должны так отчаиваться, леди Элизабет. Жизнь здесь имеет свои прелести, — утешил меня в конце беседы офицер посольской службы безопасности, — вы по долгу службы будете общаться с деятелями культуры более, чем остальные наши сотрудники. Жизнь здесь не скучная, могу поручиться.

— Спасибо, уж я-то знаю!

— Леди Элизабет, мы конечно получили ваше досье. Вы единственная на моей памяти, кто в нарушение всех правил приехал работать, имея здесь родственников. Видимо, в МИДе у вас отличная протекция.

Я решаю, что во избежание дальнейших неприятностей лучше сразу раскрыть все карты.

— Боюсь, что мое положение еще более сложное, чем вы себе представляете. У меня здесь не только родственники, с которыми я имею право видеться по международной конвенции, но и мой будущий муж, с которым мы не можем пока оформить брак. Мне помогли приехать сюда по просьбе моего покойного мужа, который его хорошо знал и устроил, чтобы я могла встречаться с ним как можно чаще. — У Джека Флинна глаза лезут на лоб. — Если вы, мистер Флинн, дадите мне дельный совет, как избежать при этом нежелательных эксцессов, я буду вам очень признательна.

— Называйте меня просто Джек, леди Элизабет, меня все здесь так зовут. Вы задали мне трудную задачу, но спасибо, что вы все мне рассказали заранее. Он живет в Москве?

— Нет, в Ленинграде. Там все мои родственники.

— Это уже лучше. Там жизнь значительно свободнее. Это здесь мы все под колпаком у КГБ. Где работает ваш э-э-э… друг?

— Его зовут Николай Румянцев, он искусствовед, сотрудник Русского музея.

— Ну, слава Богу, что он не работает на военных. Пока я могу посоветовать вам звонить ему не из посольства, а из телефона-автомата. Поездки в Ленинград, кроме рабочих, будут мотивироваться встречами с родственниками, ну а уж там вы должны действовать по обстоятельствам и очень осторожно. Я посоветуюсь с Майклом. Майкл Хиллард — офицер безопасности в ленинградском консульстве. Вы с ним познакомитесь. Леди Элизабет, — просит он, — могу я обращаться к вам иногда за консультацией по переводу?

— Конечно, но ведь у вас достаточно переводчиков?

— Иногда сложно ориентироваться в жаргоне и идиомах.

— Да, — смеюсь я, — русский язык богат и разнообразен. Пожалуйста, я к вашим услугам.

Действительно, Джек часто обращается ко мне с просьбой перевести тот или другой текст, ведь в его функции входит просматривать все письма, которые приходят из страны в посольство. Джек очень милый человек и нравится мне. В других обстоятельствах, пожалуй, он мог бы увлечь. У него открытое лицо с ямочкой на подбородке, ирландские зеленоватые глаза и тело спортсмена. Однажды он спросил, не хочу ли я поиграть в теннис, но я объясняю, что из всех видов спорта предпочитаю лыжи, а в теннис играть не умею. Джек тут же предложил научить и мы иногда ходим на корт, где я регулярно мажу по мячу, либо отбиваю в сетку, или лихо посылаю мяч в белый свет как в копеечку. Джек смеется и просит тренироваться чаще, но узнав, что я все свободное время пишу роман, обещает не отвлекать. Он прочитал оба моих романа, чем вызвал мое уважение, и стал относиться ко мне с каким-то благоговением. Иногда он заходит ко мне после работы выпить коктейль и однажды завел разговор о моей работе, интересуясь, много ли я придумываю, или это моя жизнь. Я объяснила, что в первом романе придумано все, кроме основных событий жизни, а «Анатомия любви» — это все мужчины, с которыми я была связана. Я выразила восхищение тем, что мужчина прочитал их, хотя адресованы они женщинам.

— Вы не правы, Элизабет (он иногда позволял себе так меня называть, когда мы были одни), это очень поучительно прочитать мужчине, ведь мы зачастую даже не подозреваем, что думают о нас женщины. И уж я представляю, как вы смеетесь, когда читаете высказывания мужчин о женщинах!

— Нет, мы не смеемся. Зачастую это печально. Об этом я тоже написала книгу, но не роман, а исследование, называется «Их взгляд на любовь».

— Я обязательно прочитаю. А о чем ваш новый роман, о любви?

— Скорее, о последствиях любви. Героиня, психоаналитик, помогает мужчинам и женщинам обрести душевное равновесие, разрушенное неудачной личной жизнью.

— Элизабет, когда я прочитал историю вашего замужества и любви (я как-то сразу понял, что это — про вас), я был ошеломлен тем разнообразием чувств, что вы пережили в своей жизни, — и без перехода он с готовностью добавляет, — Если вам нужна будет помощь или совет — я буду счастлив!

— Спасибо, Джек, вы и так очень мне помогаете.

Зашедшая в комнату Клер с Алисой, которая рвалась из ее рук на пол, потому что училась уже ходить, отвлекают Джека от патетических проявлений дружбы. Закричав мне радостно: «Ма! Беси!», она потянулась к Джеку, потому что если в комнате есть мужчина, она обязательно выбирает его. Джек терпеливо слушает ее болтовню, которую понять могу только я, ведь Алиса произносит смесь русских и английских словечек, потом подбрасывает ее несколько раз вверх, так что она начинает визжать.

— Леди Элизабет, я забыла спросить, возьмете ли вы Алису с собой в Ленинград?

Я догадываюсь, почему Клер интересуется поездками в Ленинград. Я заметила, что Майкл Хиллард произвел на нее сильное впечатление. Когда она уносит Алису, я спрашиваю Джека, хорошо ли он знает Майкла.

— Да, я работал с ним в посольстве в Югославии. Он неплохой парень, он вас интересует?

— Он интересует кое-кого другого, а я отвечаю за этого человека.

— Клер? Вы можете не волноваться, он порядочен. Правда в Белграде у него была история с девушкой, но он был скорее пострадавшей стороной. Он младше меня, ему сейчас двадцать шесть.

— На много младше? — улыбаюсь я.

— На год.

— Да, это конечно, существенно, — замечаю я, — Вы бы, Джек, не наделали глупостей!

— Я профессионал, леди Элизабет, и служу с двадцати лет.

— Джек, я прошу, храните в тайне мое предположение насчет Клер.

— Ну конечно!

Я уже несколько раз была в Ленинграде. Остановившись в консульстве, я с Алиской уезжала к сестре. Дальше, как в шпионских фильмах, оставив малышку бабушке и переодевшись в потрепанные джинсы и куртку, я ехала к Коле. Наши встречи, сначала такие же лихорадочные, как в предыдущие годы, когда мы не были уверены в следующем свидании, становятся спокойнее. Мы почти каждый день разговариваем по телефону, я в курсе их жизни и постаралась сделать их быт как можно удобнее. Я привезла им из Англии отличную стиральную машину, посудомойку и другие электроприборы. Сашка теперь с удовольствием возится на кухне, нажимая на кнопки. Он уже учится в десятом классе и готовится поступать в университет.

— Ты, как добрая фея, делаешь нашу жизнь легкой и приятной, — замечает Коля, принеся от сестры коробку с микроволновой печью.

— Я вью себе гнездышко! — радостно сообщаю я, накрывая на стол к обеду.

— Бетси, неужели ты когда-нибудь будешь жить в этом гнездышке?!

— Не только буду жить, но выведу птенцов.

— Восхитительная перспектива! — шепчет Коля, целуя меня в шею возле уха.

— Ах, Коко, не соблазняй меня, еще рано! — но я обнимаю его, прижимаясь всем телом и подставляя губы для поцелуя.

В субботу я с удовольствием занимаюсь хозяйством и остаюсь ночевать у Коли, а в воскресенье мы все отправляемся к сестре на обед. Коля с Сашей возятся с Алисой, которая замучила бабушку своим желанием ходить. Клер я даю отдохнуть эти дни, намекнув Хилларду, что ей нужно показать город и помочь, она ведь не знает языка. Он, по-моему, рад такой возможности. К вечеру, переодевшись, мы с Алисой официально возвращаемся в консульство. Иногда в воскресный вечер до отъезда мы с Колей и Сашей встречаемся в театре или филармонии, мне всегда оставляют билеты на лучшие спектакли и концерты.

Если непредвиденная работа не отвлекает в субботу или воскресенье, я обязательно еду в Ленинград. Когда же я вынуждена остаться, я весь день занята своим романом, к Новому году я уже заканчиваю черновой вариант. В посольстве о моей тайной жизни знает только Джек и, возможно, посол. Мой непосредственный начальник, атташе по культуре, в прошлом археолог, мечтает уехать на Ближний Восток, поближе к своим вожделенным руинам, и ждет новое назначение. Моей работой он доволен. Я лучше его разбираюсь в культурной жизни страны, и он прислушивается к моему мнению. Все переговоры веду обычно я, ведь мне не нужен переводчик. Постепенно я втягиваюсь в работу и начинаю находить в ней удовольствие, особенно от обязательного посещения концертов и спектаклей. На приемах я встречаюсь с французскими и итальянскими дипломатами и журналистами, многие интересуются моей литературной работой. Общение на французском и итальянском языке доставляет мне радость, я соскучилась по этому.

Рождество приходится провести в Москве, не могу избежать присутствия на приеме, но уж Новый год я выторговала себе. В сочельник мы сидим с Клер и вспоминаем прошлогоднее Рождество в Фернгрине. Алиса спит в своей кроватке и мы уже потихоньку положили ей подарки, посмеиваясь над тем, как она, проснувшись, удивленно будет их рассматривать. Утром поздравить нас приходит Джек Флинн и тоже приносит подарки всем троим.

— Джек, вы нас балуете, или это входит в ваши обязанности?

— И да и нет. — Я в удивлении смотрю на него. — Скажем так, меня попросили приглядывать за вами, чтобы оградить от возможных неприятностей, но независимо от этого вы меня одарили дружбой, которой я горжусь, так как надеюсь, что заслужил ее личными качествами.

— Джек, вы чудесный молодой человек, и я рада, что мы подружились.

— Вы поедете в Ленинград в Новый год?

— Да, конечно, и даже на три дня.

— Мне тоже нужно съездить туда. Вы не возражаете, если мы поедем вместе?

— Отлично, тогда я приглашаю вас встретить Новый год в моей семье. Ведь это можно?

Новый год — мой самый любимый праздник. Много лет я встречала его вдали от дома, и вот наконец мы все собрались за большим круглым столом, уставленным закусками, которые готовили все, даже Клер пожарила блинчики, начиненные грибами и ветчиной. Джеку, который поехал сначала в консульство, было настрого приказано с обеда ничего не есть. Он шепотом спросил, можно ли ему привести с собой друга, и я понимающе кивнула. Звонок в дверь, шум в прихожей, и в комнату входит Санта-Клаус с медведем на поводке. Ах, как жаль, что Алиска уже заснула! Санта-Клаус — Джек — в настоящем костюме: красном кафтане и колпаке, из-под которого вьются белые кудри и фальшивая борода. Медведь же — Майкл Хиллард — вывернул свой плащ меховой подкладкой наружу и надел маску. Он извлекает из мешка Санта-Клауса массу бутылок, коробки конфет, икру, все это встречается аплодисментами. На шум выходят из детской мои племянницы в ночных рубашках, протирая заспанные глаза, но тут же начинают прыгать от восторга и уходят спать только получив по коробке конфет. Я знакомлю Джека и Майкла со своей семьей, с Колей и Сашей, и мы наконец поднимаем первый тост: чтобы 1982 год был счастливым. Саша переводит англичанам все, что говорится за столом, всем очень весело. Майкл ухаживает за Клер, мы с Колей наслаждаемся возможностью побыть вместе, мама с сестрой рады, что я с ними, а Сашка страшно доволен, что может свободно говорить по-английски.

Этот наступивший год действительно стал одним из самых счастливых. Мы часто виделись с Колей и любили друг друга. Алиска подрастала и обожала своего Коко, а еще больше Сашу. Я закончила роман «Психоанализ», он был напечатан сразу во Франции, Италии и Англии и принес мне известность. Я познакомилась через одного театрального критика с очаровательной старушкой, которой было уже за девяносто лет, и которая танцевала в молодости с Павловой и Карсавиной. Она рассказывала мне о своем детстве, о матери — солистке Императорского балета, об учебе в училище, об одной поездке в Париж и грандиозном успехе, о замужестве в семнадцатом году. Мне было очень интересно с ней беседовать, я начала записывать все услышанное, потому что решила все-таки написать о русской балерине. Мы пили чай в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры. Стены ее были увешаны фотографиями начала века, среди них были портреты всей дягилевской труппы и сама Лидия Викторовна в «Шехерезаде» и «Весне священной». Несколько фотографий она подарила мне, а потом достала из бювара два эскиза. Я с изумлением взяла в руки рисунки Бакста и Рериха.

— Возьмите, Лизочка себе, после моей смерти все равно пропадет или будет пылиться где-нибудь в хранилище. Это вам на память, за ваш интерес к старухе.

Я попросила разрешения сфотографировать ее. На фотографии она получилась такой же, как в жизни — с прямой спиной и гордой посадкой маленькой головки, со спокойным взглядом старушечьих выцветших глаз, когда-то голубых, а сейчас бледно серых. Я пообещала принести ей свой новый роман, но она через полгода после наших встреч умерла. Я попросила критика похлопотать о том, чтобы весь ее архив был определен в музей, но когда он пришел через неделю после похорон, ее комната была занята соседями и половины фотографий и писем, что она мне показывала, уже не было. Я порадовалась, что хоть то, что она мне отдала, сохраниться.

Джек, уезжавший в отпуск, по моей просьбе пригнал из Германии машину, и на день рождения я подарила Коле «Фольксваген». Когда мой шеф, наконец, получил новое назначение, меня утвердили атташе по культуре. Я не хотела этого, но другой кандидатуры пока не было и посол просил не отказываться. Смерть Брежнева прошла мимо меня, в самом посольстве особо не скорбели, давно этого ожидая, но все-таки гадали, кто же наследует власть. Мне это тоже было интересно, надежда на более человеческое отношение к людям теплилась, пока не выяснилось, что на власть наложило руку КГБ. От этого я ничего хорошего не ждала, лишь бы хуже не было. Но все-таки этот год закончился так же счастливо, как и начался: 31 декабря я сказала Коле, что у нас будет ребенок. Таким потрясенным я его никогда не видела. Когда он немного пришел в себя и смог адекватно реагировать, он схватил меня в объятия и заорал:

— Сашка, иди скорей сюда!

Когда примчался Сашка, решивший, что что-то произошло, Коля совершенно нормальным голосом спросил:

— Саша, ты не возражаешь, если моего сына будут звать Александром?

— Что это с ним? — спрашивает у меня Саша, но я уже висну у Коли на шее.

— Александр Румянцев Ферндейл! Спасибо, милый!

— Вы что, оба с ума сошли? — вопрошает Сашка, но я поясняю:

— У нас будет сын и Коко хочет назвать его Алексом.

— А если будет девочка? — спрашивает, улыбаясь до ушей, Сашка.

— Тогда Мария, в честь бабушки (Колину мать звали Марией). Мэри. Да, Коко?

Коля садится и хватается за голову.

— Бетси, это невероятно. Я сейчас сойду с ума. Неужели у меня будет ребенок?! И Саша, и Алиса, и теперь еще один!

— Может, мне не уезжать? — спрашивает Саша.

Саша, поступивший в этом году на факультет психологии в университет, сдав сессию, должен ехать в Кембридж, мы с Сарой устроили ему приглашение на учебу.

— Не отлынивай, дружок, тем более что произойдет это только в сентябре. Мы еще успеем приехать к тебе в гости!

— Бетси, может тебе утомительно будет сидеть за столом в Новый год? Тебе нужно больше отдыхать! — тут же войдя в роль заботливого отца, начинает командовать Коля.

— Вот еще! — возмущенно парирую я, — Может, ты уложишь меня в постель на восемь месяцев? Я ведь и дальше буду работать.

— А как к этому отнесутся в посольстве?

— Это будет событием года! — смеюсь я.

Когда мы садимся за стол, Коля поднимает тост за нашего ребенка. Все в недоумении смотрят на него, пока не понимают, в чем дело. Родственники мои счастливы не меньше Коли, но Клер и Майкл Хиллард, который всерьез ухаживает за ней, растерянно переглядываются.

— Клер, не надо так волноваться! Это еще не скоро, мы что-нибудь придумаем, — тихонько говорю я ей.

Клер, верная душа, очень переживает свой роман с Майклом. Она влюблена в него, но считает, что обязана быть со мной пять лет, как обещала Алексу. Теперь же, когда будет еще один ребенок, она совсем растерялась.

— Клер, дорогая, Алиса уже большая, ей скоро три года. Я сама справлюсь или найду другую няню, — стараюсь я успокоить ее и вернуть новогоднее настроение.

— Элизабет, я так рада за вас с Ником! — шепчет она, — И возможно, я еще останусь с тобой. Майкл не спешит делать мне предложение.

— Знаешь, он, может, потому и не спешит, что у него это слишком серьезно. Сильные чувства не терпят суеты. Коля меня ждал восемнадцать лет.

— Господи, я восемнадцать лет не выдержу!

— Ну, у нас был уникальный случай. Не расстраивайся заранее. Выпьем за то, чтобы и у тебя, и у меня все было хорошо!

После Нового года я слетала с Сашей в Лондон и устроила его учиться. Нужно было представить его миссис Коннор, которая будет финансировать Сашу все время учебы, познакомить его с преподавателями и посмотреть, как он устроится в студенческом общежитии. Сара обещала приглядывать за ним и помогать. В Уайтхолле я попыталась убедить, что следует прислать как можно скорее другого атташе мне на замену. В издательстве умоляли быстрее написать еще один роман, пока успех от предыдущего не потускнел. Я вернулась в Москву в отличном настроении, в предвкушении спокойной, почти семейной жизни в ожидании ребенка.




9. Правь, Британия!


Несчастье тем сильнее, чем ярче ощущение счастья, на смену которому оно приходит. В апреле из советского посольства в Лондоне были высланы два дипломата, заподозренных в шпионаже. Традиционно Лондон должен был отозвать двух своих сотрудников. Я была первой кандидатурой, так как атташе по культуре всегда жертвовали в первую очередь. Когда посол вызвал меня, чтобы сообщить это, я чуть не упала в обморок от отчаяния. Чувствовалось, что ему тоже было очень неприятно, но обстоятельства вынуждали проявить твердость. Кто был вторым, я пока не знала. Когда меня увидела Клер, она испугалась.

— Леди Элизабет, не забывайте о ребенке, не на смерть же вас осудили!

— Это хуже, Клер. Я никогда не смогу сюда вернуться и до конца дней буду встречаться с Колей раз в году, как заключенная. Повези-ка ты Алису попрощаться с ними и поговори с Майклом. Может, тебе остаться с ним? Тебя-то не высылают.

На следующий день Клер с Алисой едут в сопровождении Джека в Ленинград. Через день они возвращаются все — с мамой, сестрой, племянницами, Колей и Майклом. Тут я и узнаю, что вторым со мной уедет Хиллард. Я распрощалась с родственниками, Коли с ними, конечно, не было. Покидать территорию посольства я уже не могла, улетали мы через неделю. Я привожу в порядок дела, чтобы оставить все преемнику. Просматривая документы, я с трудом понимаю, что там написано, такой туман стоит у меня перед глазами, такой мрак в душе.

— Леди Элизабет, вы не пройдете со мной? — заглядывает в комнату Джек. Он вводит меня через приемную в свой кабинет, и там я с рыданиями падаю в объятия Коли.

— У вас не больше двух часов, — Джек тактично исчезает, а мы замираем, обнявшись.

— Бетси, Бетси, — шепчет Коля, но я вижу, что у него трясутся губы и предательски дрожит голос, вцепившись в него руками, я не понимаю почти, что он мне говорит, только горестно всматриваюсь в его лицо, — Бетси, самое главное для тебя — дети. Береги себя и их тоже. Спасибо Алексу, вы обеспечены. Я приеду в сентябре, Джек сказал, что проблем не будет, я приеду к сыну.

— Коко, я проклята, все вокруг меня заражено несчастьем! — слезы текут по моим щекам, о практических вещах я говорить не могу.

Коля вытирает мое лицо, целует в глаза, умоляет не волноваться и не повредить ребенку. Постучав, входит Джек.

— Пора уходить, иначе у вас будут неприятности, мистер Румянцев. Сейчас к нашему посольству повышенный интерес.

Коля, поцеловав последний раз, сажает меня в кресло и быстро выходит. Джек наливает виски со льдом, и я впервые пью его как воду, не поморщившись и не чувствуя вкуса. Потом он берет меня под руку и ведет в квартиру. Клер гуляет с Алисой, поэтому он какое-то время сидит рядом на диване, обняв меня одной рукой и поглаживая другой по волосам. Я постепенно выхожу из обморочного состояния.

— Джек, меня сюда больше не пустят, как вы думаете?

— Может, это и забудется. Это не самое страшное, что может случиться в жизни с человеком, Элизабет.

— А что страшнее?! — поднимаю на него заплаканные глаза.

— Видеть, как страдает любимая женщина.

Я, застонав, закрываю лицо руками. Да, Коля страдает за двоих.

— Я не то хотел сказать! — спохватывается Джек, — Страшно не иметь возможности дать счастье любимой женщине. И еще страшна неразделенная любовь… А у вас с Никласом просто временные трудности. Я не знаю, почему он не хочет уехать за вами, но эта возможность всегда остается и должна утешать вас.

— Спасибо, Джек. Я всегда буду вспоминать вас с благодарностью за то, что вы были мне другом.

— Если вы позволите, я останусь им. Вы можете пользоваться дипломатической почтой и писать на мое имя. Я перешлю все письма. Так быстрее и без цензуры. Элизабет, почти два года я был счастлив вашей дружбой. Вы меня не забудете? — застенчиво, совсем по детски, просит он.

— Нет, Джек, спасибо, что вы есть.




Через пять дней он в огромном кадиллаке с посольским флажком, под эскортом спецслужб, везет нас с Алисой, Клер и Майкла Хилларда в аэропорт. Позднее, в Лондоне, Майкл рассказывает, как сам Джек просил, чтобы выслали вместе со мной его, но у него не было замены, а рапорт с просьбой о переводе от Хилларда поступил в тот же день, как он узнал о нашем отъезде. Джек понял, что Майклу важнее быть с Клер.

— Джек безнадежно влюблен, леди Элизабет.

— Очень жаль, а в кого? — рассеянно спрашиваю я.

— Бедный Джек! Пусть его утешит то, что вы слишком расстроены отъездом.

— О, нет! Ну не в меня же?! — Майкл только кивает в ответ, — Я уже не молода, и несчастная любовь, даже если она не моя, приносит мне боль, — грустно говорю я. Как же я проглядела? Джек и вправду — профессионал, если сумел скрыть чувства за маской сдержанного британского дружелюбия. Представляю, что он чувствовал, когда я обливала его слезами при прощании с Колей. Я была с ним неосторожна. Ах, как жаль!

— Но вы молоды, леди Элизабет! — удивленно восклицает между тем Хиллард и спрашивает, — Вы уже знаете, куда вас назначат?

— Я хотела закончить работу и остаться в Лондоне, но меня уговорили на три месяца поехать в Рим, там требуется атташе по культуре.

— Вы знаете итальянский язык?

— Лучше английского. А вы, Майкл, куда поедете работать?

— Пока буду в Лондоне. Клер ведь не хочет вас оставлять. Летом заканчивает учиться ее младшая сестра и, если подойдет вам, сможет заменить Клер.

— Да, я знаю, славная девочка. Вы решили пожениться?

— Я сделал Клер предложение.

— Я рада, что вы познакомились из-за меня, Майкл, — это единственное, что действительно меня радует сейчас.

Через неделю, повидавшись с Сашей, очень довольным жизнью в Кембридже, где он был одним из самых молодых студентов, я всей семьей уезжаю в Рим.




Жизнь, если бы не была для меня так трагична, устроилась как нельзя лучше. Вилла, часть которой мы заняли, радовала европейским комфортом и была очень красива. Прекрасный сад, огороженный старинной кованой решеткой, затенял ее от весеннего, но уже палящего солнца. Алиса играла целыми днями среди цветов. По субботам мы ездили на море. Такое удовольствие наблюдать, как Алиса плещется в воде и самой окунуться.

У меня, видимо, срабатывает защитный инстинкт. Я начинаю находить удовольствие в нашей жизни в Риме, она безусловно спокойнее и свободнее, чем в Москве. Сама я впервые в Италии и, когда позволяет время, мы с Клер и Алисой ездим по городу, осматривая достопримечательности. Мы втроем ходим по картинным галереям, а если мне по работе нужно съездить в Милан, Флоренцию или Венецию, я беру их с собой, пока жара не становится невыносимой. В середине лета я могу уже работать только в посольстве, которое все оснащено кондиционерами. Я хожу, переваливаясь, как утка, тяжело плюхаюсь в кресло, подставляя лицо под вентилятор, а на выходные мы уезжаем на горное озеро Бриччано, где прохладней. Посольские арендуют там на берегу домик и пользуются им по очереди. В посольстве меня стараются освобождать от утомительной работы, но заменить меня пока некем, боюсь, что ехать в Лондон придется прямо в сентябре, накануне родов. Коля должен приехать пятнадцатого числа.

— Знаешь, Клер, я думаю, что мне незачем теперь переезжать в Лондон, — говорю я то, о чем не раз задумывалась последнее время, — Какая разница, где жить, раз вдали от Коли? Я, пожалуй, соглашусь продолжить здесь работу. Ведь и наши дома будут сданы в аренду еще два года.

— Вот и отлично, — обрадовалась Клер, — Майкл мне написал, что в Риме требуется офицер охраны. Может, будем жить рядом. Скоро приедет Дженни, она ведь должна познакомиться как следует с Алисой. Малышка не должна бояться ее.

В июле на каникулах ко мне приезжает Саша. Он сильно изменился за полгода, повзрослев, но сохранил, к счастью, детскую непосредственность, за которую я его всегда любила.

— Ого, леди Бетси, ты всегда отлично устраиваешься, это просто музей! — говорит он, осматривая виллу.

— Саша, я бы с удовольствием оказалась сейчас в комнате нашей ленинградской коммуналки, но с Колей.

— Ну, это само собой, но раз уж не получается, лучше так, чем в нищете, правда? Коко просил присмотреть за тобой. Может, у тебя двойня?

— Нет, дорогой, у нас сын, твой тезка, я уже сообщила Коле.

Саша трогательно заботится обо мне, хотя отвлекается посмотреть город. Колизей и римские развалины производят на него впечатление, как на любого мальчишку, видевшего в кино «Спартака». Вечерами за ужином, уплетая понравившуюся пиццу, он с набитым ртом рассказывает о своих впечатлениях.

— Леди Бетси, правда, мне везет в жизни? Мне всего шестнадцать лет, а я уже учусь в Англии и вот теперь я в Риме! И еще мама завет в Аугсбург.

— Да, Саша, но ты ведь заслужил это.

— Знаешь, сколько ребят там у нас в Ленинграде таких же, как я, и даже лучше, а повезло мне!

Почти одновременно с Сашей в Рим приезжает сестра Клер Дженнифер. Она очень похожа на Клер, но моложе, ей двадцать лет. Алисе она понравилась сразу. Все должно было быть хорошо. Я ходила огромная, как слониха, Саша подавал мне вечерами книгу или стакан сока, подставлял скамеечку под ноги. Мне вспоминалось, как три года назад за мной так же ухаживал Алекс. Ах, как бы я хотела, чтобы со мной был Коля, но Саша очень мне помогал, и с ним не было так тоскливо.




В середине августа, перед Сашиным отъездом в Лондон, мы на машине возвращаемся с озера в Рим. Я теперь предпочитаю ездить с шофером, сама я уже не рискую садиться за руль. Нашу машину догнала группа мотоциклистов, затянутых в черную кожу. Черный пластик шлемов, не дающий увидеть лица, вызывал тягостное чувство тревоги. Объехав нас с двух сторон, они понеслись с шумом перед нашей машиной, выезжая на встречную полосу, опять отклоняясь к обочине. Шофер чертыхнулся и дал гудок. Мотоциклисты еще беспорядочнее засновали то вправо, то влево, внезапно один из них, должно быть зацепив колесо впереди идущего, падает вместе с мотоциклом, развернувшись несколько раз на асфальте, и наша машина резко тормозит и останавливается в полуметре от распростертого тела. Я уже не вижу, что мы на него не наехали, мне становится плохо. К счастью, предусмотрительная Клер берет с собой радиотелефон на всякий случай, и вот такой случай наступил. С места происшествия уезжают две машины скорой помощи, одна не спеша увозит тело пострадавшего в морг, другая срочно доставляет меня в клинику.

Ночью у меня родился сын. Саша всю ночь продремал в холле перед моей палатой. Рано утром, измученная борьбой с природой в безуспешных попытках сдержаться и остановить преждевременные роды, пока мне не пригрозили, что это вредно для здоровья младенца, я лежу в изнеможении, напичканная транквилизаторами, и только судорожно прижимаю сына, боясь выпустить его из рук в мир, полный сумасшедших мотоциклистов. Ко мне входит Саша и, нервно улыбаясь, смотрит на малыша и на меня.

— Бетси, с ним все в порядке?

— Да, Саша, познакомься, это Алик. Не смотри, что он такой маленький и страшненький, ему ведь не дали догулять каникулы. Он наверстает!

Саша смеется радостно.

— Надо дать телеграмму Коко?

— Мы ему позвоним чуть позже, он еще спит. Жаль, он так хотел присутствовать при этом событии. Но главное, что все хорошо закончилось. Тебе тоже нужно отдохнуть, ты бледный. Ты спал эту ночь?

Саша кивает головой: — Со мной все в порядке, не волнуйся!

— Ах, Саша, я так рада, что ты здесь! Без тебя я чувствовала бы себя очень одиноко. Спасибо!

Саша подходит ко мне и целует покровительственно в щеку, как взрослый мужчина. Тут появляются Клер, Дженни и Алиса.

— Это тоже Алиса? — ревниво спрашивает моя дочь.

— Нет, котенок, это Алик, твой братик. Ты будешь его защищать? Видишь, какой он маленький!

Алиса, насупившись, тут же подходит к Саше и обнимает его. Саша берет ее на руки.

— У Элис старший брат и младший братик, — наставительно говорит Клер и Алиса расплывается в улыбке.

Дженни берет у меня из рук Алика и укладывает в кроватку. Я набираю Колин телефон, хорошо, что теперь появилась автоматическая связь. Коля подходит к телефону сонный, еще семь часов, я передаю трубку Саше, чтобы он его подготовил.

— Коко, у нас появился Алик! — кричит забывший мои наставления Саша, Алик тут же подает голос.

— Что с Бетси?! — Колин крик слышу и я.

— Я сейчас дам ей трубку, ты не волнуйся, все хорошо!

— Коля, я жива и здорова, просто так получилось. Твой сын замечательный!

— Когда же это случилось?

— Четыре часа назад. Он нижнюю губу держит так же, как ты — сверху.

— Бетси, я сойду с ума! — на том конце провода Коля никак не может прийти в себя от неожиданности и голос его срывается в фальцет.

— Ничего, через месяц ты его увидишь. Мне хочется спать. Я целую тебя!

На другой день мне приносят два букета: один от Майкла, другой от Джека.




Через месяц Майкл привозит из Лондона Колю. Я замечаю, что смесь печали и радости на наших лицах начинает становиться тривиальной. Несмотря на счастье знакомства с сыном, безнадежность нашего положения тяжелым грузом лежит на сердце. Ночами это отравляет нам все удовольствие. Однажды, лежа в Колиных объятиях, я замечаю:

— Это очень напоминает мне пресловутую ночь восемь лет назад.

— Потому что я чувствую то же самое, — признается он.

— Ну, разница все-таки есть: я люблю тебя.

— А в остальном — та же безысходность. Но тогда я был уверен, что ты выходишь замуж по любви и будешь счастлива, а теперь — страдаю, ведь если бы ты не любила меня, то нашла бы себе хорошего мужа.

— Коля, я переросла ту девочку, которая ищет, на кого ей опереться, кто носил бы на руках, холил и лелеял. Мне уже за тридцать и не страшно жить одной, мне страшно за тебя, страшно, что молодость прошла, и мы живем неестественной жизнью. Нельзя же видеться раз в году и остальные 340 дней жить воспоминаниями, это вредно для здоровья. Ну что ты смеешься! Коко, давай же договорим серьезно!

Но он, смеясь, тормошит меня, пока я сама не начинаю отвечать на поцелуи. Никак не удается поговорить серьезно!

— Бетси, так у кого молодость прошла? — немного погодя спрашивает он, нежно поглаживая мой живот, — у тебя, например, совершенно юный животик, как будто ты не родила мне дочь и сына.

— Не заговаривай мне зубы. Я хотела с тобой поговорить о том, что с тех пор, как ты разошелся со Светланой, ты живешь, как монах.

— Бетси, ты уверена, что они грешили столько же, сколько мы за последние два года? Я более высокого мнения о нравственности в монастырях.

— Коко, перестань шутить! Меня беспокоит, что ты живешь один. Заведи себе любовницу.

— У меня уже есть.

— А я разве не жена?

— У меня есть жена, любовница и мать моих детей. На четвертую не хватит сил и чувств.

— С тобой невозможно говорить! — обижаюсь я.

— Бетси, а ты заведешь себе любовника? — спрашивает Коля и смотрит на меня внимательно. Я включаю лампу у кровати: разговор серьезный, я тоже хочу видеть его лицо.

— Честно?

— Честно.

— Я не знаю, — задумываюсь, стараясь как можно точнее сформулировать свою мысль, — Видишь ли, я могу быть только с тем мужчиной, который потряс мое воображение — своей любовью, своими совершенствами или своим умом. Это ты.

— Понятно. Значит, если ты встретишь еще кого-нибудь достойного, ты, потрясенная, ответишь ему?

— Может быть. Мне трудно судить, я не представляю, кто может потрясти меня больше тебя. Но вот, пожалуй, еще один фактор я забыла упомянуть. Любовь из милосердия, спасительную любовь.

— Светлана недаром звала тебя самаритянкой! Это как с Алексом?

— Да. Знаешь, я тогда почувствовала две любви одновременно. Я любила тебя, но и его любила совершенно искренне. Так что можешь считать меня развратной женщиной, готовой изменить.

— Ну хорошо. Твои измены — моя проблема. Но как же ты? Ты не будешь ревновать меня?

— У меня была слишком сильная прививка. Я и раньше не была ревнивой, то есть я не понимала, зачем это нужно, но после Ива я уж точно скорей умру, чем испытаю такое.

— Бетси, но если не говорить о любви, за год может произойти всякое. Тебе ведь может просто понравиться человек и может захотеться ласки. Знаешь, зов плоти. Дай мне слово, что ты не будешь терзаться сомнениями и угрызениями совести. Я тебе все заранее прощаю.

— Дурачок! Я об этом и говорила — для тебя. Ты ведь все равно меня не разлюбишь? Ну и живи, как знаешь.

— Боже, о чем мы говорим? — вздыхает Коля, вновь обнимая меня, — Мы же любим друг друга и детей. Представляешь, как бы мы счастливо жили! Сейчас взять и остановить время и жить в этом дне — всем вместе.

— Должна тебя огорчить. Я недавно прочитала книгу замечательной датской писательницы Карен Динисен баронессы Бликсен. Так вот, в одном рассказе героиня говорит, что не может выносить мысли о времени, так как начинает чувствовать себя в тюрьме, а ее собеседник отвечает, что если… — подожди, я тебе точно прочитаю, — я приношу из соседней комнаты книгу и перевожу Коле с английского: — «Для меня ясно, что если в любой миг нашей жизни, пусть даже такой, какой мы сами назовем счастливейшим, нам скажут, что он будет длиться вечно, мы сочтем, что обречены вместо вечного блаженства на вечные муки. С болью вспомнил он, что это соображение посетило его в первую брачную ночь.» Здорово, правда?

— А я хотел бы остаться в нашей первой ночи!

— И никогда не узнал бы, что я полюбила тебя? И у тебя не было бы сына?

— Да, действительно, тогда сейчас.

— И ты не хочешь узнать, какой будет наша свадьба? И как мы будем жить дальше? И как будет расти твой сын?

— Бетси, ты мыслишь глобально. Конечно, я все это хочу! Я только не хочу, чтобы мы страдали больше.

— Но ведь есть еще выход. Давай подождем год и, если ничего не изменится, ты переедешь жить ко мне.

— Хорошо. У меня и так сердце разрывается от сознания, что в следующий раз я увижу Алика, когда ему будет уже год.

— Я буду каждую неделю присылать тебе фотографии.




Провожать Колю в Лондон мы едем все, у Клер через три дня свадьба и Алиса — подружка невесты. Мы уже сшили ей очаровательное розовое платьице. На церемонии в церкви Алиса выглядит очень трогательно с корзиночкой цветов, которые она разбрасывает под ноги невесте. Я еще в Риме заказала Клер роскошное подвенечное платье, а Коля с Сашей подарили сервиз. На медовую неделю новобрачные едут в Шотландию, а потом, с новым назначением Майкла — в Рим. Мы съездили к Саше в Кембридж. Я повидалась с Сарой, и она долго хвалила мне Сашу, его работоспособность и ум. Ее восхитило, что я посвятила ей роман, который очень ей понравился. Смеясь, она сообщила, что стала благодаря этому знаменита. Все хорошее быстро заканчивается. Посадив Колю на самолет, мы с Дженни и детьми возвращаемся в Рим.

К Италии под Колиным влиянием отношение мое начинает меняться. Если раньше я воспринимала жизнь здесь как ссылку и осматривала все с интересом заключенного, знакомящегося с тюрьмой, где придется отбывать срок, то теперь, после Колиных восторгов и сожалений, что мало удалось посмотреть, я вхожу во вкус. Раньше я отлично знала литературную Италию и ее география прежде всего была связана с произведениями или биографиями, теперь я начинаю планомерно изучать историко-художественные богатства страны. В Болонском университете я встречаюсь с профессором Монтечелли, лекции которого в юности слушала в Сорбонне, и он предлагает мне написать исследование творчества Чезаре Павезе или Итало Кальвино. Эта идея очень привлекает меня, хотя времени вряд ли хватит. Помня, как из-за болезни Алекса я упустила из вида, как росла Алиса, я очень много времени провожу с сыном. Роман, который я начала еще в Москве, пишется очень медленно, хотя мысленно я уже выстроила его. Просто не хватает времени.

Алик, родившийся недоношенным, маленьким и слабеньким, так быстро наверстал упущенное, что уже к Новому году это толстенький и крепкий малыш, правда несколько нервный и крикливый. Когда он кричит, что-нибудь требуя, успокоить его может только Алиса. Она приходит поговорить с ним и он тут же замолкает и таращит на нее серые глазенки под такими же капризными, как у Коли, бровками. Они обожают друг друга. Когда я езжу по стране, я беру с собой Алису, чтобы Дженни было легче. Алиса очень любит такие поездки. А еще она любит ходить в гости к Клер.




10. Любовник ирландского происхождения


Внешне моя жизнь полна работы, занятий с детьми, творчества, но внутренне я одинока и неприкаянна. На Рождество вдруг приезжает Джек Флинн.

— Леди Элизабет, вы как-то говорили мне, что умеете хорошо кататься на лыжах. Не дадите ли несколько уроков?

— О, Джек, уже четыре года я не стояла на лыжах, боюсь, что опозорюсь. Но очень хочется покататься! Пожалуй, мы могли бы съездить дня на три в Альпы.

— На озеро Комо?

— Нет, — поспешно говорю я (для меня горный хребет и государственная граница — слишком слабая преграда между Комо и Лугано, больше всего я боюсь, что Ив может узнать про Алису), — давайте поедем в Больцано.

Я хотела взять с собой детей и Дженни, но она вдруг запротестовала, заявив, что Алика лучше не возить в горы. Тогда я решила, что возьму Алису и научу ее стоять на лыжах. Рождество я думала встретить тихо. Клер, конечно, захочет впервые устроить семейный праздник. Дженни я предложила пойти к сестре. Мы с Дженни приготовили елку с подарками и я осталась с детьми одна. В детской мы с Алисой уселись на полу, положив Алика между нами на коврике и, пока он сосредоточенно пытался засунуть ногу в рот, я рассказывала Алисе сказку Джанни Родари про Голубую стрелу и Фею, развозившую на метле детям подарки. Алик незаметно уснул, я переложила его в кроватку, и только мы сели с Алисой за поздний ужин, раздался звонок в дверь.

— Джек, я думала, что вы будете у Хиллардов!

— Они слишком заняты друг другом. Гость у молодоженов через полчаса начинает чувствовать себя лишним. Я подумал, что есть дом, который не ломится от гостей. Вы меня угостите рождественским пуншем?

— Заходите, я рада. Пока я уложу Алису, вы растопите камин.

Мы сидим у огня, отпивая по глотку горячее вино. Джек рассказывает, как без меня идет жизнь в посольстве в Москве, потом осторожно спрашивает, не тяжело ли мне здесь одной. Получив заверения, что все прекрасно, но, кажется, не поверив, Джек начинает расспрашивать о моей работе. Я рассказываю ему о своем новом романе, который никак не удается закончить.

— У вас слишком трагичный конец.

— Я верю, что есть судьбы, которые, как магнит, притягивают к себе потрясения, неудачи и трагические случайности. У таких людей даже счастливые эпизоды в жизни — это следствие или причина больших несчастий. Просто такие люди по-разному реагируют на это. Одни становятся ходячей иллюстрацией божьего наказания, а другие, собрав все силы в кулак, стараются с достоинством нести свой крест.

— Вы мужественная женщина, я знаю, я преклоняюсь перед вами — говорит Джек, стараясь не смотреть без отрыва мне в лицо, — Но ваша героиня Лидия, пережив несчастную любовь и все удары судьбы, неужели она ни разу не задумалась, что она сама несколько раз прошла мимо своего счастья?

— Знаете, Джек, есть женщины, которые очень разборчивы, и не потому, что очень капризны, а потому что то, от чего они отказываются, противно их натуре. Образно говоря, они предпочитают жить в нищете, но не продавать душу дъяволу.

— Да, я знаю, я думаю, что это чаще всего присуще русским женщинам. Англичанка не станет даже выбирать между гордостью и благополучием. Она просто объявит, что второе и есть первое.

— Вы жестоки к женщинам.

— Скажите, Элизабет, ведь каждая ваша героиня — это вы. Вы и правда не верите, что ваше счастье возможно?

— Джек, вы слишком упрощаете. Я — не Лидия. Но если вы хотите узнать мое личное мнение о моем будущем, то да, у меня возникает иногда сомнение в том, что я когда-нибудь смогу обрести желанную семью. Но это не значит, что я несчастлива. У меня сильная и разделенная любовь, дети, я могу работать, писать, я повидала мир, у меня начинают появляться друзья — разве это не счастье?

— Вы удивительная оптимистка. Вам надо открыть школу и обучать людей чувствовать себя счастливыми, не имея счастья. У вас отбоя не будет от страдающих из-за несчастной любви.

— Знаете, Джек, я вспоминаю, что в детстве читала об этом стихи. Я плохо помню, кто автор, кажется Заходер, но смысл таков: не бывает любви несчастной, она может быть трудной, горькой, безответной, но даже если она убивает, она все равно не может быть несчастной, потому что она дает счастье любить. Любовь не требует немедленных дивидендов! И там, помнится, такой конец: тот, кто этого не усвоит, и счастливой любви не достоин. К сожалению, это все, что я помню.

— Спасибо, Элизабет. Сегодня Рождество, можно, я буду звать вас Лиззи — это так по-ирландски.

— Конечно, Джек, это напомнит мне дом, ведь по-русски я — Лиза. Давайте, я налью еще пунша. Сейчас наступит Рождество.

Мы с бокалами подходим к окну, и Джек распахивает его. Почти сразу зазвонили колокола на всех церквах.

— С Рождеством, Лиззи! Я желаю тебе счастья!

— С Рождеством, Джек, я желаю тебе счастливой любви и хорошую жену!

— У нас в это время все целуются… — нерешительно сообщает он, глядя с затаенной надеждой.

— Ну так целуй, — разрешаю я, ободряюще улыбнувшись.

Джек осторожно берет лицо двумя руками и прикасается губами к моим губам. В следующий миг мы синхронно непроизвольно вздыхаем. Словно по сигналу, Джек сжимает меня в объятья и целует, как безумный. Не выпуская из рук, он шепчет: «Прости меня!»

— Прощаю и спасибо. Мне сказали однажды, что если не поцеловаться как следует в Рождество, весь год не будет счастья! — и я нежно глажу его по щеке, — Пошли есть рождественский пудинг?

Но съесть нам его не пришлось. Рев Алика мне удалось успокоить лишь через полчаса. Пока я хожу вокруг стола, напевая песенки, Джек после уговоров немного поел и слушает мое пение. Я пою колыбельные по-английски, по-французски, по-итальянски, но засыпает негодник лишь под песенку «У Бетси был веселый гусь». Когда я, осторожно уложив заснувшего сына в кроватку, возвращаюсь в гостиную, Джек говорит мне:

— Ты похожа на Мадонну с младенцем. Сколько же ты знаешь языков?

— Кроме русского — всего три. Разве ты не читал мое досье?

— Там написано совсем про другую женщину. Сейчас передо мной загадочная незнакомка. Но уже пора спать, ты устала. До свидания и спасибо, — он целует меня в щеку, — ты поедешь со мной в горы?

— Конечно, послезавтра. Завтра прием в посольстве.

— Я приду обязательно, не откажу себе в удовольствии потанцевать с тобой.




Я подозреваю заговор, когда через день Алиса отказывается ехать со мной. Оказывается, Клер пригласила ее пожить с ними, и Алиса, конечно же, не может отказаться.

— Поезжайте спокойно, леди Элизабет, отдохните от забот, я с Алексом днем тоже буду уходить к сестре, — уговаривает меня Дженни.

Таким образом, когда за нами заезжает Джек, в аэропорт он везет меня одну. Прилетев в Больцано, мы уезжаем в городок Мерано, там Джек усаживает меня в сани, почти такие же, как были у нас в Лугано, и везет в горную деревушку, состоящую из пятнадцати домиков и небольшого отеля.

— Ну что, пробежимся до обеда? — предлагаю я, — но сделай мне скидку, я все-таки четыре года не каталась и родила за это время двух детей.

— Но Элизабет, я ведь совсем не умею кататься!

Пришла я, конечно, первой, но Джек поскромничал, он неплохо владел лыжами, а общая физическая подготовка у него была отличной.

— Джек, замечательно, скоро ты меня обгонишь! Пошли, спустимся с горы?

Мы поднимаемся на подъемнике и, стоя на площадке, Джек говорит, глядя вниз:

— Я как-то прыгал с парашютом. Ощущение перед этим было похожим. А тебе не страшно?

— Это же самая легкая трасса. Ну, прыгнули?

Мы начинаем спуск. Я и забыла, какое это наслаждение. Тело автоматически выполняет все повороты, скорость пьянит, но все-таки не забываю посматривать, как там Джек. Он напряжен и с трудом удерживает равновесие. Когда мы, развернувшись широким полукругом, останавливаемся на нижней площадке, он говорит:

— Я так боялся упасть, что взмок от усердия. Так ты говоришь, что это самая легкая трасса? А ты, наверное, можешь кататься по самой сложной?

— Нет, мой предел — вторая. Но я знаю приемы, ведь мать моего бывшего мужа — чемпионка Италии. Она меня учила. Поедем еще раз? Расслабься, и тебе будет легче.

Спустившись до середины, Джек вдруг кубарем летит вниз и замирает в опасной близости от ствола огромной ели. Бросаюсь к нему и начинаю тормошить.

— Джек, все в порядке? Нигде не болит? Ноги целы? — я наклоняюсь к нему, приподнимая осторожно голову.

— Лиззи, ты испугалась за меня? — не открывая глаз вдруг спрашивает Джек.

— Конечно! Тебе где-нибудь больно?

— Да, больно в сердце.

Он вдруг хватает меня, валит в снег рядом с собой и начинает целовать.

— Джек, смеюсь я, — ты симулянт! Не смей пользоваться этим.

Но он не отпускает, продолжая страстно покрывать поцелуями мое лицо. Завороженная силой его порыва, я чувствую, как меня подхватывает этим ветром безумия, и губы уже отвечают на поцелуи. Наконец, я прикрываюсь ладонью.

— Не надо, Джек.

— У меня нет никаких шансов?

— Ты ведь знаешь, я люблю другого. На мое чувство ты рассчитывать не можешь.

— Но сейчас тебе хотелось, чтобы я целовал?

— Да, возможно, но это ничего не значит. Просто минутное желание. Я ведь живой человек и так одинока порой.

— Я очень люблю тебя и давно. Может, моей любви хватит на двоих?

— Спасибо, Джек, но лучше не надо. Тебе нужно как можно быстрее забыть меня, найти себе хорошую молодую девушку и жениться. Мне бесконечно жалко, что ты, такой молодой, такой красивый, умный, а главное — с такой чуткой душой — пропадаешь зря.

— Нет, я все-таки буду ждать, — упрямо говорит он.

— Что ждать?

— Твое минутное желание!

Вечером в баре он опять заводит об этом разговор.

— Джек, не надо об этом больше говорить. Я не люблю тебя, и я старше тебя на четыре года и на сто лет. Я столько пережила, что хватит на три твои жизни. Я чувствую себя старухой. Твоей матерью.

— Для меня ты — звезда впереди, желанная и недоступная, ты манишь меня и я больше ничего не вижу вокруг.

Я качаю головой: — Джек, я обыкновенная женщина.

— Дай мне в этом убедиться!

— Это опасное желание, — пытаюсь вразумить его, но чувствую, что все тщетно, — Неужели ты думаешь, что сразу же разочаруешься во мне? Твои мечты наложатся на реальность, и ты будешь страдать еще больше.

— Как ты не понимаешь, у меня останется хоть что-то, что я смогу вспоминать, что-то реальное. Тогда, возможно, через какое-то время я перестану думать об этом, как о чуде, или наоборот, это поможет мне прожить всю оставшуюся жизнь.

Я вдруг вспоминаю, как Коля просил об одной ночи на память перед разлукой, и решительно киваю головой.

— Хорошо, Джек. Но дай мне слово, что сразу же уедешь, продолжения не жди, его не будет.

— Ты… Элизабет, вы хотите сказать… Я правильно понял?

— Да.

— Но почему?!!

— Я вспомнила один эпизод из своей жизни, он мне помог понять, что я должна сделать для тебя.

— Должна? Это звучит не так романтично, как хотелось бы.

— Это зависит от того, что последует за таким заявлением.

— Мне страшно, Лиззи! — прошептал он, и я заметила, как нервно вздрагивает его рука.

— Мне тоже, Джек, — натянуто улыбаюсь, почти сожалея, что затеяла это, — Мне никто еще не говорил, что я — звезда… Нам нужно отвлечься. Расскажи мне об Ирландии.

— Да я, собственно, бывал там несколько раз в детстве, когда была жива бабушка. Вот она была настоящая ирландка и очень заботилась о соблюдении обычаев, она родилась еще в прошлом веке. У нее Рождество проходило в соответствии с традициями: вечерняя служба (она была католичка, я собственно тоже), рождественский пудинг, пунш, ветки омелы, колокольчик, разукрашенный вертеп в углу на столике. В Рождество собирались все ее дети и внуки — человек тридцать. У нее было восемь детей. Она сидела во главе стола. Мы очень любили рассматривать вертеп, это были старинные фигурки из дерева, изображающие Деву Марию и Иосифа, младенца Иисуса и волхвов. Их окружали животные. Все это украшалось еловыми ветками и мхом, и было так красиво! Когда все пели рождественские гимны, это было, как настоящий хор, у одной из моих тетушек замечательный голос. Я потом вспоминал это в школе, как волшебное видение, школа наша, особенно спальни, напоминала казармы. Я ведь окончил закрытую военную школу.

— А девушки, Джек? Вы встречались с ними?

— Только на танцах во время увольнения. Многие ребята хвастались, что познакомившись с девушкой в воскресенье, в следующее уже уводили ее в парк и тискали на скамейке, или шли к ней домой, если можно. Но я так не мог. До двадцати лет я только целовался с двумя-тремя девушками, а первую подружку завел в Бельгии в двадцать два. Она была хорошей девушкой, но меня перевели с повышением в Югославию, и мы расстались.

— И больше у тебя не было девушек?

— Нет, были, конечно. На одной я даже решил было жениться, но потом подумал, что не так безумно ее люблю, чтобы видеть каждый день всю свою жизнь. Как правило, наши женятся на своих же посольских девушках, связистках или секретаршах.

— А местные девушки? Или вам запрещают знакомства?

— Да нет, в Европе это никого не интересует, в восточных странах это не рекомендуется, во избежание конфликтов. Ну, вы понимаете.

— Да, я понимаю. Потанцуем?

Джек осторожно сжимает меня в объятьях и мне вдруг становится так жалко этого в сущности целомудренного мальчика с его жизненным опытом восемнадцатилетнего современного парня, но с отличной военной подготовкой и умением обеспечить безопасность других в любой жизненной ситуации.

— Джек, а ты смог бы убить человека?

— Если это необходимо — возможно. Но дипломатическая служба вряд ли может это себе позволить, так что мне повезло. Но мы всегда готовы к этому, нас так учили. Есть ведь другие возможности, приемы восточных единоборств, например…

— Ты умеешь?

— Я мастер.

— Завтра я спущу тебя с горы по трассе второй сложности. У тебя должна быть хорошая реакция. Я бы тоже хотела научиться, в детстве я занималась гимнастикой йогов.

— Я могу научить.

— Ты дал слово уехать.

Джек теснее прижимает меня к себе.

— Я не верю, что у меня будет повод. О чем они поют? — спрашивает он, чтобы разрядить обстановку, но я чувствую, как вздрагивает это сильное, тренированное тело воина и спортсмена.

— О счастье. О том, что оно, как звезда, светит впереди и всю жизнь мы идем к нему.

— И не достигаем? — Джек впивается в меня взглядом в ожидании ответа.

— Это как в искушении Фауста. Один человек через день закричит: «Стойте, я счастлив», другой будет искать всю жизнь и так и не найдет. Это зависит от того, что каждый понимает под счастьем.

— Я предпочел бы, чтобы передо мной светила звезда. Ты! — он осторожно касается губами моих волос, — помнишь, как я утешал тебя в Москве, обнимал и гладил по волосам? Я думал, что сойду с ума от твоей близости, а ты даже не заметила.

— Ты хорошо владеешь собой.

Кончилась песня со сладким названием «Феличита», Джек ведет меня к стойке и заказывает еще два бокала вина.

— Тебе не надо меня спаивать, — сделав глоток, я отставляю бокал.

— Мне самому это необходимо. Я внутри весь как натянутая струна.

— Разве вас не учили, как входить в сосредоточенное спокойствие, расслабляться? Ну-ка, попробуй.

Я вижу, как Джек несколько раз глубоко вздыхает, закрыв глаза, как напрягаются его плечи, потом постепенно расслабляются…

— Нет, не получается. Рядом с тобой я не могу быть спокойным.

— Но струна внутри ведь исчезла? Осталось просто желание, — я провожу губами по его щеке и слышу, как он внезапно задыхается, — пошли отсюда?

В коридоре, ведущем в наши номера, он обнимает меня и вопросительно заглядывает в глаза:

— Я правда могу прийти к тебе?

— Может, ты хочешь, чтобы я пришла к тебе?

— Это было бы волшебством!

— Ну так жди меня через полчаса.




Когда я захожу к нему в номер, он стоит у раскрытого окна, горят свечи и пылает камин. Я подхожу к нему и мы смотрим какое-то время на покрытые снегом горы, мягко сияющие в лунном свете.

— О, прости, будет слишком холодно, — Джек поспешно закрывает окно, — мне нужно было слегка остудить голову.

— Ничего, зато после этого так славно посидеть у огня. Отчего люди так любят смотреть на пламя? Свечи, камин, просто костер завораживают. Знаешь, я ездила однажды в археологическую экспедицию в южные степи. Была такая жара, но мы обязательно разводили вечером костер. Однажды я им рассказала, как провела Рождество в Альпах, и они мне завидовали. Так приятно было послушать в знойную южную ночь у костра про снег и катание на санях наперегонки.

Мы сидим на коврике у камина, Джек кладет голову мне на колени и я поглаживаю его по волосам.

— Поцелуй меня, — шепчет он.

Наклоняюсь над ним и легко касаюсь губами глаз, щек, губ. Его глубокое прерывистое дыхание, как после быстрого бега, волнует меня ощущением, что рядом сильный и привлекательный мужчина. Я невольно начинаю дышать так же и целую Джека с удивившей меня страстью. В тот же миг я схвачена, каким-то невероятным движением переброшена поверх него и стиснута в объятиях. Когда я получаю возможность дышать, я спрашиваю, сдерживая смех.

— Ты уже начал обучать меня приемам? Тогда покажи, как я должна защищаться от этого.

— Прости, милая, я неуклюж, как медведь!

— Напротив, это было очень увлекательно. Как стихия.

Джек в это время потихоньку развязывает пояс моего халата, и он разлетается, как крылья, накрывая нас обоих, когда мое обнаженное тело оказывается в его ласковых руках.

— Леди Элизабет, это вы?

— Это Лиззи, Джек!

Когда он укладывает меня в постель, в нем смесь застенчивости, силы и страстного порыва. Такой восторг доставляет ему моя нежность! Мы проваливаемся в сон, утомленные любовными ласками. Утром я встречаю его тревожный взгляд.

— Я должен уехать сейчас?

— Когда мы вернемся в Рим.

Джек тут же начинает меня целовать, стягивая понемногу простыню.

— Джек, перестань! Нас ждет лыжня, а перед этим завтрак. Подай мне халат. Встретимся через полчаса внизу.

— Я боюсь отпускать тебя.

— Тогда поцелуй еще, — разрешаю я.

Съев завидное количество пищи, мы опять поднимаемся на гору, и я показываю Джеку, как лучше обходить при спуске препятствия, как замедлять или ускорять спуск. На этот раз все проходит отлично. Мы спускаемся еще и я спрашиваю, не хочет ли он попробовать более сложный маршрут.

— У тебя получится, ты молодец!

Когда мы поднимаемся на вершину, я, отметив наиболее сложные участки, быстро говорю: «Когда ты спустишься — я тебя поцелую!» — и несусь вниз. Притормозив на половине спуска, я смотрю, как он летит навстречу мне, сосредоточенно следя, чтобы не наехать на выступающие из снега камни. Иногда он почти падает, но обязательно находит равновесие, тело у него действительно необычайно гибкое и тренированное. Когда он на скорости подлетает ко мне и, тормозя, падает под ноги, я стою и смеюсь, пока он не напоминает жалобно:

— А где же обещанный поцелуй?

— Внизу.

— Обманщица!

Он, приподнявшись, хватает меня за щиколотки, и я падаю рядом. Взрывая сугробы и засыпая друг друга пригоршнями снега, стараясь попасть за шиворот, хохоча, мы боремся в снегу и я вдруг понимаю, что это со мной уже было. Я замираю в отчаянии оттого, что все, что со мной произойдет в жизни, будет, возможно, отражением уже свершившегося. Джек, воспользовавшись моей неподвижностью, хватает в охапку и целует, но быстро понимает, что тут что-то не так.

— Что с тобой? Я чем-то обидел тебя, Элизабет? Или надоел?

— Ну что ты, милый. Прости, я задумалась. Пожалуй, я хотела бы тебе рассказать, напомни внизу. Ну, поцелуй же меня! Нет, постой, все-таки внизу.

Но Джек уже нежно приподнимает мое лицо за подбородок и целует. После обеда мы садимся на диванчик у камина и Джек напоминает, что я хотела о чем-то поговорить.

— Я просто хотела, чтобы ты помог мне справиться со страхом. Я сегодня вдруг почувствовала себя старухой, пережившей в своей жизни все. Я поняла, что все уже было, и дальше со мной ничего нового не произойдет, все будет жалким отражением моей молодости, моих мужчин, моих несчастий, моей любви… Мне, наверное, нужно бы поговорить об этом со старухой, которая прожила вдвое больше моего, она скажет, что же со мной произойдет на самом деле дальше. Или с психоаналитиком. Моя подруга Сара все бы сейчас мне растолковала, но она далеко.

— Наша возня в снегу тебе что-то напомнила? С тобой это уже было?

— Да, в Лугано мы с мужем часто катались с гор, но уж там падала скорее я, он был отличным лыжником и учил меня. Да, мы так целовались. Но это не то. Что-то дало толчок, но что? Я не понимаю.

— Расскажи мне о нем. Это ведь не первый твой муж?

— Нет, первый был в Ленинграде. Он уехал работать в Японию. Он бросил меня, мне было 22 года. С Ивом я познакомилась в Сорбонне. Потом, когда он узнал, что я осталась одна, он приехал и уговорил меня выйти за него замуж.

— Ты любила его? Ведь ты уже была знакома с Ником?

— Да, конечно знакома, с детства. Он уже любил меня, но был женат. Пока Ив не ревновал меня — мы жили чудесно. Ив очень любил меня, было так хорошо вдвоем, мы очень подходили друг другу.

— В постели, да? Но ты его любила?

— Нет, я его не любила. Джек, это очень мучительно для меня. Ив ревновал меня безумно и сам изменял со всеми хорошенькими женщинами.

— Я понял, что испугало тебя. Мне самому становится страшно, и я теперь обязательно выполню твое условие и уеду.

— В чем же дело?

— По несчастному стечению обстоятельств ты опять оказалась зимой в горах с мужчиной, которого не любишь, но — льщу себя надеждой — с которым тебе было хорошо. Ведь так?

— Может, ты и прав отчасти. Но как ты догадался?

— Я ведь тоже проходил курс психологической подготовки. Я надеялся, что достаточно, когда любит один, но теперь сомневаюсь, что это сделает счастливыми обоих.

— Джек, не отчаивайся, — заглядываю в его глаза и говорю с чувством: — Мне действительно было с тобой хорошо, ты необыкновенный мужчина. Не думаешь же ты, что я была ночью неискренней. Ты разбудил во мне совсем юную девушку, беззаботную и чувственную. Мне сказали как-то, что я люблю не себя и не его, а только любовь, ей и отдаюсь. Тебя ведь это не обижает?

— Как я могу обижаться? Вчера я пережил самое потрясающее событие в жизни. Это превзошло все мои смелые мечты. Я держал в объятьях неземное существо.

— Джек, тебя опять заносит, — смеюсь я, — Неземное существо не швыряют на пол приемом восточных единоборств.

— Господи, я разве швырнул тебя на пол?!

— Ну, на себя. И это получилось неплохо, — уверяю я, — Мне очень понравилось!

Тянусь к нему и он заключает меня в объятья.

— Я не могу заставить себя отказаться от этого! — шепчет Джек, лаская губами мое лицо.

— А ты не отказывайся! Мы как дети, сбежавшие от строгих воспитателей — долг, семья, дети, чувства — остались там, далеко. На два дня устроим себе «Альпийские каникулы». Ты думаешь, мне не хочется этого? Моя жизнь полна такого напряжения, что я должна расслабиться хоть иногда. Обычно я плачу ночью в подушку, это помогает. Но на этот раз способ оказался значительно приятней.

— Милая моя, неужели тебе так плохо живется?

— Да, иногда очень тоскливо.

— Я бы все сделал, чтобы помочь, но я знаю, что не я тебе нужен.

— Все равно спасибо.

Мы больше не говорили об этом, катались до вечера на лыжах, поужинали и потанцевали в баре. Когда мы подошли к двери в мой номер, Джек поцеловал меня в щеку и пожелал спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Джек, — наверное ему послышались в моем голосе нотки разочарования, потому что он дернулся в мою сторону, но сдержался.




Я приняла ванну и легла, оставив гореть одну свечу, так было уютней. Электричество, которое конечно же было в отеле, вечером никто не зажигал. Я лежала в теплой постели и не находила себе места. Что-то сдвинулось во мне днем. Я думала о том, что при всех моих жизненных неудачах, я почти никогда не оставалась одна. Или Коля, или Алекс помогали справиться, утешали и поддерживали. И вот, когда я оказалась совсем одна, Коко остался далеко и сам нуждается в утешении. Как мы переживем все это? Мне вдруг так захотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по головке, захотелось стать маленькой девочкой. Я встала и открыла окно, высунувшись в тонкой ночной рубашке наружу. Я вспомнила, как в детстве ела перед школой мороженое в надежде заболеть, и мне стало так жаль себя. Пробирала дрожь, но я не чувствовала этого, облокотившись на подоконник и наблюдая за мигающей звездочкой среди других, неподвижных и недоступных.

— Привет! Надеюсь, ты долетишь, куда хочешь!

Я была уверена, что я-то точно не долечу, и мне стало так жалко себя, что по щекам покатились слезы. Я не слышала, как вошел Джек. Он обнял меня за плечи и закрыл окно.

— Это не самый удачный способ самоубийства, Лиззи. Ты просто простудишься.

Я повернулась и прислонилась к его плечу.

— Тут не только холодно, но и сыро! — он приподнял мое лицо и губами снял слезы, потом на руках отнес в постель и укутал одеялом, — Я сидел и думал о нас, и мне показалось, что ты немного нуждаешься во мне, хоть и не любишь. Это лучше, чем ничего. Ты даже сказала об этом, а я отвернулся, словно не считаю за счастье исполнять все твои желания. Прости меня. С тобой у меня нет гордости. Ты недосягаема, как звезда…

— Джек, — перебиваю я, — тебя опять заносит. Я самая обыкновенная слабая и несчастная женщина и мне действительно сейчас очень хотелось, чтобы рядом со мной была живая душа.

Этой ночью он любил меня так нежно, так ласкал и утешал, что когда меня подхватила и понесла волна наслаждения, он любовался моим трепетом, забыв про себя. На следующий день к вечеру мы улетели в Рим. В самолете я попросила Джека узнать, можно ли мне приехать в Ленинград, и как Коле выехать ко мне. Джек сдержал слово и сразу же уехал из Рима. На прощание, целуя мне руки, он пообещал все выяснить и помочь, чем сможет.

— Элизабет, что бы ни случилось — только позовите меня. Я сделаю все, что в моих силах. И я никогда не забуду эти три дня в Альпах.




Зиму и весну я жила надеждой, что к осени Коля будет со мной и навсегда. Я закончила и отослала в печать роман «Жизель» и занялась филологическими исследованиями, насколько позволяло время. Теперь я часто ездила в Болонский университет. В конце апреля я получила с дипломатической почтой письмо от Джека, и оно разбило все мои надежды: Коля выехать мог только к жене, брак с которой зарегистрирован в Союзе, а я все еще была персона нон грата, и не могла приехать, чтобы зарегистрировать этот брак. Весь следующий месяц мне было очень плохо. Работать и общаться с людьми я могла только после транквилизаторов. Клер, зайдя ко мне в гости, испугалась, увидев мой отсутствующий взгляд и нервно дрожащие руки. Она позвонила в Лондон Саре и в Москву Джеку, но что они могли сделать? Я брала себя в руки, только когда была с детьми.

Коле разрешили приехать в Лондон всего на две недели, и я решила поехать в Англию, чтобы не пропустить ни часа свидания с ним. В июне мы всей семьей селимся в арендованной квартире в Кембридже. Когда прилетает Коля, я безмятежно спокойна, ни слова сожаления и ропота на судьбу. Я решила, что две недели в году я должна сделать для Коли лучезарными. Мы устраиваем крестины Алика, и Саша невероятно горд, что он — крестный отец. Я держу сына за Клер, которую мы решили сделать крестной матерью. Я бы очень хотела венчаться здесь с Колей, и наплевать, что там будут думать по этому поводу, но я боюсь даже заикнуться об этом. В конце концов — не в этом счастье. Счастье было в том, что я две недели провожу с мужчиной, который для меня был всем. Я возила Колю по дорогим магазинам и покупала ему все, что мне нравилось. Мы побывали в редакции престижного арт-журнала и предложили переведенные мной Колины статьи о русском искусстве на рубеже веков. С написанным мной предисловием их приняли тут же. (Мой роман «Жизель» пользовался большим успехом). Наши дни проходили в развлечениях, а ночи — в любви. Краткость нашего свидания придала такую остроту чувствам, что я ощущала себя в постели молоденькой восемнадцатилетней девочкой, уговорившей взрослого мужчину научить ее любви. Я думаю, что Коля чувствовал то же самое, потому что видела, что он счастлив. Впервые время сработало на нас, и две недели вдруг растянулись невероятно и все никак не могли кончиться. Наконец законы природы вступили в силу и пришел день отъезда.

— Бетси, мы с тобой не говорили на эту тему, но сейчас я все-таки скажу. Мне намекнули в ОВИРе, что, как только Саше исполнится 18 лет, я уже не смогу с такой регулярностью ездить в Англию. И почему бы ему самому не приезжать на каникулы ко мне? — Я киваю головой, слов у меня нет, — Бетси, если будет совсем плохо — выходи замуж.

— Я люблю тебя!

— Я тоже тебя люблю. Но ты подумай об этом не сейчас, а через полгода. Тогда ты сможешь объективно разобраться, легко ли тебе жить одной всю оставшуюся жизнь.

— Всю оставшуюся жизнь. Но это неправда!! Такого не может быть!! Есть какой-нибудь выход и мы его найдем.

— Лучше бы ты в это не верила, Бетси. Ты год за годом будешь жить в иллюзии, твоя жизнь пройдет одиноко и ущербно, и награды за это не будет. Я не верю, что мы когда-нибудь получим возможность соединиться навсегда. Мне скоро сорок лет, но ведь и тебе тоже не восемнадцать…

— Спасибо. Веселенькая перспектива. Но я сама буду решать, как мне жить. Помни только одно: любой вариант, любая возможность — и ты только позови. Больше я об этом говорить не хочу.

Плакать я начинаю только в аэропорту, а когда мы возвращаемся, у меня опять начинаются обмороки, как после смерти Алекса. Перепуганная Дженни звонит Саше, он вызывает Сару, и все они начинают ухаживать за мной и лечить. В Рим я лечу опять накачанная транквилизаторами. Мой римский врач предлагает лечение в швейцарской клинике, но это вызывает только истерический смех. Наконец, лекарства приводят меня кое-как в порядок. Я уже не плачу без причины и не прислушиваюсь к мужским голосам. Больше отдыха, спорт, развлечения — советуют мне, но у меня так не получается. После работы я подолгу играю с детьми, а вечером сажусь писать.




11. Первая роль


Я сочиняю три новеллы о счастливой любви — свою неосуществимую мечту. Женщины разного возраста, от 30 до 50 лет, находят свое счастье, проходя через все преграды и трудности современной жизни. Пишу я по-итальянски. Мое итальянское издательство тут же издает новеллы и вдруг передает мне просьбу с телевидения написать по ним сценарии для небольшого сериала о любви. Для меня это очень сложно, ведь в сценарии есть своя специфика. Работа настолько отвлекает меня, что я даже начинаю лучше спать по ночам. Тем временем режиссер через издательство узнает телефон Лизы Ферри. К его изумлению, мой секретарь из посольства объясняет, что леди Ферндейл принимает посетителей только по предварительной договоренности.

— Но мне нужна не леди Ферндейл, я звоню Лизе Ферри, писательнице, она пишет для меня сценарий!

— Минутку, — секретарь соединяется со мной, — леди Элизабет, вы будете говорить с режиссером телевидения?

Я беру трубку и с радостью соглашаюсь встретиться, так как надеюсь, что режиссер мне поможет в работе над сценарием. Я сразу предлагаю ему договориться с секретарем о времени встречи, она лучше знает мое расписание. Время находится через неделю. Тогда я приглашаю режиссера на сегодняшнюю премьеру, на которой я обязательно должна присутствовать.

— Отлично, я там тоже буду. Где я вас найду?

— В посольской ложе. До встречи.

Вечером ко мне в ложу заходит демонический мужчина. Я просто ошеломлена: огромные черные глазищи в ободке длинных черных ресниц кажутся обведенными черной краской, черные локоны, как на римских статуях, выпуклой лепниной, словно шлемом, охватывают голову, чуть прикрывая мощную шею. Да, ему нужно быть не в смокинге… Я смеюсь.

— Вам нужно быть не в смокинге, а стоять с пращей посреди площади.

— У вас глаз художника, леди Ферндейл. Я действительно имею несчастье родиться похожим на бездельника, который привлек взгляд Микеланджело, когда тот искал натурщика для своего «Давида».

— Вы говорите это таким унылым голосом, я вероятно не первая, кто замечает сходство?

— Да, это проклятье всей моей жизни! Но позвольте вам представиться: Витторио Минотти. Я буду снимать фильм по вашему сценарию. И я никогда не мог представить, что за именем Лизы Ферри скрывается английский дипломат.

— О, я тоже имела несчастье попасться на глаза чиновникам из Уайтхолла, благодаря которым я здесь — атташе по культуре.

— Да, с Микеланджело вам бы больше повезло, — мы смеемся, — Я хотел бы поговорить о ваших новеллах, но на один вопрос я уже получил ответ. Меня удивляло, что героини все иностранки, я ведь думал, что сами вы итальянка. Остается узнать, почему две из них — русские.

— Потому что я сама — русская, девять лет назад я вышла замуж и уехала из Союза.

— Это удивительно, если бы я встретил вас на улице, я решил бы, что вы итальянка.

— Из-за языка? Итальянский и французский языки — моя специальность, я филолог. Из-за сценария пришлось отложить эссе об Итало Кальвино. Английский язык я знаю хуже, только последний роман я перевела на английский сама, раньше приходилось брать переводчика.

— Это так интересно! И ваши романы печатались у нас?

— Да. Последний — «Жизель».

— О, я слышал о нем, теперь обязательно прочитаю. Это такая же счастливая история, как ваши новеллы? А героиня — француженка?

— Нет, это трагическая судьба русской балерины начала века, а «Жизель» — это балет, ее коронная партия. И сюжет очень схожий: там девушка и после смерти любит избранника, у моей героини смерть — это эмиграция из революционной России, но она всю жизнь любит человека, который остался там, за гранью доступного.

— Я почитаю роман, а потом мы поговорим, вы позволите? Вернемся же к нашим сюжетам. Теперь я понимаю, что вы будете настаивать на точном соблюдении деталей и не позволите изменить национальность героев?

— Я боюсь, что это повредит смыслу. А вы не хотите русскую героиню?

— Ну, отчего же. Это будет оригинально, тем более, что все они нашли свое счастье в Италии. Вы сами, должно быть, счастливы здесь, потому и написали эти новеллы?

— Я бы жизнь отдала, чтобы уехать домой. Считайте, что новеллы — это мои слезы. Каждый страдает по-своему.

Минотти ошарашено смотрит на меня. Начинается второй акт и мы замолкаем, но в антракте продолжаем обсуждать сценарии. Я прошу показать мне актеров, выбранных на роли.

— У меня большие затруднения с актрисами на первые две новеллы. Вы очень точно их описали и, боюсь, я так и не найду никого подходящего.




На прощание я даю ему свой домашний телефон, и мы договариваемся встретиться еще. Вскоре мы видимся ежедневно, и сценарии почти закончены. Мы работаем вечерами, когда Витторио освобождается от съемок, а я — от работы в посольстве.

— Лиза (он попросил позволения так меня называть, объяснив, что «леди Ферндейл» лишает его возможности свободно мыслить), Лиза, — говорит Витторио однажды, — Время идет и скоро погода не даст возможности проводить съемки в Средиземном море. Нужно решать вопрос с актрисой на роль Софии. У меня есть одна кандидатура, но боюсь, она будет отвергнута.

— Покажи мне, возможно это то, что надо!

Он берет меня за руку и подводит к зеркалу.

— О, нет! Ты смеешься?! Даже если бы я могла бросить работу, я ведь не актриса, я не играла даже в школьной самодеятельности. И выставлять себя на всеобщее обозрение — о, Господи! — да ни за что!

— Лиза, ты могла бы великолепно сыграть! Нужно только заменить портрет Перуджино, на который похожа героиня, каким-то другим, на который будешь похожа ты. Я дам задание своим художникам. Знаешь, я только плохо представляю позы, в которых София позирует скульптору.

— Ну, это просто! — я встаю из-за стола и делаю несколько танцевальных движений, которые описала.

— Великолепно, ты сможешь сыграть эту роль!

— Нет, Витторио, это невозможно. Да и по возрасту я скоро буду ближе Елене из второй новеллы.

В это время открывается дверь и одновременно с горничной в комнату входит Джек Флинн.

— Я не вовремя, леди Элизабет? — но я уже бегу к нему и, обняв, плачу и смеюсь одновременно:

— Джек, Джек, как я рада, как мне тебя не хватало!

— Спасибо, леди Элизабет, я тоже рад! — говорит он, слегка растерянный моей реакцией и осторожно обнимая одной рукой.

— Ты надолго? В отпуск?

— Я буду здесь работать. Меня хотели направить в Данию, но я уговорил послать сюда.

— Так ты насовсем из Москвы? — упавшим голосом спрашиваю я и опять чуть не плачу, — Кто же мне теперь поможет, если надо?! Ах, Джек, все так плохо!

— Не надо так печалиться, — он осторожно вытирает слезы и целует мою руку.

— Я бы с удовольствием оставил вас одних, но Лиза, осталось слишком мало времени, — вступает Минотти.

— Прости, Витторио, это мой друг Джек Флинн, он приехал из Москвы, мы вместе там работали в посольстве. Джек, познакомься, это Витторио Минотти, режиссер телевидения, он будет экранизировать мои новеллы.

— Ты написала что-то новое? Дашь мне прочитать?

— Может, синьор поможет уговорить синьору Ферри сниматься в фильме? — не унимается Витторио, переходя на английский, — Кстати, когда я смотрю на вас, я вижу героев. Может синьор тоже захочет сниматься? Это было бы замечательно.

— Тебя хотят снимать в кино? — поворачивается Джек, — У тебя отлично получится!

— Я даю вам два дня. Решайся, Лиза! И твой друг — это вылитый Джим, ведь так? Давайте попробуем, я через два дня отвезу вас на студию. Синьор Флинн, уговорите Лизу сделать пробы! — Минотти энергично встряхивает руку Джека, — До свидания.

Мы остаемся вдвоем и я, усадив Джека на диван, впиваюсь в него глазами.

— Как там, Джек? Ты видел кого-нибудь?

— Я видел Никласа. Он просил передать тебе письмо и еще просил передать, что выполнил твое пожелание.

В следующую минуту я опять теряю сознание. Я открываю глаза и вижу Джека стоящим на коленях перед диваном, на который он положил меня. Взгляд у него совершенно сумасшедший от страха.

— Не бойся, Джек, со мной это бывает.

— Я знаю, мне звонила Клер. Я поэтому и приехал. Не волнуйся так, Никлас выглядит вполне довольным жизнью, мы долго разговаривали, я просил моего преемника помогать ему с оформлением визы.

— Спасибо, Джек.

Слезы помимо воли струятся по моим щекам, я никак не могу понять, боль или облегчение принесло мне известие, что он, вняв моим уговорам, нашел себе… я даже мысленно не могу сказать «любовницу». Подругу? Партнера? Господи, как это можно назвать, если я уверена, что его сердце так же рвется ко мне.

— Нет, он солгал! Этого не может быть. Я не верю! — шепчу я, мотая головой и пугая Джека своей одержимостью.

— Лиззи, успокойся! — шепчет он, стоя у дивана на коленях, но боясь обнять, — Дорогая моя, любимая, думай хоть немного о себе!

— Все в порядке, Джек, я сейчас буду в норме.

— Расскажи, что у тебя с телестудией? — пытается отвлечь меня Джек.

— Я пишу сценарий для трехсерийного фильма о любви. Это история трех женщин. Я тебе дам прочитать, две я уже перевела на английский. Витторио уговаривает сниматься в одной истории. Там героиня едет в Италию разыскивать родственников и влюбляется в англичанина. Действие происходит в Венеции и на греческих островах.

— А конец такой же трагический?

— Нет, очень счастливый.

— Элизабет, я думаю, тебе нужно попробовать. Это было бы замечательно. И представь, как ты пошлешь свой фильм домой.

— Да, правда, я не подумала об этом, спасибо! — я добавляю с жалобной улыбкой, — Прости, Джек, я смертельно устала.

— Я боюсь оставлять тебя одну.

— Я живу одна больше года.

Джек, все еще стоя передо мной на коленях, наконец-то обнимает и легко гладит по волосам, шепча как в трансе:

— Это преступление против природы — жить такой женщине одной. Такой нежной и чувственной, такой красивой и умной, такой прелестной женщине нужен рядом мужчина, обожающий ее.

— Джек, перестань, — опять начинаю плакать я, — не то меня опять начнут лечить транквилизаторами.

— Но почему, что тебя довело до этого? В Рождество ты была сильнее.

— Летом Коля сказал, что через год его перестанут выпускать в Лондон, Саша станет совершеннолетним. Я сдерживалась при нем из последних сил, а после его отъезда заболела. У меня такое бывало и раньше, еще в Швейцарии, потом после смерти мужа. Это нервы.

— Он знает?

— Нет.

— Но что говорят врачи?

-«Сделайте свою жизнь счастливой: спорт, развлечения, отдых». Да я с ума сойду, если буду только отдыхать. Пока я писала новеллы, потом сценарий — я отвлеклась и немного забыла обо всем.

— А я опять тебе напомнил! Хорошо, дорогая, мы будем отвлекаться.

— Джек, не суетись, это ничего не изменит, — устало останавливаю я.

— Ничего? — нотка горечи появляется в его голосе, — да, я знаю, что ничего для тебя не значу.

— Джек, ты очень много для меня значишь. Ты лучший друг, и я знаю, что если мне будет нужно, то ты поможешь. А сейчас оставь меня.

— Чтобы ты плакала одна?

— Поплакать тоже иногда надо. Я должна прочитать письмо. Не волнуйся, я выпью лекарство. Завтра мы увидимся на работе. Чао, дорогой!

Джек очень сдержанно меня целует, хотя я знаю, чего ему это стоит. После короткого поцелуя он несколько раз глубоко вздыхает, руки его сжаты, но у меня нет сил его жалеть. Отложив письмо, я иду в ванную, потом гашу везде свет, ложусь в постель и, свернувшись в комок под одеялом, читаю наконец Колино письмо. Оно очень спокойное, полно юмора, описывает жизнь и работу, реакцию начальства на статьи в лондонском журнале, шутки сослуживцев на то, как он теперь, благодаря мне, одет и в конце долго описывает новую сотрудницу музея, с которой теперь работает. Это письмо не убедило меня. Заснула я со снотворным.




Утром в мой кабинет зашел Джек.

— Леди Элизабет, я представляюсь всем работникам посольства. Я новый старший офицер охраны. Могу ли я вечером навестить вашу семью для знакомства?

— Конечно. Сразу после работы? Или, если вам неудобно, позже?

— Я побываю сначала у посла, у военного атташе, а затем приду к вам, — он улыбается мне совсем не по служебному, но при секретарше безукоризненно официален.

Вечером Джек приходит после восьми и просит показать ему детей. Алиса вспоминает его сразу же и подбегает поздороваться. Алик сосредоточенно разглядывает, потом тянется к нему и, быстро перебирая ножками, идет, но на середине комнаты шлепается на пол и сидит, думая, плакать или не плакать. Потом, все-таки решив не плакать, спрашивает с очаровательно-вопросительной интонацией: «Папа?!»

— Дурачок! Это не папа, это Джек! Да? — Алиса тоже вопросительно смотрит на меня.

— Ах, Алиса, неужели ты забыла Коко?

— Нет, я его помню!

Мы разговариваем по-русски. Джек оглядывается на меня. Я перевожу.

— Алиса теперь говорит только по-русски?

— Конечно, нет! — так же снисходительно, как при разговоре с Аликом, отвечает по-английски Алиса, — просто мама не разрешает говорить на трех языках сразу.

— На трех? — удивляется Джек.

— Алиса много общается с итальянской прислугой и уже немного понимает по-итальянски. Но я запретила мешать слова в разговоре, так она не освоит хорошо ни один язык.

— Я уверен, что она будет знать все, что знаешь ты. Она так на тебя похожа. Да, я и забыл: когда я шел к вам, за мной увязался один нахальный щенок и не хотел уходить. Он каким-то образом узнал, что я иду к английской девочке, поскольку он тоже англичанин, он был в Италии таким одиноким. Я пожалел его и не прогнал, но я должен был убедиться, что в этом доме говорят по-английски. Он сидит у двери и ждет, когда леди Элис решит, познакомиться с ним или прогнать.

Алиса слушает его с круглыми глазами, а потом всплескивает руками и бежит в холл. Возвращается она со смешным молодым английским бульдогом, который степенно обходит комнату, обнюхивая углы, потом подходит к Алику, сидящему среди игрушек, и вылизывает его лицо. Алиса хохочет, а Алик обнимает щенка за шею и валится с ним на ковер.

— Ну, Алиса, это тоже юная леди, как ты ее назовешь?

— Джуззи! — восторженно выкрикивает Алиса.

— О, Господи! Джуззи — это мальчишка-рассыльный из соседнего маркета. Алиса его обожает, потому что он катает ее на своей тележке.

— Хочу Джуззи! — упрямо твердит Алиса.

— Ладно, поблагодари Джека. А Дженни одной заботой больше, — вздыхаю я.

Тут входит Дженни и наводит порядок. Собака отправляется в угол на лежанку, которую тоже принес Джек, а дети — в ванную. Мы с Джеком идем в мой кабинет, где я обычно пишу и оборудовала уютную комнату, в которой провожу все время дома.

— Элизабет, ты завтра поедешь на студию сделать пробную съемку?

— Да, пожалуй. Ты вчера привел один неотразимый аргумент. Хотя теперь это будет жестоко с моей стороны — все время напоминать о себе.

— О чем ты?

— Так, ни о чем.

Мы поговорили о работе, обсудили предложение ехать в Венецию консулом, посол недавно беседовал со мной об этом. Джек предложил опять играть в теннис и учить меня восточным единоборствам. Я чувствовала, что ему не просто не хочется уходить, но он борется с желанием сжать меня в объятьях и целовать, пока мы оба не сойдем с ума. А я знала, что этим кончится, если я дам ему волю. Мы всегда говорили с Колей о разуме и чувствах, но теперь я задумалась о том, что есть, оказывается чувства и чувства. Я так любила Колю, что ощущала как бы раздвоение сознания, часть меня все время была с ним и эта часть, сплав разума и чувств, не поддавалась влиянию обстоятельств и логики, это была любовь. Другая часть меня жила независимой жизнью и чувства на грани инстинктов готовы были увлечь меня на опасный путь превращения каприза в движущую силу существования. К счастью, эти чувства поддавались воздействию разума. Пока. Долго ли я смогу управлять своими чувствами и инстинктами? Я так глубоко задумалась, что не слышала, о чем мне говорит Джек. Наконец я подняла на него глаза и сказала бесцветным голосом:

— Джек, тебе лучше сейчас уйти.

Я видела, как передернулось его лицо. Больше всего мне хотелось, чтобы он сейчас поцеловал меня, но это желание так просто было уничтожить, так же, как невозможно было искоренить любовь, отнимающую силы жить. Он вышел, взяв с собой переведенные на английский новеллы. Я еще какое-то время сидела неподвижно, потом привычно, как делала это последние четыре месяца, взяла себя в руки и засела за сценарий.




На следующий день к вечеру за мной приехал Минотти и заявил, что хотел бы обязательно отвезти на пробу так же и Джека. Нас привозят на студию и просят сыграть два эпизода: объяснение на яхте и финальную сцену в филармонии. Когда мы смотрим запись, я в ужасе от своего вида — так странно смотреть на себя со стороны, а Джек великолепен, он играет самого себя, влюбленного и сдерживающегося из последних сил.

— Если вы найдете Джеку подходящую партнершу, будет замечательно.

— Но Лиза, играть должна только ты, ведь ни одна итальянка не сможет сыграть такую целомудренность в тридцать лет.

— Но это было ужасно! Разве вам понравилось?

— Это не подлежит обсуждению, только ты, — заявляет Минотти уверенно.

— Но как же мы будем сниматься? Мы свободны лишь в субботу и воскресенье, а в будни только по вечерам, — пытаюсь я сопротивляться, но Минотти непреклонен.

— Этого вполне достаточно, на день мы полетим в Афины и Дельфы. Остальная натура будет в часе езды от Рима. Давайте подпишем контракт и завтра начнем.

И мы начали снимать сцену за сценой, работая до полуночи. Иногда Минотти доволен первым же дублем, и мы сразу переходим к следующему эпизоду. Джеку все это нравится. Вдохновенно он любит меня, носит на руках, целует перед камерой. Мы ездим на побережье снимать морские сцены. Когда занята только я, Джек все равно сопровождает меня на съемки. Возвращаемся мы поздно. Он привозит меня к вилле, ждет, пока я войду в дверь и отправляется к себе. На два дня съемочная группа улетает в Афины. Джек никогда не был в Греции, и мы целый день в сопровождении операторов и Витторио ходим по музеям, я показываю свои самые любимые скульптуры и храмы, потом мы едем в Дельфы. Волшебные места, полные величественной красоты, так завораживают нас, что сцены в Дельфах снимаются на одном дыхании. Когда один из операторов заявляет, что нужно переснять крупный план, потому что ему не понравилась группа туристов, попавшая в кадр, мы недоуменно смотрим на него: ведь мы просто жили в этом мгновении любви и счастья, забыв про съемки. Вечером, усталые, улетаем мы в Рим, и я засыпаю на плече у Джека, не подозревая, что Витторио с оператором тихонько снимают, как Джек смотрит на меня, бережно отводя прядь волос, упавшую на лицо.

Съемки заканчиваются, после монтажа я с актером, дублирующим Джека на французский и итальянский, записываю звук, потом текст за кадром, и вот одна серия фильма готова. Мы с Джеком приходим на студию посмотреть результат общих усилий. Фильм мне нравится. Витторио очень точно передал текст, сохранив ощущение любовной тоски, в которой я писала новеллу. Получилось красиво.

— Витторио, это замечательно! Спасибо тебе. Можно мне одну копию? И я хотела бы у вас продублировать ее на русский. Я пошлю ее мужу.

— Конечно, дорогая, все что угодно! — делает широкий жест Витторио, — А ты не могла бы посмотреть, мы тут подобрали рыжий парик для Елены из второй новеллы.

Я разглядываю парик, потом примеряю его.

— Вот! Я ждал этого момента! Ты обязана сыграть вторую героиню.

— О, Витторио, нет. Я устала. Я месяц без отдыха, меня скоро перестанут узнавать дети, так редко мы видимся. Хотя эта новелла ближе мне, и Елена — это я наоборот.

— Как это?

— Видишь ли, она двадцать лет была там, а он здесь, а у меня обратная ситуация. Много лет я здесь, а мой муж там и мы видимся раз в году, но у меня нет такого оптимизма, я не верю в хэппи энд.

— Ты мне расскажешь подробнее?

— Нет, я описала кое-что в своем романе.

— В «Жизели»? Я прочитал. Неужели это про тебя?

— Не совсем. У меня есть роман «Анатомия любви», он печатался на английском и французском языках. Но это тоже не все. Остальное знает Джек, все происходило на его глазах, меня выслали из Союза, и Алик родился уже в Риме, без отца.

— А я думал, что ты с Джеком. Он так тебя любит.

— Витторио, мне тяжело говорить об этом. Работа с тобой помогла мне забыться. И еще, спасибо, что ты меня понял. Когда я пишу, я живу жизнью моей героини, внутренне я — это она. И мне очень нравится, что ты так бережно сохранил мои ощущения и эмоции, я сняла бы фильм так же, если бы умела.

— Так мы договорились насчет Елены? Ты будешь ее играть!

— Скорее — нет. Ищи другую.




Но проходит неделя, вторая, и я, как остановленная на скаку лошадь, задумчиво оглядываюсь, не зная, как жить дальше. Я дописываю эссе, которое лежит у меня в столе уже несколько месяцев, и опять начинаю тосковать. Джек заставляет выезжать на корт и предлагает заниматься кун-фу, но я боюсь быть с ним слишком много времени. Во время съемок мы и так сблизились, я не хочу создавать у него опасные иллюзии, мне бесконечно жалко его. Это еще раз подтверждает мою уверенность, что рядом со мной все страдают. Наконец, после особенно тяжелой ночи, когда я лежала без сна, мучительно раздумывая, правда ли у Коли появился новый интерес к жизни, или он просто пытается мне это внушить, чтобы освободить, я звоню Витторио и соглашаюсь сниматься дальше.

— Я не сомневался, что ты согласишься!

Опять начинаются вечерние съемки. Моя новая героиня так близка мне своим желанием скрыть бурю чувств, сжигающую ее изнутри, боязнью переложить свои проблемы на плечи любимого человека, своей неуверенностью в возможности счастья. Мы с Витторио очень тщательно отбираем кадры юности героев, где играют совсем молоденькие мальчик и девочка из школы искусств. Перед съемкой я долго разговариваю с ними о любви. Они, конечно, знают о ней значительно больше меня, но постепенно, отбрасывая все наносное, нам удалось вспомнить трепет первого чувства и первых объятий. Моя героиня возрождалась, как феникс, из пепла последующих лет одинокой беспросветной жизни. Джек привозил и отвозил меня со съемок домой, несмотря на мои слабые протесты. Кроме того, он сказал, что хочет поехать со мной в Брюссель, где должны быть все натурные съемки.

— Джек, зачем ты это делаешь? Уезжай куда-нибудь и забудь меня, — прошу я каждый раз, но он так трогательно убеждает, что мне нечего опасаться…

— Элизабет, я так счастлив рядом с тобой, не гони меня. Я ведь ничего не прошу больше, — от его голоса с модуляциями глубоко запрятанной страсти у меня каждый раз что-то дрожит внутри и подступают слезы, так мне это напоминает прежнюю Колину безответную любовь.

Выпросив в посольстве неделю отпуска, мы летим в Брюссель. Я не бывала в Бельгии, и Джек рвется все мне показать, но времени почти нет. Мы едем через Гент в Остенде, снимая романтическое путешествие героев по Фландрии. В Остенде мы живем три дня, потому что нужно снять в море две сцены, одну в летнюю солнечную погоду, другую — в пасмурный осенний день. Мы ждем солнце. Наконец съемки закончены. Джек, наблюдавший, как на берегу я целуюсь с актером перед камерой, подходит ко мне и проводит пальцами по загримированному лицу, на которое нанесены морщинки сорокалетней женщины.

— Я люблю тебя и такой, ты с такими морщинками будешь прелестна.

— Джек, моя Елена старше меня всего на шесть лет, Это ведь еще не старость!

— Почему же ты считаешь, что я так безнадежно молод для тебя? И четыре года — непреодолимая преграда?

— Джек, я прошу тебя! — поднимаю я руку.

— Элизабет, где бы мы ни были, везде тебя преследуют воспоминания. Здесь ты впервые и только со мной. Ты не хочешь попробовать, что из этого может получиться?

Опять его умоляющий голос волнует меня. Разум, отвергающий это волнение крови, и чувства, наполняющие трепетом ожидания тело, вступают в конфликт, головокружение сменяется слабостью и темнотой, и перепуганная съемочная группа с Витторио во главе спешит к Джеку, который подхватил меня на руки в отчаянии от неожиданного эффекта своих слов. Меня немедленно доставляют в гостиницу, и вызванный врач требует провести день в постели. Витторио с группой возвращаются в Брюссель, а Джек остается со мной в Остенде до утра. Он сидит у кровати, в которую сразу же меня уложил, и жалобно смотрит в глаза.

— Элизабет, я никогда не стал бы надоедать, зная, чем это кончится, — осторожно поглаживая мою руку, тихо говорит он, — Лиззи, прости меня, я эгоист!

Разум мой дремлет в послеобморочной слабости.

— Поцелуй меня, Джек, — прошу я, решив, что заслужила несколько приятных мгновений.

Он в изумлении и с опаской смотрит на меня, наклоняется и осторожно целует, потом берет лицо в руки и нежно прикасается губами к глазам, проводит ими по лицу, опять находит губы. Судорожный вздох сотрясает его тело, его сила воли не беспредельна и, когда я обвиваю руками его шею, он перестает владеть собой.

— Лиззи, а вдруг тебе опять будет плохо? — оторвавшись на минутку, он пытается сдержать себя.

— Глупый, врач ведь сказал — весь день в постели!

Мы проводим этот день строго по предписанию врача, встав только, чтобы поужинать в номере. Бутылку французского вина мы допиваем, опять лежа в объятиях.




Вернувшись в Рим, я должна сыграть только кульминационную сцену, которая вся проходит в постели. Сколько могла, всячески откладывала ее, но вот наступил момент, когда я должна была сыграть разбуженную страсть. Я представила, как на это будет смотреть Коля, и мне стало плохо.

— Витторио, я понимаю, что без этого нельзя, сама ведь написала это, но я не могу! Я буду лежать, как мороженая рыба, и все испорчу.

— Не бойся, ты и не должна быть распутной бабенкой. Ты должна оттаять постепенно.

— Вся беда в том, что я никогда и не была замороженной в постели, я скорее распутна, — Витторио смотрит на меня с новым интересом, — Не смотри так. Африканские страсти перед камерой я никогда не сыграю!

— Делай что хочешь. Филиппу я дам инструкции, а ты играй на инстинкте.

И вот поздно вечером, когда в студии уже не было посторонних, Филипп, мой партнер, укладывает меня в постель и я, вся внутренне сжавшись, начинаю сцену. Дубль за дублем не могу расслабиться, не говоря уже о том, чтобы изобразить страстную любовь. Но каждый раз мы начинаем сцену с того, что Филипп подает мне рюмку, и последние две были с настоящим бренди.

— Да неужели ты не можешь представить, что ты со своим мужем!? — кричит наконец Витторио, — налейте ей еще бренди, да побольше!

Я пью, и бренди ударяет мне в голову. Я не представляю, что я с Колей, но представляю, что я — Елена, и после десяти одиноких лет впервые оказалась в постели с мужчиной, которого люблю. Она, должно быть, обомлела от забытых прикосновений мужских рук, от волнующего запаха и тяжести его тела… Я задышала часто и прерывисто, и Филипп с изумлением посмотрел на меня. А потом, вся трепеща, я лишь постанывала под его поцелуями, крепко вцепившись в его плечи и запрокинув голову. Из-под ресниц текли слезы, а губы непроизвольно и счастливо улыбались.

— Ну, Лиза, Филипп, где же ваш диалог? Нам ведь нужно уложиться в одну серию, как ни прекрасно то, что вы делаете! — Витторио первым приходит в себя и начинает давать указания операторам: — Мальчики, вы все это засняли? Вряд ли это можно будет повторить.




Когда съемки закончены, он подходит ко мне.

— Я сегодня особенно остро ощутил разочарование оттого, что ты забраковала меня на эту роль. — Витторио действительно хотел сниматься в роли Серджио, но я категорически отвергла его внешность красавчика южанина, мне нужен был синеглазый северянин из Милана. — Ты не можешь мне сказать, о чем ты подумала во время съемки, что тебя так раззадорило? — Я объясняю и он улыбается, торжествуя, — Поздравляю, ты становишься настоящей актрисой! Если бы ты вспомнила мужа, так не получилось бы.

— Система Станиславского, — смеюсь я.

— Русская школа — великая школа, но не все русские люди — великие актеры.

— Ну, я, например, — точно не великая!

— Ты прирожденная актриса. Я хотел бы снять с тобой настоящий фильм. Надо прочесть все твои романы. Давай снимем «Жизель»? Ты будешь потрясающей Лидией.

— Витторио, как только меня уволят из посольства за пренебрежение к работе, приду к тебе, — обещаю я, — А сейчас я должна лететь в Милан на премьеру «Ла Скала», потом — во Флоренцию на открытие нашей фотовыставки, потом — в венецианские музеи комплектовать живопись для экспозиции в Лондоне. И еще — Рождественский театральный фестиваль. Я успею за три дня дописать третий сценарий, актеры мне очень нравятся. Я постараюсь приехать в Венецию на съемки.

— Лиза, можно, с тобой это время поездит мой оператор? К премьере фильма я бы хотел сделать сюжет о британском атташе по культуре.

Я рассмеялась: — Кому это будет интересно?

— Всем, когда выйдет фильм.




Я возвращаюсь в посольство к работе, которой накопилось очень много. Весь декабрь я играю с детьми, читаю для удовольствия французских поэтов, играю с Джеком в теннис. Джек — это вечный вопрос, он следит за мной не переставая, ожидая моего знака. Он гуляет с детьми и собакой, Алик его очень любит (Колю он видел один раз в жизни). Мне страшно оттого, что я привыкаю к созданной вокруг меня сфере любви и внимания. Я уже не могу обходиться без него, мне легко жить, окруженной его заботой. Все свободное время он посвящает мне, то тренируя на теннисном корте, то уговорив позаниматься в зале борьбой. Мне все труднее смотреть на Джека, как на постороннего. Но я никогда не оставляю его в своем доме на ночь. Случается, он сопровождает меня в поездках по стране, и то в Венеции, то в Милане, то в Генуе, поймав блеск в моих глазах, с трепетом привлекает к себе. Для него это такое счастье, что его восторг передается мне. С ним я чувствую себя моложе и, словно девчонка, сбежавшая от строгих воспитателей, веду себя непринужденно и легкомысленно. Я переодеваюсь в потрепанные джинсы и свитер, Джек и в спортивной одежде выделяется военной выправкой, и мы после окончания работы отправляемся бродить по городу, отыскивая красивые пейзажи, заходя в понравившиеся бары или пиццерии, изобретая развлечения. Джек водит меня потанцевать, угощает вином. Иногда мы ходим в кино, и я пытаюсь переводить ему с итальянского, но Джек мешает мне, закрывая рот поцелуями так же, как и юные парочки, сидящие рядом. В Венеции мы исследуем все каналы и закоулки старого города и любуемся наступающей весной, придающей нежность краскам, а воздуху — прозрачность. Неаполь в это время уже весь буйно цветет и благоухает терпкими ароматами моря и цветущих садов. В Неаполе мы нашли на набережной ресторанчик, где готовят «фрутти ди маре» — дары моря, тушенные в оливковом масле, потрясающе вкусные. С легким розовым вином это было восхитительно. Джек смеялся, наблюдая, как я облизываю пальцы, причмокивая от удовольствия, а потом целовал масляные губы.

В Милане, надев вечернее платье и смокинг, мы все вечера проводим в «Ла Скала». Я приучаю Джека к опере и классической музыке. Я подозреваю, что он не столько слушает, сколько смотрит на меня, но иногда в особо волнующих местах мы сжимаем друг другу руки. Вернувшись после таких прогулок в отель, Джек терпеливо ждет, когда я зайду к нему. Но стоит мне войти, он, сбросив маску сдержанности, поражает своей необузданной страстью. Спуская с плеч халат, он благоговейно ласкает мое тело, и легкие прикосновения его губ и пальцев зажигают во мне огонь такой же страсти.

— Я люблю тебя, — неизменно шепчет Джек в такие минуты, я же закрываю ему рот поцелуем, ибо ответить не могу. Я не думаю в это время о Коле просто потому, что он всегда в моем сердце.




Часть 3

Дельфийский оракул


В мире, где всяк

Сгорблен и взмылен,

Знаю — один

Мне равносилен.

    

М. Цветаева








12. Предсказание судьбы


Мучит ли меня совесть, когда я лежу, устало раскинувшись на постели, а Джек ласково гладит меня, благодаря за наслаждение, полученное в моих объятиях? Нет. Я ни о чем не думаю в это время. Раз и навсегда запретила себе терзаться и думать о единственном мужчине, которого люблю, лежа в объятиях другого. Для этого есть другое время. Дома, в одинокие ночные часы, тоска по нем становится такой острой, что я начинаю потихоньку стонать, как от зубной боли. Мне до головокружения хочется почувствовать, как его лицо прижимается к моей шее, как губы дотрагиваются до мочки уха, и услышать счастливый шепот: «Бетси!». Я вздрагиваю в темноте от его голоса и в полусне эти прикосновения фантастически реальны. Грезы о Коле даже не носят сексуальный характер: мы ласково прижимаемся друг к другу и шепчемся обо всем, что произошло за год, о детях, о работе, о нашей тоске и нашей любви. Это похоже на галлюцинации. Чем ближе подходит время его приезда, тем чаще я в лихорадочном состоянии замираю посреди важных переговоров, или играя с детьми, или во время партии тенниса, в который играю уже вполне сносно. Джек замечает это, но молчит, он знает, как я жду Колин приезд.

В середине апреля проходит премьерный показ нашего фильма по телевидению. Витторио сделал большой сюжет обо мне. Женщина, полная тайн. С детьми, на работе, на съемках. Писательница, дипломат, филолог, актриса, семейная жизнь которой — загадка, решая которую, нужно читать мои романы. Что в них правда, что — вымысел? Богатая женщина, леди Ферндейл, как девчонка, в старых джинсах и майке, ест мороженое на неаполитанской набережной. И дальше все в том же духе. Я была благодарна Витторио хотя бы за то, что он не стал публично раскрывать загадки моей семейной жизни. Наш фильм понравился и получил хорошую прессу. Его купили некоторые европейские страны. Я стала еще немного богаче. Мне всегда более чем хватало денег, но я знала, что Коле претило жить на деньги моего мужа. Я радовалась, что гонорары за книги, за работу в посольстве и вот теперь за фильм, составили приличную сумму, на которую можно было жить безбедно. Дом в Лондоне у нас был — теперь оставалось только заполучить Колю сюда.




Наконец, наступает июнь и мы с детьми едем в Лондон. Алисе почти пять лет, Алику через месяц — два года. Саша проводит с ними все свободное время, Алиса с ним неразлучна. Доверчиво прижавшись к нему, она показывает, какой у Джуззи смешной, словно у поросенка, хвостик, рассказывает, как она любит сыр с Алисиного бутерброда, рассуждает, когда же у нее будут щенки. Двухлетнего Алика Саша любит особенно, терпеливо разговаривает с ним на его детском тарабарском языке, катает на ноге, как на качелях, рассказывает ему сказки. Саше почти восемнадцать, он на четвертом курсе. Сара от него в восторге и считает, что он станет выдающимся специалистом. Она много с ним занимается, помогает в научной работе. Весь в Светлану, Саша обещает стать очень красивым мужчиной, уже сейчас светло-русые чуть вьющиеся волосы и синие глаза делают его похожим на юного греческого бога. На мои вопросы о девушках он застенчиво пожимает плечами.

— Я никого еще не люблю. Я буду Алиску ждать, — и он смеется.

Мы вместе едем встречать Колю. Коля ведет себя легко и непринужденно, шутит, и получается это у него очень достоверно. Только взяв на руки Алика и прижавшись лицом к его детским кудряшкам, он замирает, чуть задохнувшись, и я вижу, что у него в глазах заблестели слезы. Алиса, терпеливо дожидаясь своей очереди, замечает:

— Этот дурачок опять не узнал папу!

Коля поднимает Алису и, целуя, спрашивает:

— А ты, Алиса, помнишь меня?

— Ну конечно помню. Ты — Коко! И тебя не пускают к нам.

Коля быстро взглядывает на меня. Я пожимаю плечами.

— Знаешь, — говорит Коля вечером, задумчиво оглядывая мое тело, устало раскинувшееся на постели, — наши отношения начинают напоминать отпускной роман, который заводят на неделю на юге, а потом разъезжаются по домам и живут своей независимой жизнью, иногда его долго вспоминают, но это никак не влияет на повседневность.

— Мне кажется, что ты переигрываешь в своем стремлении доказать, что для тебя это пустяк.

— А ты, разве ты не играешь? У тебя это так чудесно выходит! Кстати, Бетси, как получилось, что ты снялась в кино с Джеком?

— Режиссер увидел его и пригласил, ему нужен был англичанин.

— И что у вас с Джеком?

— Коля! Перестань, — устало машу я рукой, — А что у нас с тобой?

— Летний роман.

— И за это спасибо.




В это последнее лето, когда Коля свободно получил визу, он провел с нами три недели. На неделю мы слетали в Париж, но почти нигде не бывали, для Коли важнее было побыть с детьми. Вечерами, когда Дженни укладывала их спать, мы гуляли по ночному городу, ужинали в ресторане или ходили в Гранд Опера. Днем мы отправлялись на прогулки в Булонский лес или гуляли по набережным с детьми. Опять я водила Колю по магазинам, покупая ему модные мелочи, обувь, и это доставляло мне такое удовольствие, что он не возражал, с улыбкой наблюдая, как я увлеченно подбираю с продавцами галстуки к рубашкам или выбираю перчатки, белье, бумажники, зажигалки, жилеты.

— Бетси, ты ненормальная! Зачем ты все это покупаешь и тратишь столько денег?

— Мне хочется, чтобы ты был одет моими руками. Мне это приятно. Эти деньги я сама заработала, не волнуйся. И потом, ты разве не знаешь, что картины, которые ты даришь мне каждый год, тоже дорого стоят здесь? Что ты еще хочешь?

— Я ничего не хочу. Вот только помоги мне купить подарок одной моей знакомой.

— А что она носит?

Он пожимает плечами. Я веду его в бутик и выбираю джемпер и несколько шарфов, губную помаду и лак такого же цвета.

— Ты не спрашиваешь, кому эти подарки?

— Нет, неужели у тебя не может быть знакомых, которым нужно делать подарки!

— Бетси, а что ты скажешь, если я женюсь?

— Очень печально, если ты это сделаешь без любви. Если же ты влюбился, я только пожелаю тебе счастья, ты заслужил его больше, чем кто-либо. Но ты волен поступать, как захочешь.

— А ты, Бетси, ты не хочешь найти себе мужа?

— Зачем?

— Я хочу тоже видеть тебя счастливой.

— Я счастлива. И прекрати постоянно об этом говорить! — мой голос срывается и я еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать.

Эти разговоры, которые он заводит не первый год, становятся тяжелым испытанием для меня. Но вернувшись в отель, он опять спрашивает, почему я так упорно хочу жить одна. Нервы мои уже на пределе, в висках пульсирует кровь.

— Ты разве не понял? У меня корыстный интерес: я ведь тогда потеряю все деньги Алекса! — в запальчивости восклицаю я, — Но если тебя интересует, есть ли у меня любовник, то да, есть!

Тут я опять глупо теряю сознание, а когда прихожу в себя, Коля обнимает меня, сидя на полу.

— Бетси, ты меня напугала! Разве можно так переживать из-за этого. Да хоть десять любовников, лишь бы тебе было хорошо. Когда мы теперь с тобой увидимся — неизвестно, и мне будет спокойнее, что у тебя все в порядке и есть кто-нибудь рядом.

— Перестань, я не хочу об этом говорить. Почему ты мучаешь меня?

— Бетси, я хочу, чтобы ты посмотрела правде в глаза. Мы с тобой вряд ли сможем жить вместе. Я тебя конечно очень люблю, ты знаешь. И Алик мой сын. Но мне сорок лет и я решил жениться. Мне будет спокойнее, если ты тоже будешь устроена.

— Хорошо, я устроюсь, не волнуйся. Витторио, режиссер, тот, что играл моего брата в фильме, давно ходит вокруг меня, как кот вокруг сметаны.

— Этот красавчик?!

— А что тебя не устраивает?

— Ты его любишь?

— Я люблю тебя. А ты?

— Бетси! — Коля прижимает меня к себе, уткнувшись лицом в мою шею, губы щекочут мочку уха, когда я слышу безнадежный шепот, — Бетси!!

— Ну что — Бетси? — откидываю я голову, чтобы видеть его глаза, полные невыплаканных слез.

— Я люблю тебя! Но я все равно женюсь.

— Конечно, милый! Я буду любить вас обоих, как любила Светлану.

Он отчаянно смотрит на мои молящие глаза и полураскрытые губы и жадно целует. У нас от желания подкашиваются ноги. Забыть о беспросветном будущем мы можем только в эти пленительные минуты близости. Мы чувствуем такое единение тел и душ, ничто не может омрачить эти мгновения. Я уверена, что я — единственная, кто может принести ему такое блаженство. То, что испытываю я сама — не поддается описанию. Только с ним моя душа парит, наслаждаясь лаской так же, как и мое тело. Никакие разговоры о женитьбе и любовниках, о благоразумии и необходимости не могут отравить нам счастье нашей любви. Сомнений в это время нет: только мы, только вдвоем, навсегда, так, как сейчас! Мы больше не говорим об этом.




Вернувшись в Лондон, мы мирно проводим последнюю неделю. Саша, помня мою болезнь после отъезда Коли в прошлом году, с тревогой наблюдает за мной.

— Саша, ты следишь за мной, как сиделка за тяжелобольным.

— Бетси, правда, что в Париже у тебя опять был обморок?

— Саша, ты дал клятву, что не расскажешь Коле. Молчи!

— Может, я чем-то смогу помочь?

— Нет, мне никто не может помочь, Саша. Позаботься лучше о Коле, ему так же плохо. Ты знаешь, что он хочет жениться?

— Нет! — потрясенно отвечает Сашка и бросается из комнаты.

Я не знаю, о чем они говорят с Колей, но Саша выглядит подавленно и прячет от меня глаза.

— Саша, что случилось? — но он только машет рукой.

Когда мы провожаем Колю домой, Саша подходит ко мне и обняв, спрашивает:

— Бетси, что я должен для тебя сделать? Ты только скажи, я вывернусь наизнанку. Черт, если бы я был старше! Уж я бы сделал тебя счастливой!

— Саша! — в изумлении говорю я, — что ты говоришь! Ты думаешь, если Коля женится, мне будет хуже? Наоборот, у меня перестанет болеть сердце, что он там одинок. Может, на этот раз ему повезет. Но я не верю, что он говорит правду, он все придумал, чтобы я сама вышла замуж.

— Бетси, он правда женится через три месяца. Он просил приехать на свадьбу, мне уже будет восемнадцать лет, но я конечно не поеду. Я ему так и сказал. Две матери у меня есть, третья — это уже многовато.

Я нежно глажу его по щеке.

— Саша, а помнишь, как ты любил сидеть у меня на коленях и есть эклеры?

— Ты ведь сама их любила. Я был такой, как сейчас Алиса, да? Пойдем есть эклеры?

— Пойдем, что нам еще остается?

— Саша, — прошу я, сидя в кондитерской на Кингс Роуд, ты только не повтори ошибку, как с мамой, не осуждай Коко. Если бы ты представил, что он переживал там один, когда мы все уехали — ты бы простил его сразу.

— А ты? Разве ты пережила меньше?

— Я ведь была с детьми, мне было легче. Все самое трудное он взял на себя, даже измену.

— Тоже мне, ангел! Мама сказала, что сотни уезжают из страны по фальшивым документам. Германия уже не вмещает эмигрантов. Он ведь тоже мог бы?

— Ты можешь представить себе Коко, выезжающего по фальшивым документам?!

Саша засмеялся, но потом, печально глядя на меня, спросил:

— Хочешь, я на тебе женюсь?

Тут уж я не выдерживаю и слезы текут у меня по щекам.

— Да, это была бы жестокая месть, но украсть жениха у дочери я неспособна! — я улыбаюсь сквозь слезы и Саша тоже хихикает, — ты просто приезжай почаще, бери у миссис Коннор деньги. И вообще, если нужно будет, на девушек например, не стесняйся. Ты ведь мой приемный сын? Как ты думаешь, может мне сняться еще раз в кино? Меня приглашали.

— Бетси, ты сыграла так замечательно! Я показывал всем студентам и мисс Саре очень понравилось. Она сказала, что ты блестяще реализуешь себя, пока нет чувства, заслоняющего все остальное и снижающего твой творческий потенциал.

— Сара неисправима. Но тебя, Саша, я попрошу: не анализируй нас и не раскладывай по полочкам, навесив ярлыки. Просто люби нас такими, как мы есть. Хорошо?

— Хорошо. Я люблю тебя, Бетси!

— Спасибо, дорогой, — похлопываю я Сашину руку и думаю, что он становится совсем взрослым, сейчас уже выше меня. Девушки от него, должно быть, сходят с ума!




В Рим я возвращаюсь совершенно спокойной. Джек, с тревогой встречающий нас в аэропорту, вглядывается в мое лицо, но ничего не может понять. Все лето Джек развлекает меня, как может: на корте, в театрах и музеях. На уик-энд мы ездим на море и там, повозившись в воде с детьми, поплавав, он предлагает освоить винд-серфинг. Это меня увлекает. Увидев мои загоревшиеся глаза, Джек ужасно рад, что ему удалось поколебать мое отрешенное спокойствие.

Мне нравится ловить ветер и чувствовать, как парус рвется из рук, удерживать равновесие, стоя на шаткой доске. Такое наслаждение скользить, чуть покачиваясь на волнах, пружиня ногами и изгибаясь всем телом. Мозг все время анализирует силу ветра, высоту волны, не дает расслабиться, и это мне как раз нравится. Это требует всего внимания, отвлекая от проблем, оставшихся на берегу. За это я очень благодарна Джеку. На воде я отдыхаю от вечной боли. Чуть отвлекшись, я сразу теряю равновесие и падаю в воду, Джек, описывая вокруг плавные круги, смеется и дает советы, хотя сам начал учиться вместе со мной. Он тоже скользит в воду и, поддерживая за талию, хочет помочь мне забраться обратно на доску, но не удержавшись, начинает целовать. От этого мы уходим под воду. Джек опирается на доску, продолжая обнимать другой рукой.

— Джек, дай же мне забраться обратно!

— Подожди, — умоляет он, — на берегу ты такая недоступная, только здесь я могу делать то, что мне все время хочется.

Он покрывает меня поцелуями, пробую скрыться, поднырнув под его руки, но он быстро ловит меня и опять заключает в объятья.

— Лиззи, Лиззи, я хочу тебя! Безумно, постоянно! Я изо дня в день только об этом и думаю.

— Джек! Отпусти меня, — прошу я.

Он покорно разжимает руки. С приезда я не поощряла его вечную готовность любить меня, словно получив разрешение на адюльтер, я потеряла к этому всякий интерес.




Ночью, вернувшись домой, я задумываюсь об отношениях мужчины и женщины и мотивах их поступков. Любовь и предательство, верность и страсть, запреты и грехи — это открывает головокружительную бездну перед ними, а если связаны сложными взаимоотношениями несколько человек, то это потрясающе интересно. Переплетение разума и чувств нескольких мужчин и женщин создают сложный узор лабиринта, по которому будет блуждать героиня. Я уже начала думать об этом, как о новом романе. Я удивляюсь причудам сознания и его умению инстинктивно уходить от сложных проблем в мир фантазии. Мне проще придумать головоломные хитросплетения чужих судеб, чем разобраться в своей. Я боюсь задумываться, как мне теперь жить без надежды.

Когда Джек заходит за мной после работы, чтобы идти на корт, он застает меня за письменным столом.

— Джек, дорогой, не отвлекай меня.

— Но как же теннис?

— Потом, — бормочу я, думая о том, в каких отношениях может быть муж героини с бывшей женой ее любовника, — Джек, не обижайся, хочешь — посиди со мной, но я не буду тобой заниматься. Хорошо? Он, наверное, будет изменять жене.

— Что ты сказала?

— Джек, что ты думаешь о женщине, которая хорошо живет с мужем, за которого вышла по любви, и имеет любовника, которого тоже любит?

— А сейчас она любит мужа? И как она любит любовника?

— Вот! Ты ухватил самую суть. Скажем, так: она любила мужа, но в супружестве чувства меняются. Она привязана к мужу. Допустим — десять лет. Срок немалый. Так, как в первые дни, она любить его уже не может… Или может?

— Тогда ей не нужен любовник.

— Значит, она любит мужа, но уже не так пылко, да? А любовник… ведь если бы она влюбилась в него так, как некогда в мужа, она просто ушла бы к нему.

— Может, меркантильные соображения?

— Нет, тут только чувства. Я бы, например, если безумно полюбила человека — обязательно вышла бы за него замуж. Не в деньгах счастье. Есть женщины, которые ради денег идут на преступление, остальные же ради любви отдадут все. Давай продолжим. Почему она не уходит к любовнику?

— Она его не любит. Элизабет, любовь и страсть — это ведь разные чувства?

— Ты думаешь, любовник дает ей те ощущения, которых лишена ее супружеская жизнь? О, я поняла! С мужем иссякла страсть, но осталась сильная духовная близость, то есть любовь, а с любовником — только страсть. Но ведь это быстро пройдет?

— Это если он ее не любит, но ведь он ее может очень сильно любить.

— А она?

Джек печально вздыхает: — У него не должно быть иллюзий на этот счет.

— Прости, Джек. Но ты мне очень помог сейчас.

— Лиззи, что с тобой произошло?

— Со мной?!

— Да, ты приехала из Лондона, оставив там душу.

— Джек, ты заблуждаешься, у меня ее давно нет.

— Что же у тебя все время болит? Я не могу смотреть на тебя без содрогания.

— Джек, давай не будем говорить обо мне. Не отвлекай меня! — я склоняюсь над рукописью.




Я пишу, как одержимая. Беру работу на уик-энд, думаю о ней в посольстве. В начале сентября вдруг приезжает Саша.

— Привет, Бетси, я приехал тебя навестить.

— Спасибо, дорогой. Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего.

Но я знаю, что у него уже начались занятия, и нужна поистине серьезная причина, чтобы заставить Сашу оторваться от лекций.

— Я просто захотел эти дни провести с тобой.

Я обнимаю его и тихо спрашиваю: — Что, Коля?

— Бетси, ты только не волнуйся.

— Саша, Коля пережил это три раза, когда я выходила замуж. Что смог он, то смогу и я.

— Ни за что никогда не влюблюсь! — в сердцах говорит Саша.

— Глупенький! Это так прекрасно! Я бы умерла без любви.

— Смотри, не умри от любви, Бетси. Но как он мог!

— Саша, это не нам решать. Ну что, давай развлекаться? Я давно не отдыхала, завтра поедем на море.

Я звоню Джеку и он немедленно приезжает, обрадованный тем, что я позвала его. Они с Сашей тут же составляют план, по которому каждая минута моя пройдет под их наблюдением, заполненная всяческими развлечениями. Вечером они отвозят меня в дорогой ресторан. Я — в парижском вечернем туалете и бриллиантах между двумя красивыми мужчинами в смокингах, на нас обращают внимание, меня узнают после фильма. Мы заказываем бутылку французского шампанского. Саша рассказывает смешные эпизоды из своей практики в психиатрической клинике, Джек — о случаях во время учебы в военной школе. Они танцуют со мной по очереди. Мы веселимся вовсю. Но когда Саша заказывает на десерт эклеры, меня передергивает и я, видимо, меняюсь в лице, потому что Саша тут же просит унести их и предлагает съесть мороженое. Но воспоминания уже захлестнули меня. Джек подливает вина, а потом предлагает поехать в Колизей, который ночью выглядит особенно живописно.

— Правда, не так величественно, как дельфийские развалины, помнишь, Элизабет?

— А давайте полетим на уик-энд в Дельфы! — тут же ухватилась я за эту мысль, — Ты хочешь, Саша?

— Как замечательно! — подыгрывает он, — Я не был в Греции. А теперь в Колизей!

Мы садимся в машину и едем к Колизею. Я рассеянно оглядываю колоссальное сооружение, подсвеченное прожекторами, группы туристов, бродящих, перекликаясь, по огромной арене, и мне становится тошно.

— Сегодня это не производит на меня впечатления. Пойдемте в бар.

Саша тревожно смотрит на меня и переглядывается с Джеком. Мы заходим в модный бар по соседству, полный туристов, и заказываем мартини. Я пью рюмку за рюмкой и не пьянею, наконец, прошу бренди и вдруг слышу сзади:

— Лиза, тебе опять нужно расслабиться? После бренди ты становишься обворожительной. Можно, я дождусь этого?

Я радостно бросаюсь на шею Витторио Минотти.

— Витторио, присоединяйся. Мы не очень успешно топим в вине свои и чужие печали по случаю одного радостного события.

— С удовольствием. К тебе, Лиза, я могу присоединиться на всю жизнь!

— Я буду иметь это в виду! — грожу пальцем, как красотка в плохом фильме.

Мы пьем бренди, потом идем в другой бар, где по словам Витторио есть великолепное вино, потом отправляемся в дансинг.

— Элизабет, что с тобой сегодня происходит? — тревожно спрашивает Джек, крепко обняв меня за талию и уверенно ведя в танце.

— Ничего, Джек, не больше, чем всегда. Весело, правда?

— С тобой мне всегда весело. Лиззи, я люблю тебя, — Джек прижимается губами к волосам, — и я соскучился.

Мне нечего сказать и нет сил на сочувствие, танец заканчивается кстати.

— Лиза, я соскучился, давай сделаем еще один фильм? — говорит во время танца Минотти, дождавшийся своей очереди.

— Витторио, не надо о делах. Поедем завтра с нами в Афины и Дельфы? Мы хотим продолжить развлекаться.

— Лиза, а по какому поводу такое веселье? — удивленно интересуется он, зная мой образ жизни и вкусы.

— Да так, одно счастливое событие…

— Напишешь сценарий «Жизели»? — без перерыва заводит он все ту же песню.

— Потом, потом. Давай лучше выпьем!

Мы опять заходим в бар.

— За любовь и удачу! — поднимаю я бокал, — Пусть сегодня все мужчины станут счастливыми.

— Ты очень щедра, Лиза. Нас ты тоже включаешь в этот круг счастливцев?

— Ну, конечно! Вы мои друзья! Пошли дальше?

Переходя из бара в бар мы останавливаемся, наконец, у фонтана Треви и я, уже достаточно выпив, вдруг решаю искупаться.

— Витторио, сними меня «а ля Феллини»! — кричу я, подбираю платье и, сняв туфли, и шагаю прямо в воду.

— Бетси, пошли домой! — зовет Саша.

Но я, смеясь, подставляю лицо струям воды. Наконец Джек тоже залезает в фонтан и, подняв меня на руки, выносит совершенно мокрую и смеющуюся. По лицу стекает вода, слез не заметно. Но боль действительно притупилась, мысли под воздействием выпитого путаются и я уже не могу вспомнить, почему мне себя так жаль.




Утром мы вчетвером улетаем в Афины. Повторяя маршрут съемок, мы едем в Дельфы. Приятно быть среди трех мужчин, которые смотрят тебе в рот, ожидая очередное пожелание.

— Витторио, бедняга, ты удивляешься, каким ветром тебя сюда занесло? — наклоняюсь я к Минотти, в машине сидящему справа от меня.

— Нет, я поехал, чтобы уговорить тебя сделать со мной фильм. Напиши сценарий «Жизели», иначе я попрошу кого-нибудь другого!

— А я подам на тебя в суд! Не торопись. Я сделаю тебе сценарий, когда закончу роман.

— Ты пишешь роман? О чем?

— Женщина, ее муж, ее любовник, их жены и любовницы — такой узел из пяти жизней.

— О! Это можно будет снять?

— Посмотришь, что получится.

В Дельфах жарко. Солнце превращает воздух в дрожащее марево, и мне это нравится. Хочется раствориться в этом слепящем свете и самой стать миражем, рожденным в полуденном жару. Мы стоим на сцене театра, где в прошлом году снимался эпизод из фильма, и Джек с Витторио в один голос просят почитать им стихи. Я читаю Жоржа Брассанса, которого недавно перечитывала, раздумывая, не написать ли мне о нем:
		Не повергай Амура в дрожь,



		Приставив к горлу, словно нож,



		Его же стрелы,



		Амур бывает отомщен



		Тем, что любви лишает он



		За это дело.



		Прими любовь такой, как есть,



		Зачем ей штамп и закорюки?



		Имею честь, имею честь



		Не предлагать себя в супруги!








— Лиза, прочти Федру, — просит Витторио, когда я, закончив, делаю шутливый реверанс.

— Уместней Медея, — бормочу я и читаю другое, конечно, любимую Цветаеву, которая всегда созвучна мне:
		Скоро уж из ласточек — в колдуньи!



		Молодость! Простимся накануне.



		Постоим с тобою на ветру,



		Смуглая моя! Утешь сестру!



		Полыхни малиновою юбкой,



		Молодость моя! Моя голубка



		Смуглая! Раззор моей души!



		Молодость моя! Утешь, спляши!..








Вдруг откуда-то сверху доносятся бурные аплодисменты. Все удивленно поднимают головы навстречу русоголовому загорелому гиганту, спускающемуся по ступеням вниз, хлопая в ладоши. Эхо подхватывает хлопки, создавая эффект овации. Я, всмотревшись, взвизгиваю и несусь ему навстречу, раскинув руки.

— Митя! О, мой герой! Каким ветром тебя занесло?

Он подхватывает меня в объятия и кружит по сцене.

— Ну, теперь я убедился, что в Греции действительно все есть, даже Мадам Бетси!

— Поставь же меня на землю и расскажи, как ты здесь очутился?

— Я на археологическом конгрессе в Афинах. А ты что здесь делаешь?

— Я приехала на уик-энд с друзьями, — я знакомлю всех с Митей.

— Британский офицер? — удивляется Митя.

— Это моя охрана, я ведь на британской дипломатической службе.

— А режиссер — поклонник? Такой красавчик! Ты умела окружать себя красивыми людьми. А где же муж? И почему Британия?

— Я вдова, я тебе все потом расскажу. О, как я рада! Завтра ты тоже здесь? Значит, гуляем!

— Тебе еще рано расставаться с молодостью, Лиза! Ты выглядишь точно так же, как десять лет назад, и теперь похожа скорее на мою дочь! Только очень западная и холеная.

— Я богата, — пожимаю плечами я, — и положение обязывает, я леди Ферндейл. Но ты тоже неплохо выглядишь! Помнишь раскопки? — я ласково глажу его по щеке.

— Я помню Таганрог! А ты? Не все, что было у нас, забыла?

— Про «там» я помню все и так скучаю! Сейчас взяла бы и босиком пошла домой! — в сердцах машу я рукой.

— Так возвращайся! — улыбается Митя, как будто бы это так просто сделать.

— Не пускают. Сегодня отец моих детей женится на другой, потому что меня к нему не пускают, — жалобно восклицаю я.

— Лиза! — Митя обнимает меня и поглаживает по спине, — Бедная моя! Наши всегда несчастны на чужбине.

— Ну так давай тогда веселиться сквозь слезы!

И мы начинаем «веселиться».




Закупив в ресторане массу вкусных вещей, мы отправляемся на Парнас и, найдя тенистое местечко, образованное зарослями дрока и нагромождением валунов, среди которых выросли два кривыми стволами распластавшихся по камням оливковых деревца, устраиваем пикник. В живописном беспорядке на скатерти раскладываются фрукты, местные свежие лепешки и на них — жареное мясо, огромные помидоры, одуряюще пахнущие солнечной степью, козий сыр и несчетное количество бутылок.

— Ого, удивляется Митя, — вот это размах! Нам бы так питаться на раскопках.

— А помидоры пахнут так же, правда, Митя? — поднося один к носу, замечаю я.

Витторио, никогда не расстающийся с портативной видеокамерой, снимает нас. Я полулежу перед этим натюрмортом в модном бикини, мужчины в одних шортах, Саша обмахивает меня плетеной шляпой.

— Витторио, предложи эти кадры Уайтхоллу, — я хихикаю, — они заинтересуются моральным обликом своих служащих, предающихся разнообразным порокам в обществе двух «русских шпионов». Нас уволят, правда, Джек? — спрашиваю у Джека, открывающего бутылку кипрского вина. Он смеется.

— Они просто позавидуют.

— Да я только и мечтаю, чтобы тебя уволили, Лиза. Мы сняли бы с тобой такой фильм! На «Пальмовую ветвь».

— Кстати, почему бы ни слетать завтра в Канны? — тут же реагирую на его слова о Каннском фестивале, — Я никогда не играла в рулетку.

— Бетси, — умоляюще говорит Саша, — не сходи с ума. Бог с ним, как женился, так и разведется!

Джек и Витторио с любопытством смотрят на нас, но я быстро беру себя в руки и начинаю командовать пиршеством.

— Джек, наливай всем вина. Давайте выпьем за всех, кто меня любит. И любил, — добавляю я, подумав, — Редко какой женщине выпадает такая удача: сидеть среди четырех мужчин, два из которых предлагали ей выйти замуж.

-Лиза, ты прочитала мои мысли? — удивляется Витторио, — но кто же второй?

— Прости, Витторио, но я не телепат. Первым из вас десять лет назад — нет, одиннадцать? — сделал мне предложение Митя, а не далее как вчера — Саша, что более чем льстит моему самолюбию. Столь юный претендент делает мне честь. Я сразу ощутила себя молоденькой девушкой.

— А теперь давайте выпьем за ту, которую мы все любим! — не сильно огорчившись отповедью, подхватывает тост Минотти и продолжает: — И раз уж об этом зашел разговор, я действительно мечтал жениться на тебе, Лиза. Считай это предложением руки и сердца!

— Спасибо, дорогой, я тебе очень признательна! — я встречаю печальный взгляд Джека и чуть качаю головой, — Джек, поскольку ты один сохранил ирландское благоразумие и не делаешь мне предложение, садись рядом.

Мы едим, пьем, весело болтаем. Все они стараются развлечь меня, догадываясь, что неспроста мы бросились очертя голову в это путешествие. Они действительно отвлекают меня. Общий разговор распадается. Саша расспрашивает Витторио о его работе и обсуждает наш фильм. Джек, взяв у Саши мою шляпу, обмахивает меня, как опахалом. Я тихо разговариваю с Митей по-русски, вспоминая прошлое, расспрашивая его о работе, знакомых, немного рассказываю о себе. Нам становится грустно от воспоминаний прошедшей молодости.

— Лиза, я верю, что у тебя все еще будет хорошо! Ты вспомнишь меня, когда проснешься счастливой.

— Твоими устами, Митя, да мед пить, — улыбаюсь я, протягивая руку за стаканом. Джек тут же наливает нам вина. Возвращаемся в отель веселой гурьбой, чуть пьяные, разморенные от жары, решаем отдохнуть и вечером опять отправиться гулять по прохладе.

— Бетси, мне посидеть с тобой? — спрашивает Саша.

— Иди к себе, Саша, я вздремну.

— Лиза, поговорим еще, давай? — предлагает Митя.

— Спасибо. Ты ведь хочешь еще побегать по окрестностям и в музей? Встретимся вечером часов в шесть.

Витторио просто целует мне руку, выразительно глядя в глаза.




Наши с Джеком комнаты в конце коридора. У двери он меня останавливает.

— Лиззи, ты ведь знаешь, что я тебя люблю, но я никогда не стану просить тебя стать моей женой. Ты понимаешь?

— Джек, ты самый замечательный мужчина в моей жизни! Как несправедливою, что я не встретила тебя раньше… Ты можешь ничего мне не говорить, я всегда знаю, что ты меня любишь.

Я касаюсь пальцами его щеки. Тут же он страстно прижимается губами к ладони и по телу моему невольно пробегает волна возбуждения.

— Джек! — выдыхаю я, — Я соскучилась по тебе!

Джек стискивает мою руку. Едва мы заходим в номер, он подхватывает меня на руки и несет к кровати.

— О, нет, Джек, — успеваю распорядиться я, — Не в кровать, в ванную. Я мечтала о холодной воде весь день.

Быстро раздевшись, мы становимся под душ и, вздрагивая от холодной воды и прикосновения разгоряченных тел, растворяемся в ласках, забыв обо всем.

— Я не могу больше, Лиззи, я не выдержу, — шепчет Джек и несет меня мокрую в постель.

— О, Джек, я так виновата перед тобой. Я бессердечная эгоистка, — говорю я, прижимая его голову к груди, когда он нежно и благодарно целует меня, — Хочешь, мы будем жить вместе?

— Лиззи, что произошло? — сразу же насторожился Джек.

— Ничего. Я не хочу говорить об этом. Давай говорить о нас. Знаешь, я подаю прошение об отставке, но буду жить в Риме, пока не повезу Алису в школу.

— Лиззи, ты говоришь не о том, — останавливает Джек, — Ты всегда была искренней со мной и не включала в свои планы. Я не обижался, я знал, что слишком мало значу для тебя. Но что случилось теперь? Скажи мне, я должен знать, к чему мне приготовиться.

— Коля сегодня женится на другой, там, дома.

Джек в изумлении смотрит на меня, потом замирает в раздумье, прижавшись лицом к моему плечу, наконец вскидывает голову и осторожно спрашивает:

— Ты веришь этому?

— Я верю, что он может сделать это, чтобы заставить меня устроить свою жизнь. Он всегда беспокоился, что я живу одна. Он пригласил Сашу на свадьбу, значит так и есть.

— Но ведь ты не можешь перестать любить его?

— Так же, как и он меня, — подтверждаю печально я, — Но мне нужно учиться жить без него.

— И ты сразу подумала обо мне?! Милая! Спасибо. Но я не хочу ничего менять. Мы будем видеться, когда пожелаешь, не хочу, чтобы ты возненавидела меня, — и поясняет на мой удивленный взгляд, — Если мы будем вместе, придет момент, когда тебе нужно будет быть свободной, и ты начнешь терзаться моим присутствием. Ты возненавидишь меня, я буду напоминать о твоем неправильном решении сегодня. Мне уйти сейчас?

— Нет, Джек, мне хочется, что бы ты был сейчас со мной.

Мы лежим, обнявшись и я рассеянно скольжу рукой по его телу, замечая, как напрягаются мышцы спины и глубокий вдох сквозь зубы раздается как всхлип.

— Лиззи, ты правда хотела предложить жить вместе?

— Да.

— Это такой соблазн! Ты делаешь меня счастливым.

— Знаешь, Джек, я тоже счастлива, думая о твоей любви. Такое блаженство — знать, что вызываешь столь сильное чувство. И такая ответственность! Боюсь, что я недостаточно ценила твою преданность.

Я склоняюсь над ним, целуя и лаская его лицо, грудь, слыша глухие участившиеся удары его сердца. Я чувствую к нему большую нежность.

— Ах, Джек, ты удивительный любовник, — шепчу я между поцелуями, не сдерживая трепета страсти, снова охватившего наши тела, — это так восхитительно!

— Когда я держу тебя в руках, я счастлив и несчастен одновременно, — признается потом Джек, — я боюсь, что это последний миг моего счастья и ты исчезнешь навсегда или равнодушно скажешь, чтобы я ушел и больше не возвращался.

Я начинаю убеждать его, что он напрасно терзается, и так незаметно проходит время. Он все-таки сумел отвлечь меня.




К шести часам мы собираемся выпить кофе под тентами среди деревьев.

— Ну, что будем делать? Придумайте что-нибудь интересное, — прошу я.

— Я могу предложить последнее в этом году представление Античного театра, если это вас интересует, — говорит Митя и вопросительно смотрит на меня.

— Нас это интересует, — оживляюсь я, — нет ничего приятней, чем смотреть античную драму. После этого твоя личная драма кажется мелкими неприятностями, вроде порвавшихся на официальном приеме колготок, правда? Идем на драму! Что нам представят?

-«Эдипа». А потом, если хотите, мы посетим Дельфийский оракул. Говорят, что тем, кто верит в олимпийских богов, он до сих пор предсказывает судьбу.

— Ну, насчет судьбы у меня двоякое отношение: с одной стороны — хорошо сразу узнать и не мучиться, с другой — элемент неожиданности добавляет пикантную остроту нашим жизненным трагедиям. То, что ждешь заранее, не доставляет такого удовольствия!

— Но Лиза, вдруг тебе предскажут, что наш фильм станет событием года! Соглашайся. И я тоже не прочь узнать, что женюсь на тебе, — улыбаясь говорит Витторио.

— Или ты узнаешь, что через два года, например, будешь жить в Ленинграде, — подсказывает Митя.

— Вы умеете соблазнять! — признаю я и в свою очередь спрашиваю, — А вы? Хотите узнать свое будущее? Витторио?

— Очень! Я уже сказал о некоторых перспективах, которые меня бы осчастливили, — тут же откликается Минотти.

— А ты, Митя?

— Знаешь, ничего нового я не узнаю, но интересно! — улыбается он.

— Саша, а ты хочешь узнать, что тебя ожидает?

— Нет, так неинтересно жить, — отмахивается он.

— А ты, Джек?

Джек пристально смотрит на меня и отвечает:

— А я единственный, кто не верит в Олимпийцев, мне они ничего не откроют. Я и так уже все узнал.

— Ну хорошо, вы с Сашей будете беспристрастными наблюдателями. Тогда пошли? Поскольку кровосмешение — единственный грех, не обременяющий нашу совесть, «Эдипа» мы посмотрим с удовольствием.

Мы уселись на каменных скамьях театра, еще нагретых полуденным солнцем, и наблюдали за древней историей, которую разыгрывали на такой же древней сцене. Спектакль шел на греческом, Митя нам немного переводил, но содержание знали все и жесты актеров были выразительны и понятны. Когда ослепленный Эдип отправляется в изгнание под напутствия хора, я задумчиво повторяю:
		— В жизни счастья достиг ли кто?



		Лишь подумает: «Счастлив я!» -



		И лишается счастья.








Да, это мне знакомо. Что-то я от Дельфийского оракула не жду ничего хорошего. Кстати, не забыть бы о дарах. Чем там в древности платили богам? Маслом и вином? Давайте подкрепимся, запасемся всем необходимым и пойдем покоряться воле богов.

Ужин в ресторане проходит весело. Мы обсуждаем, кому какая судьба будет предсказана.

— Лиза, — спрашивает Витторио, — если будет знак, что мы должны с тобой снять фильм, ты согласишься?

— Я фаталистка и подчинюсь судьбе, — улыбаюсь я, — Как, кстати, все будет происходить? Голос с неба? Или попугай с предсказанием, переданным по факсу прямо с Олимпа?

— Нет, конечно, — поясняет Митя, — но мне сказали, что есть знаки, нужно все слушать, смотреть, запоминать и нам растолкуют.

— Кто, авгуры?

— Нет, служитель музея, он пойдет с нами. Я сегодня с ним познакомился, он занимается древними предсказаниями и знамениями. Очень интересный человек.

— Митя, ты всегда найдешь интересного человека. Хорошо, верю. Пошли?




Мы поднимаемся вверх по склону Парнаса к святилищу Аполлона Дельфийского. Митин знакомый оказывается живописным греком с истинно греческим твердым профилем и сединой в черных кудрях, прекрасно говорящим по-английски. Он рассказывает, что собрал все упоминания о гадании по яйцу, внутренностям животных и птиц, и особенно — по божественным знакам, посылаемым с небес — по погоде, полету птиц, звукам и другим приметам.

Когда мы пришли к святилищу, Никос попросил всех стать за пределами развалин храма и не шуметь.

— Кто первый?

Витторио оглянулся на меня и, видя, что я не спешу, выступил вперед. Никос взял его за руку и они пошли среди камней в ту точку, где было когда-то святилище. Окрестности хорошо освещались луной, и нам были видны их фигуры. Они остановились, и Никос стал выполнять ритуал, скорее всего поливая маслом и вином камень в центре выложенной плитками площадки, некогда бывшей полом святилища. Потом они замерли. Ничего особенного мы не заметили, хотя таращили глаза, ожидая чего-нибудь наподобие лунного затмения или грозового раската, но вокруг была тишина, только ночная птица или, может быть, летучая мышь пролетела, чуть шумя крыльями. Когда они вернулись, Никос сказал, подумав:

— Я не знаю, кто вы, но над вами пролетел Пегас, вас ожидает творческий порыв и он будет осенен Аполлоном, покровителем Муз.

— А любовь? — капризно вопросил Витторио, желавший иметь сразу все.

— Служенье Музам не должно иметь соперниц.

— Лиза, ты слышишь? Раз я должен принести в жертву свою любовь, ты тем более обязана помочь мне!

— Да я давно согласна, Витторио, — успокоила его я, — Как только закончу роман — сразу начну писать сценарий.

— И сыграешь Лидию!

Я подала руку Никосу, и мы пошли среди развалин храма в нужную точку. Я вдруг поверила, что сейчас узнаю свою судьбу, и сердце заколотилось в груди. Мы остановились в центре святилища и я поразилась ощущению величественных стен и священности момента. Никос плеснул на камень вина и масла и тихо попросил дать любую незначительную вещицу. Я сняла браслет венецианского стекла и подала его Никосу. Он положил его в центр жертвенного камня и мы замерли, прислушиваясь. Внезапно налетевший порыв ветра зашуршал в листьях олив, засвистел среди камней и одиноких колонн, разбуженная ветром горлинка заворковала в кустах тихим горловым стоном и опять все смолкло. Мы постояли еще и пошли к деревьям, под которыми нас ждали остальные.

— Вы — любимица Афродиты, — с легким поклоном провозгласил Никос, — но получите любовь после бури. Под бурей подразумевается что-то серьезное, какой-то катаклизм, потрясение основ. К сожалению, более конкретно я не могу сказать, но вас это не затронет, Афродита вас хранит.

Джек нашел в темноте мою руку и сжал ее, а Саша тихо сказал по-русски:

— Вот видишь, Бетси, все еще впереди, все образуется!

Митя уже шел с Никосом в начинающемся порыве ветра, который застонал в верхушках олив, напоминая шум прибоя. Когда они вернулись, Никос вздохнул и сообщил, что та же буря пройдет по Митиной судьбе.

— Вы как-то связаны?

— Да, — ответила я, — у нас общее прошлое и одна родина.

— Значит, буря пройдет там, где вы вместе.

— Нам не привыкать, да, Лиза? — усмехается Митя, — На нашей родине буря за бурей.

Мы, притихшие, идем обратно.

— Ну, что приуныли, любимцы Аполлона и Афродиты? Жалеете, что пришли сюда?

— О, — восклицает Витторио, — это превосходит мои мечты, хотя и лишает одной из них. И это обязательно нужно включить в сценарий, правда, Лиза? Это грандиозно!

Когда мы, посидев в баре и посмотрев, как танцуют сиртаки, входим в номер, Джек признается:

— Я жалею, что не испытал судьбу. Я почему-то думаю, что все будет так, как он сказал. Знаешь, теперь у меня появилась надежда, что ты полюбишь именно меня, хотя я знаю, что этого не будет никогда. Уж лучше бы я сразу все узнал.

— Джек, не мучай себя! Ты сегодня ночью будешь любить меня и я отвечу тебе всем сердцем.

— Ты умеешь сделать меня счастливым! Но только… — и Джек тяжело вздыхает.




На следующее утро мы уезжаем в Элевсину и, посмотрев храм Посейдона и Деметры, где совершались знаменитые Элевсинские мистерии, отправляемся к морю.

— Ты по-прежнему плохо плаваешь? — смеюсь я, увлекая Митю в воду.

— Я ведь степной волк, причем уже старый, — жалобно отвечает он, но плывет за мной, почти не отставая. Я поворачиваюсь и с притворным гневом кричу:

— Ты притворялся! Ты отлично плаваешь!

— А как еще я мог подобраться в воде к тебе поближе? Ты тогда так трогательно меня спасала!

В негодовании я начинаю его топить, мы барахтаемся в прозрачной воде, сквозь которую видно дно, и кажется, что оно очень близко. Джек и Витторио спешат к нам, думая, что с нами что-то произошло.

— Все в порядке, но я только что узнала, что однажды зря его спасала. Я тащила его к берегу на себе, веря, что он плохо плавает!

— Это была военная хитрость, — поясняет Митя, — Зато ты дала обнять себя за шею и плыла рядом. Это позволило мне испытать незабываемые ощущения.

Я бросаюсь опять его топить и мы уже впятером поднимаем шумную возню в воде. Рухнув в изнеможении на береговой песок, мы лежим, лениво переговариваясь.

— Я опишу все это в новом романе, — задумчиво говорю я.

— А как все это можно великолепно снять! — откликается Витторио, — главное — выбрать нужный цвет, это не должно быть рекламным роликом для туристов.

— Желтый и оливковый. И серый.

— Да, это роскошно. Лиза, ты художник.

— Я даже не писатель, хотя и пачкаю регулярно бумагу. Я филолог без работы. Иногда так тоскую без французского языка. В университете я писала исследование лексики «Опасных связей» Шодерло де Лакло. Ах, какое это было наслаждение. А мемуары Сен-Симона, госпожи Севинье, Боссюэ или Ларошфуко! Истинное удовольствие состоит в чтении умных мыслей, а не в попытках выразить невыразимые чувства.

— Это цитата?

— Нет, смеюсь я, — это личное наблюдение. Но я могу процитировать одно мнение о нашей вчерашней попытке заглянуть в будущее: «Было бы куда полезнее употребить все силы нашего разума на то, чтобы достойно пережить случившееся несчастье, чем стараться предугадать несчастья, которые нас еще ожидают». Приблизительно так считал Ларошфуко.

— К счастью, мало кто согласен с ним, — замечает Саша, — Я думаю, что основной двигатель цивилизации — желание узнать, что с нами будет впереди.

— Саша, глупый, не цивилизации, а философии, — поправляет Митя, — нашей цивилизации наплевать на будущее, она благополучно губит сама себя, не думая о последствиях. Философия же анализирует прошлое и настоящее, чтобы логически рассчитать пути будущего и очень удивляется, почему, когда оно наступает, оно не вмещается в заготовленные рамки.

— Митя, ты пессимист, — ужасаюсь я, рассматривая, не сильно ли обгорели на солнце ноги.

— Я реалист, — уточняет Митя, — И я проголодался.

— Здесь недалеко есть рыбная таверна. Пошли? И вино неплохое.

Мы усаживаемся в тени увитой виноградом беседки и нам приносят миску рыбы, тушеной в оливковом масле с овощами, фрукты и вино. Мы попросили покислее, но оно все равно оказалось густым и сладким.

— По древнегреческой традиции вино нужно разбавлять водой, — поясняет Митя, и мы тут же решаем пить по-древнегречески.




После обеда мы отвозим Митю в Афины, и на меня вдруг нападает страсть к покупкам. Я вожу всех по дорогим магазинам площади Омония и лавочкам в районе Монастыраки и выбираю подарки Мите, его детям, жене, прошу отвезти сувениры моей сестре, маме, племянницам, моей свекрови Елене и свадебный подарок Коле. Нагруженный свертками Митя в отчаянии, как это все довезти, тогда я покупаю большой кожаный чемодан. Митя в изумлении смотрит на меня.

— Лиза, ты с ума сошла, такие громадные деньги!

— Митя, я же сказала, что богата, и потом, много зарабатываю: каждый мой роман приносит приличный доход, в Англии собираются экранизировать мой «Психоанализ», а Витторио покупает экранизацию «Жизели». Куда мне эти деньги? — ворчливо поясняю я, — Я хотела жить на них с Колей, но раз не удалось, они мне ни к чему. У меня ведь еще дом в Лондоне, акции от мужа. Я вообще могу не работать, но тогда лучше повеситься. Я все бы деньги отдала, чтобы оказаться дома, или чтобы Колю выпустили сюда, пусть даже с женой. Перспектива жизни без него наводит ужас. Меня удерживают только дети.

— Дети, дети. У тебя ведь были проблемы?

— Меня вылечили в Швейцарии. Алиске пять лет, это дочь Ива. Леди Элис Ферндейл. Алику два года, это наш с Колей.

— Лиза, твоя жизнь фантастична. Больше всего я завидую твоей возможности реализовать себя. Ты можешь делать все, что захочешь. Писать статьи и романы, сниматься в кино, ездить, куда захочешь. Я об Италии только мечтал, а ты там живешь.

— А хочешь, поедем ко мне на несколько дней? — тут же ухватилась я за эту мысль, — Митя, поедем! Я все оплачу, мне так тоскливо.

— Ну, я не знаю. После конгресса у меня два свободных дня, я хотел поездить немного по Греции, сколько хватит денег.

— Митя, какая тебе разница? Грецию ты немного посмотрел, посмотри немного Италию. И не два дня, а неделю. Я тебе сделаю официальный запрос из Рима, из Археологического института, я знаю директора, — и поясняю на удивленный Митин взгляд, — Я заключала с ним договор о совместных исследованиях римских поселений в Британии. Вот мои координаты и деньги на билет. Приглашение ты получишь через день и сразу отошли его в Университет, но лучше не упоминай мое имя.




Вечером мы улетаем в Рим. На другой день Саша спрашивает, уезжать ли ему в Кембридж или остаться еще. Я отправляю его в Англию, убедив, что я в порядке и жду приезда Мити.

— Саша, я всегда любила тебя как своего сына. Считай все-таки, что я твоя приемная мать. Хорошо? Я ведь знаю тебя почти всю твою жизнь.

— Я очень люблю тебя, Бетси. Больше, чем приемную мать, — смущаясь, признается он и добавляет: — Если тебе что-нибудь нужно будет — только позови.

— Спасибо, дорогой!

— Бетси, заведи тебе любовника!

— Саша!!

— Я тебя очень прошу. Почему ты должна мучиться?

— Саша, отправляйся, иначе я тебя отшлепаю!

Он, засмеявшись, уезжает в аэропорт, а я сажусь, обессиленная. Эти дни мне пришлось держать свои чувства в кулаке, не давая воли, и вот, наконец, я могу выплакаться всласть, но тут вбегает Алиса, чтобы рассказать о новых проделках Джуззи, и я терпеливо выслушиваю историю, как она опять подралась с кошкой и как опять не хотела мыть лапы.

— И она опять ночью спала с Аликом, представляешь, мама? — сообщает дочка таинственным шепотом.

— А ты откуда знаешь? Ты ночью не спала?

— Я встала ночью пописать, смотрю — а Джуззи лежит у Алика в ногах и смотрит на меня. Почему она не ложиться у меня?

— Я думаю, что она защищает Алика, как младшего. Помнишь, как она его вылизала в первый вечер? Она все еще считает Алика щенком и заботится о нем. Ну, беги пить молоко.

Алиса хихикает и убегает, а я иду поцеловать на ночь Алика. Только в постели я даю волю слезам. Но, поскольку состояние нервного напряжения и тоски для меня давно стало привычным, оно стимулирует лихорадочное желание творчества: возвращаясь из посольства я сажусь за письменный стол и работа над романом усиленно продвигается вперед.




Неделя, когда у меня живет Митя, помогает мне справиться с собой. Наши долгие разговоры по вечерам, когда он без сил падал в кресло после целого дня изнурительного осмотра достопримечательностей, помогли мне разобраться в своей жизни. Его меткие замечания, вопросы, сочувствие смягчали боль, но под конец он выругал меня, заявив, что я избалованная, капризная, истеричная дамочка.

— Лучшие русские женщины живут сейчас в таких условиях, которые ты и представить не можешь, в вечных терзаниях, во что одеть, чем накормить семью, что делать с больными детьми, изнуряя себя на работе и дома, умудряясь сохранить божью искру творчества в себе и все время разжигая ее, угасающую, у мужа; самоотверженные, сильные, прекрасные, для которых остановить коня и потушить избу — летняя забава во время отпуска. Посмотри на мою Наташу. Между вторым и третьим ребенком она защитила докторскую диссертацию. Маруся наша астматик и с ней всегда проблемы, Игорек до пяти лет переболел всеми мыслимыми болезнями, Сева был жутким плаксой и до трех лет по ночам писал в кровать. Это она должна бы поехать на конгресс, а не я, античное Причерноморье — это ее тема. А ты живешь, не заботясь о деньгах, на роскошной вилле, где комнат в два раза больше, чем обитателей; детьми занимается няня, хозяйством — прислуга; ты развлекаешься, снимаясь в кино, играя в теннис, летая на уик-энд в Дельфы, ты можешь работать или не работать; мужчины от тебя без ума, у тебя наверняка есть любовник — есть? — ты любишь хорошего человека и уверена, что он тебя — тоже! Лиза!! Что это, как не пресыщенность! Мне стыдно за тебя. Что ты еще хочешь?

— Жить, как твоя Наташа.

— Кисленького захотелось?

— Митя, не ругай меня, — Жалобно прошу я, — Я много пережила и дорого заплатила за все это.

— Да я не ругаю, это я так, хотел тебя встряхнуть. Ну иди, я тебя поцелую.

Я подставляю ему губы. Чмокнув меня, он замечает:

— Ты такая роскошная женщина, что даже у пятидесятилетнего старца взыграло ретивое.

— Тебе нет еще пятидесяти. И потом, ты, как археологическая древность, законсервирован и нетленен, — я провожу руками по его могучим плечам, по пшеничной шевелюре, в которой незаметна седина, и смеюсь, — Митя, ты действительно такой же, как десять лет назад. Скажи мне, ты изменял жене?

— Ну, не вгоняй меня в краску! Случалось изредка, но это между нами.

— Завтра поедешь со мной в Венецию?

— Лиза, не перескакивай с одного на другое, — одергивает он, — Я, конечно, с превеликим удовольствием поеду с тобой в Венецию, как и в любое другое место. Но продолжим разговор о моих изменах жене. Это был чисто академический вопрос? Или у тебя есть что предложить? — я смеюсь, пока он не закрывает мне рот поцелуем, — это в терапевтических целях, — поясняет он.

— Принимать перед сном, по столовой ложке?!

— Можно все сразу. Если не умрешь — будешь жить.

— Чтобы мне захотелось жить, ты должен поразить мое воображение, — лукаво улыбаюсь я, — Как в Таганроге.

— Я постараюсь, но ты сделай скидку на мой возраст.

— Если ты еще раз вспомнишь свой возраст, я тебя убью. Пошли к тебе?

— Лиза, — спрашивает Митя по дороге, — Почему ты не вышла тогда за меня замуж? Ты была бы сейчас небогатая, но счастливая женщина.

— Митя, я тебя прошу, не надо говорить о том, что было бы. Просто люби меня сегодня.

Митя всегда удивлял меня в постели. Он был особенный. Я не могла понять, в чем тут дело, но он умел создать атмосферу радостного ожидания чуда. Эта вершина, на которую мы вместе поднимались, это чудо — все оставалось с нами, мы так и замирали, обнявшись, на вершине, любуясь открывшейся перспективой. Не было возврата в обыденное состояние.

— Митя, ни с кем и никогда, — обретя возможность говорить, но не восстановив четкость мысли, я не смогла выразить, что чувствовала, — я не получала такое совершенное чувственное наслаждение. Ты как наркотик.

— Глупая, ты думаешь, с другими я такой же? Это потому что ты такая. Мы созданы природой друг для друга, — провозглашает Митя, запечатлев поцелуй на животе чуть повыше пупка.

— И это ошибка природы. Как жаль, что мы не любим друг друга. Мы были бы идеальной парой, нас бы демонстрировали, как лучший образец.

— Образец чего? — подозрительно спрашивает он.

— Может, гармонии желаний и возможностей?

— Да, — смеется Митя, — отдохнем, чтобы довести возможности до желаемых?

— Отдохнем, — соглашаюсь я, — расскажи мне еще про Ленинград.

Он рассказывает про общих знакомых, про университет, про свои раскопки. Потом я рассказываю про свое замужество и Алекса. Митя потрясен.

— Таким я и представлял себе ад: сильная эмоциональная страсть и полное бессилие. Не приведи Господь испытать такое. И ты, бедная, натерпелась. А я-то думал — повезло с богатым мужем.

— Митя, я не знала, что он нам все оставит, — укоризненно говорю я, — мы полюбили друг друга.

— Лиза, ты простишь, что я наговорил тебе сегодня?

— Что ты, все ведь правильно. Я себялюбивая истеричка. Я больше не буду жаловаться. И вообще, надо менять жизнь. Вот кончу роман, напишу сценарий и будем снимать фильм с Витторио.

— Кстати, где можно посмотреть ваш первый фильм?

— А хочешь сейчас?

— Хочу!

Я приношу плеер и ставлю первую новеллу.

— Лиза, как хорошо! — восхищается Митя, — Почему бы у нас не показать?

— Подожди, вторая лучше. Мне она больше нравится.

— Знаешь, мне кажется, что ты очень хорошая актриса, — говорит Митя, когда фильм закончился, — я воспринимал это, как кусок твоей жизни, а не кино. Вернее, не твоей, вот что удивительно. Я видел тебя и верил, что это женщина по имени Елена. Лиза, как ты решилась сняться в постели?

Я смеюсь: — Выпила бренди и представила, что я первый раз за пятнадцать лет попала в постель к мужчине. А если серьезно — очень сложно. Ведь вокруг этой постели стояли четверо операторов, не считая Витторио. Мы снимали три часа, а в результате сняли все за десять минут. Вот в «Жизели» будет несколько таких сцен, а Витторио опять хочет снимать меня.

— Да, без чужих глаз вольготней, — замечает Митя, — Все-таки это таинство. Или я старомоден?

— Конечно старомоден! — поддразниваю я, обнимая его.

— Лиза, я горжусь, что я не просто знаком с тобой, мне должны завидовать все мужчины, смотревшие этот фильм!

— Конечно, завидуют, — смеюсь я, зарываясь пальцами в его волосы, когда он, поцеловав ямочку у основания шеи, опускается ниже, лаская губами грудь.

В конце недели Митя улетает домой. Я прошу его разыскать Колю и передать ему кассету, на которую засняты дети.

— И вообще, скажи ему, что у нас все хорошо. Я желаю ему счастья и забвения. Пусть он забудет меня и ему будет легче. Хорошо? Пусть не думает обо мне. И не любит. Пусть любит теперь свою жену!

Слезы капают у меня из глаз. Митя вытирает их и обнимает меня.

— Лиза, успокойся, я передам все, что ты захочешь.

— Скажи ему, что у меня есть любовник и я очень спокойна. Пусть пришлет данные жены и я сделаю им вызов, теперь их выпустят. И твою Наташу я тоже приглашаю в гости. Не все тебе по заграничным любовницам гулять, — я шутливо треплю его за ухо, — Спасибо тебе! Ты не представляешь, как помог мне.




13. «Жизель до и после смерти»


Теперь наша жизнь становится размеренной и спокойной, насколько это возможно. Я подаю прошение об отставке и в ее ожидании дописываю вечерами роман, играю с детьми, занимаюсь с Алисой. В следующем году ей предстоит пойти в школу. Джек проводит с нами все свободное время. Мы больше не заговариваем о том, чтобы жить вместе, но наши отношения приобретают завершенность. Я стараюсь уверить его, что не только мой каприз, но и его желание определяют наши встречи. Джек помогает найти мне удобную квартиру. После увольнения я должна освободить виллу, принадлежащую посольству, для нового атташе. Новая квартира тоже составляет часть виллы, но более современной, начала века. Сад вокруг нее прекрасен, это и привлекает меня. Перголы, заплетенные вьющимися розами и виноградом, окружают фонтан, и есть площадка для игр. Джек приложил все усилия, чтобы наш дом был недалеко от его квартиры. Наконец, приезжает моя замена, и я сдаю дела. Черновой вариант романа к тому времени готов, и я, прилетев в Лондон для завершения моей карьеры в Уайтхолле, даю его почитать Саре, моему самому беспристрастному критику.

— Бетси, ты превзошла сама себя. И, что самое главное — у тебя нет больше трагического привкуса безнадежности. Ты пишешь обо всем с безмятежностью, наводящей ужас. Неотвратимый фатум. Откуда это?

Я рассказываю, как в Греции мы обращались к Дельфийскому оракулу..

— Понимаешь, там я вдруг поверила, что есть высшие сферы, где предопределен весь мой путь. Мойры, ткущие нить моей жизни. И я поняла с облегчением, что так я становлюсь значительно счастливее. Что бы ни случилось, я могу не терзаться за собственные ошибки. Древние греки потому и были счастливой нацией, за них все решали боги. Я даже думаю написать вступление. Одновременно рождаются несколько младенцев и Мойры в суете забывают про одну из них — Ирен. Ее судьба предопределена в той мере, в какой она зависит от судеб окружающих людей. Когда она, как я, попадает в Дельфы, она узнает о том, что может жить, как хочет, но только пока никого не любит и никто не любит ее. Иначе она все-таки попадает в сцепление с другими судьбами, как между зубцами шестеренок, и бывает ранена больнее остальных, ведь ее никто не оберегает.

— Да, это удачное дополнение, так все будет еще острее. Ты молодец, Бетси. Что ты будешь делать потом? Еще один роман?

— Нет, попробую сыграть Лидию в «Жизели». Витторио Минотти уговаривает уже полгода.

— Это замечательно. Что, у тебя так плохи дела? Когда ты счастлива, ты ведь забываешь обо всем постороннем.

Я киваю головой и впервые с сентября рыдаю. Вытерев слезы, я рассказываю Саре о женитьбе Коли и Джеке.

— Бетси, но что же тебе приносит страдание? То, что он женат на другой?

— Нет, я боюсь, что он сделал это ради меня, а сам будет страдать в этом нелепом браке без любви.

— Но представь себе, что он нашел себе этакого «Джека в юбке» и без любви, но с приятностью проводит с ней время.

— Ах, нет, у него такая тонкая душа, — в запале возражаю я, — Все равно это доставляет ему нравственные мучения. Вот если бы я точно знала, что он совершенно меня разлюбил, было бы легче.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, но на мой взгляд, это запредельно утонченные чувства. Может, ты все это придумала?

— Я уже ничего не понимаю! — всхлипываю я последний раз.




В Уайтхолле, получив из Рима отличные характеристики, уговаривают не бросать службу, но я, вспомнив вдруг обиду на то, что меня подставили в Москве, наотрез отказалась. У моего литературного агента я подписала контракт на экранизацию романа «Психоанализ» и, повидавшись с Сашей, уезжаю в Рим дописывать свой роман, который будет называться «Разум и чувства». Саша впервые за четыре года в рождественские каникулы поедет домой. Я ни о чем его не прошу, только даю деньги на подарки Коле и его жене. Вернувшись домой, я обживаюсь на новом месте, заканчиваю роман и уже начинаю думать о сценарии. Опять ко мне приходит после работы Витторио и мы допоздна обсуждаем будущий фильм.

Витторио заявляет, что я должна учиться хореографии, чтобы самой танцевать в фильме. Я начинаю посещать студию. Преподавательница, синьора Лючия, после первого занятия, на котором я старательно и неумело повторяла за всеми движения экзерсиса и адажио на середине зала, говорит, вздыхая:

— Если бы ты пришла ко мне лет десять назад, я бы сделала из тебя настоящую балерину. Но и сейчас видимость создать можно. Будешь заниматься экзерсисом и с Франческо — поддержками. Тут ты должна стать виртуозом. Фигура у тебя спортивная, хотя хорошо бы сбросить килограммов пять.

— Боюсь, это не понравится синьору Минотти, у него свои представления о женской красоте. Но вы знаете, я в Москве беседовала с балериной, которая в молодости танцевала в труппе Дягилева. У нее были фотографии всех балерин труппы. Очень худых среди них не было.

— Да, должно быть в те времена в моде были соблазнительные формы, — соглашается синьора Лючия и опять заставляет тренироваться до седьмого пота.




Франческо оказывается симпатичным парнем, худеньким, изящным, отличным танцором. Витторио он понравился и тот решил снимать его в роли партнера Лидии Михаила. Я боюсь, что он может не справиться, ведь это значительный персонаж. Михаил — влюбленный враг Лидии, изводит ее ревностью, по его вине Лидия теряет контакт со своим возлюбленным и попадает в катастрофу, делающую ее инвалидом. Я, желая познакомиться с Франческо поближе, приглашаю его пообедать. Мы сидим в ресторане. Франческо не пьет и почти не ест, он на диете. Разговор не клеится. Он еще не читал роман, мы не находим, о чем нам поговорить. Ничего, кроме балета, его не интересует, а в балете — важна только карьера. Он мечтает, что после фильма на него обратят внимание и пригласят в хорошую труппу, что он там будет танцевать — даже не так важно. Это меня удивляет. Я начинаю расспрашивать, как он вообще попал в студию. Оказывается, он из маленького городка на севере, четвертый и не последний ребенок в семье, отец — муниципальный служащий с небольшим окладом. Его мать, бывшая в молодости учительницей, заметив способности сына к танцам, вылезала из кожи, дав Франческо возможность учиться, и теперь он считал себя обязанным сделать быструю карьеру, чтобы отплатить матери.

— Франческо, хочешь, я устрою тебе стажировку в Большой театр? Или в Гранд Опера к Рудольфу Нуриеву?

Он в изумлении таращит на меня глаза: — А вы кто?

— Видишь ли, я несколько лет проработала в дипломатической службе и у меня есть кое-какие связи, особенно дома, в Москве, я ведь русская.

Это производит магическое действие. Мы начинаем говорить о русском балете. Франческо расспрашивает о знаменитых танцорах. Он видел Владимира Васильева в танцевальном номере из «Травиаты», видел фильмы с Барышниковым и Нуриевым. Я рассказываю о Лиепе, Лавровском и танцоре из Ленинграда, который мне безумно понравился и для которого ставил танцы Морис Бежар, о Фазиле Рузиматове. Особенно мне понравились композиции, которые он сочиняет сам на джазовую музыку и танго.

— Я тоже люблю танцевать под любую музыку, и под танго тоже, — признается Франческо.

— А ты можешь придумать танец танго, который можно станцевать, например, в ресторане, — приходит мне в голову блестящая мысль, — Но чтобы видно было, что это танцуют балетные артисты?

Конечно!

— Попробуем? Но ты должен меня тверже вести, я все-таки не балерина.

Франческо ведет меня на танцевальную площадку, я подхожу к оркестру и прошу сыграть танго. Мы начинаем танцевать. Он шепчет, что я должна делать, я не уверена, что все получается так, как хочет Франческо, но результат видимо неплох, так как раздаются хлопки посетителей.

— Жаль, что мне не было видно со стороны. Ты сможешь это повторить завтра? Я попрошу оператора заснять. Если понравится Минотти — мы включим это в фильм и напишем, что постановка танца — твоя.

— Но тогда нужно прорепетировать. Я еще подумаю над танцем.

— Главное, ты прочитай роман, тогда тебе станет ясно, как ты будешь вести себя, ведь ты должен быть влюблен в меня — долго и безнадежно. Видишь ли, я должна быть моложе, а ты — постарше.

— Ну, это легко представить, — улыбается Франческо.




С этого дня мы подолгу занимаемся вдвоем в студии, отрабатывая все основные движения из двух сцен «Жизели»: сцены безумия и па-де-де во втором акте. Франческо очень помогает мне, с ним значительно легче делать трудные поддержки, он буквально носит меня на руках. Я удивляюсь его силе, ведь мы почти одного роста.

— Франческо, тебе тяжело? — все время спрашиваю я.

— Что ты, ты как пушинка!

За его хрупкой внешностью скрывается стальная мускулатура. Когда он танцует, я любуюсь им, движения его тела совершенны. Кроме «Жизели» в фильме должны быть эпизоды из «Весны священной», и еще мне приходит в голову, что если мы снимем начало «Призрака розы», где Франческо будет танцевать, а я, еще не «проснувшись», сидеть в кресле, это может получиться совершенно профессионально. К тому времени, как я заканчиваю сценарий и Витторио приступает к съемкам, нам с Франческо есть чем похвастать. Кроме того, он прочитал роман, который ему очень понравился, и теперь мы все время разыгрываем отношения Лидии и Михаила. Сцены, которые Франческо время от времени мне закатывает на репетициях и между съемками, настолько правдоподобны, что я перестаю воспринимать их как игру. Мы целыми днями ведем себя как кошка с собакой, шипя и фыркая, поэтому на съемочной площадке это выглядит естественным продолжением наших перепалок. Витторио очень доволен. Мы уже отсняли все танцевальные сцены и он считает, что «сумасшествие» будет коронным эпизодом. Тут мы преподносим ему сюрприз с танго. Мы снимаем сцену в ресторане, где происходит окончательный разрыв между партнерами и любовниками. Мы сидим за столиком, ссорясь и страдая, и я предлагаю Витторио:

— Может, мы потанцуем? Поставьте танго.

Франческо хватает меня за руку и почти силой выводит на площадку к оркестру, рывком разворачивая к себе лицом.

— Лиза, я люблю тебя! — тихо говорит он, — Слышишь? Это правда!

— Лидия, — поправляю я и мы начинаем танец, который репетировали несколько раз.

— Крупные планы! — кричит Витторио и заставляет нас повторить еще.

— Мы повторим, если ты отметишь в титрах, кто поставил танец! — замечаю я и мы повторяем танго несколько раз.

Теперь остается только один эпизод с Франческо: сцена, где во время дикого скандала, устроенного из-за того, что он чуть не уронил меня на сцене, он овладевает мной за кулисами на свернутых декорациях в полутьме. Я всегда оставляю такие эпизоды «на потом», но этот проходит на удивление непринужденно. Мы начинаем ругаться заранее и мечемся среди кулис, лестниц, канатов, размалеванных фанерных кустов, крича друг на друга, причем я, войдя в раж, мешаю итальянские, французские и русские слова и ругательства, как в почти забытых ссорах с Ивом. Как-то неожиданно мы оказываемся в заданном месте и Франческо, бросая мне в лицо ругательства вперемешку с любовными признаниями, начинает целовать меня, как безумный, прижимая к фанерному кусту, и мы падаем вместе с ним. Я от неожиданности начинаю вырываться с двойной силой.

— Лиза, поддавайся же! — кричит Витторио.

— Лиза, ну поцелуй же меня! — слышу я шепот Франческо, но по инерции еще колочу его по спине, постепенно затихая и запрокидывая голову, судорожно дыша и вскрикивая: «Негодяй, бездарь, подлец! Отпусти меня!», но крепко вцепившись в его плечи и притягивая его голову для поцелуя.

— Отлично, — говорит Витторио и тут же непринужденно предлагает повторить.

— Витторио, ты чудовище! Как можно это сделать два раза? Давай продолжим завтра. Я уже изнасилована, сколько можно!

— Хочешь посмотреть, что получилось? А потом ты скажешь мне, кто кого изнасиловал. Это как раз причина, по которой надо переснять самый конец. У Франческо мало энтузиазма. Вы бы порепетировали.

Я оглядываюсь на Франческо. Он стоит бледный.

— Не расстраивайся, — ласково глажу я его по щеке, — Ты отлично играл, я даже испугалась, такой это был бешеный порыв.

Он нервно улыбается.

— Я действительно в самый последний момент спасовал. Я не могу с тобой грубо обращаться.

— Лиза, — говорит, уходя, Витторио, — мы заканчиваем, когда отрепетируете, скажешь сторожу, чтобы закрыл здесь.

Мы остаемся одни в полутемном павильоне, изображающем театральный зал и сцену.

— Так в чем дело, Франческо, почему у тебя не получается?

— Я не знаю, Лиза. Я пытаюсь себе это представить и не могу. В какой-то момент я перестаю понимать, что мне нужно делать…

Я, стараясь не показать своего изумления, как можно безразличнее спрашиваю:

— Сколько тебе лет, Франческо?

— Скоро двадцать.

— У тебя много было девушек?

Он заливается краской.

— Когда я уезжал учиться, мама заставила меня поклясться на библии, что пока я не начну танцевать в театре, я не стану встречаться с девушками.

— А дома?

— Дома я целовался несколько раз с соседкой, но меня считали маменькиным сынком.

— Но ты замечательно играл. Очень темпераментно!

— Это потому что ты мне очень нравишься и я так хотел бы тебя целовать и ласкать, что это мне снилось по ночам.

— Я поняла. Нельзя сыграть то, что не знаешь. Но ведь ты наверняка все видел в кино?

— В общем, да. Только одно дело — кино, другое — когда ты рядом. Я не могу быть с тобой грубым, — повторяет он.

— Придется, Франческо. Сначала ведь все было хорошо. Мы так ссорились, что мне захотелось тебя придушить. Особенно, когда ты бросился меня целовать. Ты отлично сыграл.

— Но я ведь не играл! — отчаянно говорит он, — я месяц ждал этого эпизода. Мне просто хотелось целовать тебя, ведь завтра последняя съемка, когда я еще смогу это сделать?

Я в смятении смотрю на него. И этого мальчика я должна заставить сыграть любовную страсть, а потом спокойно распрощаться до завтра. Он чуть старше Саши. Тот тоже еще не имеет любовного опыта. Я не знаю, что мне делать.

— Лиза, можно, я еще раз тебя поцелую?

Мне вспоминается, как я просила Колю научить меня всему. Первый опыт должен быть самым лучшим, чтобы всю жизнь жить по этому образцу. Я протягиваю руки и Франческо робко заключает меня в объятия. Он целует меня, нежно касаясь губами, проводя ими по щекам и шее, его взволнованное дыхание горячей волной пробегает по моему телу. Он столько раз в танце держал меня в руках, но сейчас боится дотронуться. Я расстегиваю пуговки на платье, и Франческо с шумным вздохом округлившимися глазами смотрит на мою обнажающуюся грудь.

— Лиза, что ты делаешь! — голос его приобретает какой-то металлический тембр и ломкость.

— Я тебя соблазняю, глупенький. Ты должен очень сильно меня захотеть. Не смотри, что я уже немолода, думай, что мне всего двадцать лет. Ты можешь делать все, что захочешь. Ты можешь меня завоевать. Ну?

Франческо вдруг опускается передо мной на колени и обнимает за талию.

— Я боюсь.

— Чего ты боишься? Меня?

— Нет, себя. Я боюсь, что у меня ничего не получится.

— Этого не может быть, глупый мальчик. Всегда у всех все получается! — я ерошу его волосы, прижимая голову к себе, — У тебя когда-нибудь не получилось? — осеняет меня.

Он слабо кивает головой. Я тоже опускаюсь перед ним на колени и мы сидим на полу лицом к лицу, но ему явно хочется спрятать глаза. Кладу голову ему на плечо, устраиваясь поудобней, обнимаю его и он, обхватив меня за талию, другой рукой невольно касается моей обнаженной груди. Мы оба вздрагиваем.

— Расскажи мне все, — прошу я, стараясь, чтобы это не выглядело простым любопытством.

— Парни из студии подшучивали надо мной, когда я рассказал, что поклялся матери. Намекали, что я вообще не способен с женщиной, иначе давно бы наплевал на всякие клятвы. Потом предложили пойти к проститутке, мол, она не девушка и клятва не будет нарушена. Ну, мы пошли. И когда она меня раздела, у меня пропала всякая охота, как она ни старалась. Мне просто противно сделалось. Я заплатил ей и просил ничего не говорить другим, но она, наверное, проболталась, потому что надо мной стали смеяться еще больше. А один — он вообще интересуется только мужчинами, открыто стал делать мне предложения.

— Франческо, ты ведь хотел поцеловать меня? Я тебе нравлюсь? — спрашиваю я, быстро соображая, как ему помочь.

— Очень!

— Я хочу попросить тебя об одной услуге, если тебе это не неприятно. Ты мне очень нравишься. Я давно живу одна. Приласкай меня, доставь мне такое удовольствие, — я беру его руку, целую ладонь, а потом кладу на грудь.

— Вот так? — шепчет он, нежно лаская ее.

— О, спасибо! Как хорошо!

Он осторожно стягивает с плеч платье, касается тела губами, покрывает его поцелуями.

— Франческо, ты великолепен, какое наслаждение! — подбадриваю его, но сама уже чувствую, что действительно это получается замечательно.

— Тебе нравится? — восторженно шепчет он, — Можно я совсем сниму это? — он осторожно снимает с меня платье и, чуть дыша, проводит руками от талии к бедрам, — Какая у тебя нежная кожа!

— Сними свою рубашку, я хочу почувствовать твое тепло рядом, — я помогаю снять рубашку и прижимаюсь к нему, подставляя губы для поцелуя, — О, Франческо, у тебя так чудесно все получается, продолжай!

Откинувшись на свернутые холсты декораций, слежу, как он восторженно ласкает мое тело, сам трепеща от возбуждения. Когда мы доходим до полного экстаза и ясно: что бы ни произошло, это его уже не испугает, я прижимаю Франческо к себе, шепча на ухо ласковые и благодарные словечки. Словно вихрь проносится над нами и в нас, увлекая за собой в бешеном ритме… Когда мы замираем, бурно дыша, Франческо вдруг откидывается и рыдает, закрывая лицо. Я глажу его, успокаивая, целую, покусываю и он, несколько раз глубоко вздохнув, затихает.

— Франческо, ты чудесный! Ты, как бог, наделен удивительным даром: ты не думаешь о себе и доставляешь такое наслаждение, что хочется умереть в твоих объятиях.

Он смотрит на меня совершенно счастливым и сияющим взглядом.

— Правда? Я то же самое хотел сказать тебе!

— Так тебе понравилось?

— Я чуть не сошел с ума.

Я засмеялась: — Хочешь еще? Мне хочется сделать для тебя то же, что и ты. Лежи тихонько, вот так… Тебе хорошо?

— Лиза! О Господи, Лиза!

Дальше только вздохи и быстрый шепот восторга прерывают тишину.

— Зачем ты это для меня сделала? — задумчиво спрашивает Франческо, кладя при этом уверенным жестом, жестом мужчины, руку мне на бедро.

— Очень давно, ты еще был совсем маленьким, для меня то же сделал один человек. Я до сих пор с восторгом об этом вспоминаю. С тех пор я уверена, что любовь между мужчиной и женщиной — это самое потрясающее, что есть в мире. Твоя мама очень тебя любит и боится, что ты можешь попасть в сети, вынужденно жениться и испортить себе карьеру. Невольно она чуть не искалечила тебе жизнь. Тебе просто нужно быть умнее и осмотрительнее. Мой приемный сын — ему скоро девятнадцать — тоже, по-моему, еще не попробовал этого. Я волнуюсь за него и надеюсь, что ему повезет и он не разочаруется. А теперь давай одеваться, ведь репетировать мы уже не будем? — со смешком добавляю я.

— Ты меня спасла, но как же я теперь буду жить?

— Ты будешь жить как молодой и талантливый танцор, который нравится девушкам. Ведь ты нравишься девушкам? — он кивает, — Ты просто боялся их, а теперь перестанешь. Но будь осмотрительным.

— Ты начала говорить, как моя мама, — обижается Франческо, — Я весь переполнен тобой, я горжусь, словно станцевал трудную партию и все получилось, а ты говоришь об осмотрительности с девушками! Лиза, ты больше никогда не позволишь любить себя?

— Кто может знать, что будет впереди? Вот закончатся съемки и я отвезу тебя в Париж. Я верю, что ты добьешься успеха.

Франческо подхватывает меня на руки и кружит по павильону: — Я не хочу успеха, я не хочу в Париж! Я хочу тебя!

— Меня ты тоже сейчас не хочешь! — смеюсь я, — Поставь меня! Завтра сыграем хорошо? А там посмотрим!




Подвезя Фрпанческо к остановке автобуса, я еду дамой и вдруг на меня нападает смех. Тоже мне, наставница молодежи! Но мне можно сегодня поставить «отлично». Хорошая идея — отвлечь его от своих страхов и заставить думать обо мне. Бедный мальчик, как же он мучился! Я невольно улыбаюсь. Если он в таком состоянии сумел так любить меня, что же будет потом! Может, его мать была права? Я совратила невинного парня, и не собьется ли он теперь с пути? Мальчик-то действительно способный. Джеку об этом происшествии лучше не знать. Вот кому бы я все рассказала — это Коле. Он все бы понял, посочувствовал парню и сказал, что я все правильно сделала. Дальше я еду, уже не улыбаясь.

На другой день съемка проходит отлично. Теперь у меня будут другие партнеры. После съемки ко мне подходит бледный Франческо.

— Лиза, мы еще увидимся с тобой?

— Посмотрим, Франческо. Я занята на съемках. А ты должен сейчас, до Парижа, усиленно заниматься в студии.

— Но Лиза, я ведь люблю тебя! И всю ночь, весь день я думал только о тебе!

— Тебе только кажется, что ты влюблен. Через месяц я отойду в область воспоминаний. Но не волнуйся, я что-нибудь придумаю, может, мы и встретимся еще разок. Главное — это не должно заслонять карьеру, это ведь и имела в виду твоя мать.

— Ты просто не хочешь меня больше и не знаешь, как отделаться, — тоном обиженного ребенка говорит Франческо, — у тебя много любовников и ты позабавилась со мной из каприза. А я люблю тебя! Ты для меня — единственная в жизни!

— Твоя жизнь — неполных двадцать лет, а мне скоро тридцать шесть. Я первая, но не последняя. Хотела бы я встретиться с тобой лет через пять. Ты с трудом меня вспомнишь, а потом расскажешь о всех своих победах и увлечениях.

— Лиза, замолчи!

— Франческо, я тебя очень прошу, не устраивай сцен! Прости, меня зовет Витторио. Я разыщу тебя в студии. И спасибо тебе, ты прекрасно сыграл!

Я ласково треплю его по щеке, целую и отхожу. Теперь каждый день, уезжая со студии, я замечаю Франческо, издали наблюдающего за мной. Когда за мной заезжает Джек, Франческо прячется за углом или за чужими машинами и смотрит оттуда тоскливыми глазами. Джек замечает его и спрашивает:

— Кто этот мальчик? Он ведь снимался с тобой?

— Он решил, что влюбился в меня.

— Это немудрено. Жаль, что я не могу сейчас присутствовать на съемках. Мы вообще почти не видимся.

— Скоро все закончится.

— Да, скоро все закончится. Ты уедешь в Лондон и я опять окажусь вдали от тебя. Моя жизнь — сплошное мучение, — с горечью добавляет он.

— Джек! — умоляюще говорю я, удивленная, что ему изменяет выдержка, — Это моя жизнь сейчас — сплошное мучение, я ведь на съемочной площадке страдаю по-настоящему, я не умею иначе. У меня не хватает сил после съемок продолжать страдать. Пожалей меня. Ты можешь сегодня остаться? Утешь несчастную!

Боже мой, думаю я, неужели мне теперь всю жизнь придется утешать страждущих, решая их проблемы? Я чувствую, что перестаю принадлежать себе, на меня заявляют права многие и я не могу отказать, чтобы не ранить, не обидеть. Хотя, может, милосердие тогда и является заслугой, когда сопряжено с самоотречением и приносит личные неудобства? Если бы я была верующей, я посоветовалась бы со священником.

— Джек, а ты посещаешь церковь? — спрашиваю я Джека, сосредоточенно ведущего машину.

— Да, правда очень редко, — отвечает он, удивленный вопросом, — Хожу на исповедь.

— И все там рассказываешь? И про меня?

— Да.

— Тебе это приносит облегчение? Я имею в виду, ты не чувствуешь, что это формально и не имеет отношения к твоим проблемам?

— Нет, это действительно дает мне если не облегчение, то по крайней мере силы жить дальше.

— Тебе тяжело со мной? — спрашиваю тихо и кладу ладонь на руль поверх его руки.

— Мне будет значительно хуже без тебя, — признается он, не отрывая глаз от дороги.

— Мне тоже, Джек! Ты меня разбаловал своей заботой и любовью. Я боюсь остаться одна, — говорю я искренне.




Вечер проходит совершенно по-семейному. Джек играет с Аликом, собирая из конструктора замысловатое сооружение, которое должно стать портовым краном. Мы с Алисой играем в лото на двух языках, итальянский она знает теперь отлично, как и английский. Боюсь только, что лексикон у нее в основном уличный. Ведь в отличие от Дженни, говорящей по-английски безукоризненно, как леди, учителями итальянского были садовник, рассыльный, горничная. Все время приходится поправлять ее. Русскому я учу ее сама по детским книжкам, которые мы привезли из Москвы и присылает Коля. Джуззи устроилась на ковре возле Алика и на все заигрывания Алисы только чуть поднимает уши и шевелит своим смешным хвостиком.

— Вот всегда так! — жалуется Алиса, — Вечно она возле Алика. А подарили-то ее мне! Правда, Джек?

— Я подарил Джуззи вам с Аликом, — примирительно говорит Джек.

— Ну и пожалуйста! — обижается Алиса, — Когда мы приедем в Лондон, Саша купит мне десять таких собак! Он-то меня любит!

— Алиса, как тебе не стыдно! Мы все тебя любим.

— Все равно Саша больше всех! — упрямится Алиса, — И Коко! А когда приедет Коко?

— Я не знаю, Алиса, — честно отвечаю я, — Может, он еще и приедет…

Саша, побывав в Ленинграде, у меня еще не был, позвонил только из Лондона и скупо рассказал, что жену Колину он не застал, она уехала в отпуск к матери, видел только ее фотографию.

— Ну, Бетси, ты бы видела! — чуть не захлебнулся ехидным смехом Саша, — Я чуть не упал. Где он ее такую нашел? А Коко постарается последний раз приехать. Он очень скучает без детей.

— Хорошо, Саша, — ответила я, стараясь говорить равнодушным голосом, — мы приедем в Лондон в августе. Ты, я надеюсь, навестишь еще нас до отъезда?

В апреле кончаются съемки. Пока идет монтаж, я решаю уехать в Венецию, чтобы показать детям карнавал. Алиса в восторге от Венеции и особенно от веселых и красочных карнавальных шествий. Она тоже требует себе костюм и маску. В одной мастерской мы находим детские костюмы и Алиса выбирает черно-белый костюм Пьеретты с пышным кринолином и белую маску на палочке. У девочки хороший вкус, она не соблазняется яркими и пестрыми детскими костюмами, от которых пахнет Голливудом. Я подбираю себе такой же костюм и маску. Когда Алик видит меня в пышном платье и белой маске на лице, он поднимает крик, и мы с Дженни и Алисой долго его убеждаем, что это совсем не страшно, а просто весело. Наконец Алиса отдает ему свою маску и Алик, забавляясь, то закрывает лицо, то открывает.

— Поумнеет он у нас когда-нибудь или нет? — замечает Алиса, — Я ведь не была такой глупой, мама?




На выходные приезжает Джек, и мы катаемся на гондоле по Большому Каналу. Я рассказываю Алисе легенды Венеции. Вечером мы слушаем оперу в театре и Алиса горда, что сидит рядом с Джеком в смокинге, а на мне вечернее платье и бриллианты.

— Мамочка, когда я выросту, ты дашь мне надеть это хоть разок?

— Алиса, когда ты вырастешь, это колье будет твоим. Твой отец подарил его тебе на совершеннолетие.

— Коко?

— Нет, твой настоящий отец, Александр Ферндейл. Ты же знаешь, я тебе рассказывала.

— Интересно, почему у меня сразу так много отцов? И настоящий Александр, и Коко, и Джек с нами часто играет?

Я невольно переглядываюсь с Джеком и краснею. Хотя и не назвав еще истинного отца, Ива, она права, мужчин вокруг них много. Но дети растут без отца. Может, мне и в самом деле выйти замуж? За Джека например. Я рассеянно скольжу взглядом по его фигуре и лицу. Скоро пять лет, как мы знакомы. По-прежнему меня волнуют его ямочка на подбородке и зеленоватые глаза с их неизменной любовью во взгляде. Я знаю только двух человек, которых я любила больше него. Один уже мертв, другой — далеко. Нет, которых я просто любила. Джека я не люблю и поэтому мне сложно определить одним словом ту смесь симпатии и привязанности, уважения к его чувствам, гордости, что такой замечательный человек любит меня, благодарности за его отношение к моим детям и сексуального влечения, которое я испытываю рядом с ним. Но черт побери, что же мне делать, если я люблю другого?! Достаточно ли всей этой не-любви для того, чтобы выйти за него замуж, чтобы связать себя и его клятвой в вечной любви и верности при католическом венчании, и быть готовой в любое мгновение уйти за тем, кого люблю? Единственное мое желание — быть готовой откликнуться, если меня позовут, а значит — быть свободной.

— Ты рассматриваешь меня? — вопросительно смотрит Джек, — Каков твой приговор?

Я сжимаю его руку. Антракт закончился и я могу не отвечать, но Джек заметил, что я не слушаю, думая о своем. Второй проблемой для меня стал Франческо. Тенью он ходит за мной, подстерегая у студии или утром у входа в дом. Его тоскующий взгляд выводит из равновесия. Еще дважды мы встречались в маленьких гостиницах, уезжая за город, и он так бывал счастлив, так благоговейно любил меня, что мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Для меня любовь всегда выражалась в сексе, все чувства выплескивались в любовных объятиях и могли быть нежными и целомудренными в самых бесстыдных и откровенных ласках. У Франческо же, получившего подтверждение своей мужской силы, сохранилось романтическое представление о невинной духовной близости как высшей форме чувств. Его шокировало мое стремление сразу лечь в постель. Он мог бесконечно долго держать мою руку, прижавшись к ней губами, нежно целовать лицо, и удивлялся моему нетерпению. Мне становилось грустно, ибо я чувствовала себя рядом с ним древней старухой, я с трудом вспоминала те чувства, которые были близки его состоянию и которые я испытывала к Сергею в юности. Я тоже считала тогда наслаждение духовной близостью важнее секса, хотя мой темперамент пытался убедить меня в обратном. Если бы я полюбила Франческо, возможно я бы снова ощутила желание пережить вторую молодость и его восторженная нежность нашла бы отклик. Но сейчас все любовное томление и романтические вздохи утомляли меня.

— Моя Джульетта! — называл он меня и я, подавив смешок, отвечала:

— Ромео уложил Джульетту в постель на первом же свидании. Раньше знали толк в любви, и дети сразу откусывали от яблока, не тратя время на восторги.

— Лиза, ты смеешься надо мной, почему я должен вести себя с тобой как со шлюхой!

Потому что я и есть шлюха — думала я. Спать с мужчиной, не любя его, только ради получения минутного удовольствия, — сродни употреблению наркотиков в погоне за иллюзией. Первый раз я поступила милосердно, дав Франческо уверенность в себе и излечив его от комплексов, но теперь-то что? И вообще, слишком часто я стала забираться в постель к мужчинам без должного чувства, потакая чувственности. Да, Коко, дорогой, что-то ты во мне все-таки сломал, пытаясь исправить мою жизнь.

— Ну зачем же, как со шлюхой. Веди себя, как Ромео на первом свидании, — подсказываю я со вздохом.




Тем временем фильм смонтирован, и мы озвучиваем эпизод за эпизодом. Для меня это всегда было трудно. Когда я играю, мой голос играет вместе со мной. Но, сидя в полутемной студии, так трудно повторить тот эмоциональный тон, который естественно звучал на съемочной площадке. Иногда я повторяю фразу по двадцать раз и даже Витторио перестает улавливать разницу.

— Боже, Лиза, как ты требовательна. Я должен бы радоваться, но даже меня ты утомляешь. Я начинаю чувствовать себя непритязательным второсортным режиссеришкой, меня устраивает первый же вариант.

Наконец, все готово. Я смотрю на жизнь, которую я прожила на экране, и не верю, что это создала я сама. Та старуха, что опираясь на палку идет по саду, держа по-прежнему спину прямо, а голову высоко — это уже как бы не я. Я с трудом уговорила снимать меня в гриме до старости. Маленькие шляпки с вуалеткой, белые кружевные воротнички, которые до сих пор носят наши ленинградские старушки — это все подсказано мной. И вот теперь я смотрю на экран и сопереживаю несчастной женщине, лишающейся постепенно всего: Родины, возлюбленного, возможности танцевать, и идущей дальше с прямой спиной и поднятой головой, сохранив любовь к Родине, единственному мужчине и танцу. Когда фильм кончается, приглашенные бросаются поздравлять нас. Джек стоит в стороне и смотрит на меня со слезами на глазах. Витторио отводит меня в сторону.

— Лиза, только благодаря тебе я попал в Дельфы и снял этот фильм. Раз мы его закончили и предсказание сбылось, может, теперь ты выйдешь за меня замуж? Я никогда не говорил тебе о любви, но я не хотел тебе надоедать. Еще в Брюсселе я понял, что влюблен.

— Спасибо, дорогой мой, я тронут, — рука моя ласково скользит по его щеке, — Но у меня ведь тоже есть своя предсказанная судьба.

— Ах, ну да, какая-то буря. Ну считай, что это будет буря оваций и восторгов зрителей.

— Посмотрим. В любом случае я в августе уезжаю в Лондон насовсем.

— Как, а следующий фильм?! Мы создали бы «Разум и чувства» не хуже «Гордости и предубеждения».

— Может, ты и сделаешь это? Но уже без меня, — улыбаюсь я.

— Я хочу послать наш фильм на фестиваль. Сейчас в Испанию, а потом в Канны. Ты поедешь со мной?

— Если мы получим первый приз! — смеюсь я, отходя.




Фильм с успехом демонстрируется в Европе. В конце апреля мы с Витторио, Франческо и Джанкарло Фьори, сыгравшим главную мужскую роль, летим в Испанию. Пока идут конкурсные просмотры, мы с Франческо едем на несколько дней в Гранаду. Он давно мечтал посмотреть на настоящие танцы фламенко. Франческо ждали в начале мая в Париже, где я устроила ему стажировку. Эти дни перед расставанием — прекрасны. Гранада фантастический город, и мы любуемся им все свободное время, а его не так много. Целые дни мы проводим в студиях, где обучают фламенко, и в тавернах, где собираются любители-танцоры. Это безумно интересно, я сижу, открыв рот, наблюдая, как испанки непринужденно выбивают кастаньетами один ритм, каблуками кожаных туфелек — другой, и их ноги и тела подчиняются таинственным древним канонам, что дает в сумме удивительно гармоничный, сдержанный и пламенный одновременно танец, прекраснее которого я не видела. Франческо сразу принимают за своего, уважительно похлопывая по плечу, когда он повторяет за ними наиболее сложные ритмически движения. Эти танцы настолько чудесное зрелище, что я безропотно сижу часами с чашкой кофе и кружкой красного и густого вина с терпким и возбуждающим ароматом, следя за танцорами. Ничего более прекрасного, чем танцующий испанский мужчина, я не видела. Их грация дикого зверя и сдержанная мужественность, взрывающаяся вдруг неукротимым темпераментом, приковывают взгляд и заставляют в глубине груди дрожать какую-то струну. Все это накладывает на нас отпечаток чувственности и испанского безумия и придает особенный оттенок нашим ночам. То ли почерпнув мужественной настойчивости в танцах, то ли осознав неотвратимость расставания, Франческо превращается вдруг в необыкновенного любовника.

— Ты становишься взрослым, мой мальчик, — замечаю я, потрепав его по волосам.

— Не называй меня мальчиком! — опять обижается он, — Ты все время подчеркиваешь, что я младше.

— Не ты младше, а я старше, — поясняю я, — ты-то в самый раз. Тебе и нужна такая же юная подружка. Присмотрись, парижанки имеют неповторимый шарм.

— Замолчи, Лиза! — он бросается меня целовать.

Удовольствие, что я получаю с другими, уже не изумляет меня. Та часть души, где была моя любовь, захлопнулась и ключ я постаралась забросить далеко. Теперь без всякого смущения я следовала только желаниям своего тела.

— Мне не хочется уезжать отсюда, — признаюсь я Франческо, лежа в постели, закинув руки за голову и потягиваясь под его ласковыми прикосновениями, — здесь так спокойно, забыть бы все на свете!

— А я хотел бы, чтобы ты поехала со мной в Париж!

Я смеюсь. Он быстро меня забудет. Уже сейчас танцевать в Париже для него важнее. Франческо сжимает меня в руках, подтягивая на себя.

— Тебе смешно?!

— Я смеюсь от удовольствия, — уверяю я, и он верит, видя в моих глазах разгорающуюся страсть.




Мы возвращаемся как раз к закрытию фестиваля, когда объявляют победителей. Каково же мое изумление, когда кроме ожидаемого специального приза жюри нашему фильму, я получаю призы за сценарий и за лучшую женскую роль. Это меня ошеломляет. На конкурсе представлены фильмы с лучшими актрисами Европы, и я явно им конкуренцию не составляла. Витторио на вершине счастья. Церемония награждения, хоть и не такая роскошная, как при вручении «Оскара», все же очень красива. Когда мне вручают приз за лучший сценарий, я в ответном слове говорю, что роман и сценарий были написаны благодаря одному человеку, играющему в моей жизни такую же роль, как и в жизни моей героини. Ему я и посвящаю этот приз. Своим же успехом как актриса я обязана режиссеру Витторио Минотти, который один верил вначале, что я смогу танцевать на экране, как прославленные русские балерины прошлого, и своему партнеру, который мужественно принял на себя всю тяжесть (в зале вызывает смех мой жест, указывающий на себя) моей балетной карьеры.

Меня осаждают толпы журналистов, но у меня нет никакого желания рассказывать им о себе. Я предоставляю это Витторио, а сама отправляюсь в отель собирать вещи. Сразу после банкета ночным рейсом я хочу лететь домой. Банкет великолепен, проходит он в залах летней королевской резиденции с пышностью, достойной королей. Меня окружают знаменитые актеры, известные режиссеры, и у меня от комплиментов слегка кружится голова. Меня приглашают сниматься, просят написать сценарий, на «бис» мы с Франческо танцуем наше танго. Уже под утро я еду в аэропорт.




14. Идиллия на фоне бури


Джек встречает меня в Риме и везет по пустынным еще улицам, расспрашивая о подробностях и восторгаясь больше меня успехом.

— Я не сомневался, что твою игру оценят. Я смотрел фильм с комком в горле. Ты будешь еще сниматься?

— Нет, больше — нет. Я хочу писать роман о мадам Севинье.

— Что ты думаешь о катастрофе в Киеве?

— Какой катастрофе? Я ничего не слышала. Знаешь, я ведь не знаю испанского языка, поэтому чувствовала себя там настоящей иностранкой! А испанцы еще так смешно говорят по-английски, жуткий акцент!

Я смеюсь, но улыбка сползает с губ, когда Джек рассказывает о том, что не сходит с первых полос газет уже пять дней: о радиоактивном облаке, движущемся от атомной электростанции под Киевом на северо-восток.

— Из всех посольств в Москве и из консульств начата эвакуация женщин и детей. Уровень радиации очень высок. Ваше правительство пока молчит. Новый лидер недавно вступил в должность. Ему можно только посочувствовать.

— Что же делать? — запаниковала я, — Что делать?! Нужно срочно вызывать всех сюда. Нет, всех не выпустят. Детей! Нужно срочно вызывать сестру с детьми. Джек, помоги!

В слезах я хватаю его за руку и машина виляет, чуть не выскочив на встречную полосу. Джек резко тормозит и останавливается на обочине.

— Элизабет, прекрати истерику. Мы ведь не знаем истинного положения вещей. Может, все не так безнадежно. Я постараюсь помочь, чем смогу, — он обнимает меня одной рукой, успокаивая, вытирает слезы.

— Поехали же дальше, скорей, — тороплю я его, мне хочется скорее добраться до телефона и позвонить в Ленинград.

Машинально я набираю номер не сестры, а Коли и, услышав его сонный голос, от неожиданности надолго замолкаю, а потом говорю охрипшим внезапно голосом:

— Прости пожалуйста, я дура. Я не сообразила, что еще рано.

— Что случилось, Бетси? Что-нибудь с детьми?

— У нас все в порядке. Добейся разрешения навестить Сашу, и выезжайте как можно скорее. Немедленно! Твоя жена, случайно, не беременна?

— Нет, — ошеломленно говорит он, — Бетси, что случилось?

— Я не могу говорить, это не телефонный разговор, но ради безопасности я прошу как можно быстрее уехать из страны или хотя бы за Урал. Коля, я очень прошу! Приезжайте навестить Сашу.

Я говорю и говорю одно и то же, но он не понимает, что меня так взволновало. Прервав поток слов, Коля начинает расспрашивать о детях.

— Ах, я еще сама их не видела, только что прилетела из Испании.

— Что ты там делала, опять снималась?

— Нет, наш фильм был на кинофестивале.

— Какой фильм?

-«Жизель». Я, между прочим, получила премию за лучшую женскую роль и за сценарий.

— Бетси, почему ты перестала мне писать? — настойчиво спрашивает Коля, — Я получаю только кассеты с записями детей. Да еще Дмитрий Александрович рассказал кое-что. Я ничего о тебе теперь не знаю.

— И не надо, Коля. Живи без меня и будь счастлив. Я наверное твою жену разбудила? Извини. Кстати, где Митя, ты не знаешь? Его тоже нужно предупредить, у него же дети.

— Они, по-моему, уехали на раскопки куда-то на Украину.

Я поражена: Господи, вот та буря, что пройдет по его судьбе.

— Бетси, поговори со мной еще о чем-нибудь.

Я устало вздыхаю: — О чем нам говорить теперь? У меня все хорошо. Надеюсь, у тебя — тоже. Я счастлива. Коля, я счастлива, — слезы текут у меня по щекам, — Вы только уезжайте скорее. Прилетайте к Саше. Завтра же иди оформлять визу. Ты обещаешь? Коля… Ты слышишь? Я должна позвонить сестре и маме. Прощай!

И я кладу трубку. Я не думала, что его голос так на меня подействует. Мне хочется завыть, раскачиваясь из стороны в сторону, такая первобытная тоска охватывает меня, даже дышать становится труднее. Я вдруг замечаю, что сижу, покачиваясь мерно взад-вперед, как душевнобольная. Я отхожу к бару налить себе бренди и, выпив залпом, сижу какое-то время, приходя в себя, пока слезы не перестают течь, размывая дорожки на напудренных щеках. А я-то надеялась, что все притупилось в сердце… Набираю номер сестры и начинаю те же уговоры, с той лишь разницей, что она с удовольствием откликается на приглашение погостить у меня.




Весь день я провожу с детьми, а вечером прошу Джека развлечь меня. Он послушно ведет меня в клуб, с грустью наблюдая, как я, смеясь, принимаю поздравления знакомых и незнакомых людей с успехом фильма, пью рюмку за рюмкой «Мартини», танцую со всеми, кто меня приглашает. Наконец, он не выдерживает и, крепко взяв меня под руку, ведет к машине. Дома Джек подводит меня к дверям спальни и собирается уйти, но я, задержав его руку, тяну за собой.

— Ты ведь меня не бросишь? Люби меня пожалуйста, Джек! Ты теперь единственное мое утешение.

— Я не могу тебя бросить, Лиззи. Я люблю тебя. Тебе ведь это знакомо? Ты так же страдаешь, как я?

— Но ведь я с тобой, Джек! — пытаюсь убедить его я, — Возьми меня, я с тобой!

Он обнимает меня, расстегивая «молнию», и маленькое черное бархатное платье падает вниз.

— Когда ты вот так стоишь передо мной, я верю, что ты — моя! Лиззи, девочка моя, не печалься, я буду тебя любить. Я сделаю все, что ты пожелаешь!

Он опускается передо мной на колени и страстно целует, пока я не опускаюсь на ковер рядом, помогая снимать одежду. Джек дает мне забыть об утреннем разговоре.

На другой день Джек сообщает мне все, что известно в посольстве об аварии, я жадно прочитываю все газеты и звоню Саше. Он тоже волнуется, не зная, что делать, и хочет лететь домой. Строго запретив это, я зову его к себе. Вдвоем будет легче. Наконец, через несколько дней следует официальное заявление правительства об аварии на атомной станции. Я слежу за всеми сообщениями о распространении радиации, но не верю, что это истинное положение вещей.




Вскоре приезжает сестра с детьми, отправив родителей к родственникам на Байкал. Мы тут же всем семейством уезжаем на остров Джильо, где я снимаю небольшую виллу на берегу моря. Туда же приезжает Клер со своим годовалым сынишкой, и жизнь наша становится похожей на лежбище котиков на дальневосточных островах. Целыми днями мы лежим лениво на пляже, бдительно следя за детьми, которые так и норовят залезть в море и заплыть подальше. Племянницы мои уже взрослые девицы четырнадцати и двенадцати лет, и их трудно удержать на месте. Трехлетний Алик тоже то рвется в воду, то уходит в скалы, обнимающие нашу бухточку с двух сторон, и лишь Алиса может уследить за ним. Только Томас, сынишка Клер, пока спокойно сидит в манеже. Днем мы перебираемся на тенистую террасу и, пока дети спят, расслабившись, предаемся женским сплетням. На уик-энд приезжают Майкл и Джек. Джек привозит доски для винд-серфинга, и мы с ним увлеченно обследуем окрестные берега, заплывая в недоступные с берега крохотные пляжики среди скал.

— Я скучаю без тебя, Лиззи, хотя мне надо привыкать к жизни в одиночестве, — говорит он, торопливо снимая с меня купальник и замерев как всегда на минутку, с восхищением оглядывая, — Я никогда не привыкну к твоему телу, каждый раз, когда я смотрю на тебя, у меня, как впервые, захватывает дух. Это совершенство! Ты околдовала меня еще там, в Москве.

На песчаном пляже он ласкает и любит меня под палящим солнцем, слизывая бисеринки пота с верхней губы, а потом берет на руки и медленно заходит в воду, постепенно погружаясь в благословенную прохладу.

— Джек, мне всегда так хорошо с тобой! — улыбаюсь я, вздрагивая от соприкосновения разгоряченного тела с водой, — Я хотела бы жить вот так в воде, выходя на берег только для любви.

— Или не выходить. Мы бы научились это делать прямо в воде. Так даже лучше, — прижимает он меня к себе.

— Джек, нам нужно вернуться к обеду, — напоминаю я, уже увлеченная игрой. Наш смех, всплески воды, крики радости, вырывающиеся одновременно, никто не слышит. Вернувшись, мы набрасываемся на салат и свежую рыбу, жаренную на углях, за которой Майкл сходил в соседнюю крохотную деревушку. Клер всегда выглядит смущенной, когда подозревает, что мы с Джеком «согрешили». Она не может забыть Алекса и любит Колю. Всех остальных она считает изменой им. В то же время, Джек — друг ее мужа. Для Клер, прямолинейной и простой в своих чувствах, это слишком сложно. Она меня не осуждает, раз и навсегда она решила, что будет мне верна, что бы я ни сделала, но с грустью наблюдает за происходящим. Она единственная не придала значения Колиной женитьбе, не веря, что это может стать препятствием между нами, и удивляется, как я сама в это поверила. Моя сестра тоже внимательно присматривается ко мне, а потом замечает:

— Ты удовлетворена, словно кошка, напившаяся сливок. Или ты поймала мышь и припрятала про запас?

— Я съела мышь и запила сливками, — лениво улыбаюсь я.

— Лиза, ты мне не рассказывала еще, как ты живешь.

— Ты ведь тоже не рассказала, как он там живет.

— А я не знаю, — разводит руками сестра, — Нечего рассказывать. Свадьбу он не устраивал, просто пришел однажды с женщиной и сказал: «Вот моя жена». Она его ровесница, так и выглядит: женщина за сорок. Какая-то бесцветная, тихая, сидела и молчала. Больше мы ее не видели. В гости они не ходят, к себе не приглашают. Его мы иногда встречаем в филармонии, чаще он издали помашет и не подходит. Счастливым он не выглядит, на откровенность не идет. Все. Мне почему-то кажется, что сливок в его жизни немного, и те прокисшие.

— Помнишь «Попытку ревности» Цветаевой? Ты очень любила это стихотворение. А мне оно всегда казалось ножом по сердцу — себе и ему, одним махом. Она всегда резала по живому и рассказывала об этом всем. Но как она рассказывала! По-другому уже и не скажешь.
		— … Ну, за голову: счастливы?



		Нет? В провале без глубин —



		Как живется, милый? Тяжче ли?



		Так же ли, как мне с другим? —








задумчиво вспоминает сестра, — Так как же? Тяжче?

— Мы ведь с тобой никогда не задумывались о том, что они оба с другими. Как просто быть брошенной и терзаться. Такая сладость в страдании, чувствуешь себя невинной жертвой! А вот с другим — попробуй, пострадай! Когда другой доводит до экстаза и тебе это нравится, и ты хочешь еще, и уверена, что ты потаскуха, и не отказываешься! Это как искус: святые запирались в пещере, чтобы проверить, испытать веру. Так и с другим — чем лучше, тем хуже…

— Ты мазохистка! Лиза, ты не чувствуешь, что это сродни шизофрении?

— Нет, — смеюсь я, — я совершенно нормальна. Любовь — это гармония разума и чувств. А как называется гармония разума и чувственности? Ты знаешь? Я — нет! Шизофрения, — повторяю я со смешком, — да это спасение! Я больна любовью. У меня в крови вирус, как вирус иммунодефицита. Он меня заразил. Я забыла его имя, его голос, я почти забыла его руки на своей коже. Но зараза в крови останется. От меня заразился Джек, он знает, что обречен и ничего кроме тела от меня не получит. Дженни краснеет и бледнеет, когда приезжает Джек, значит больна и она, — я вытираю слезы и смеюсь, — Надо вставить это в сценарий. Красивый монолог, да?

— Лиза, ты ведь не показала еще свой фильм, — переводит разговор сестра, испуганная моим тоном.

— Сейчас попробую устроить, — я беру телефон, — Витторио? Ты не хочешь немного отдохнуть от лаврового запаха? Мы на Джильо. Приезжай, дорогой, я познакомлю тебя со своей сестрой. Кстати, прихвати плеер и кассету с фильмом, и у тебя появится еще одна горячая поклонница.




Витторио приезжает к вечеру в тот же день.

— Ты зафрахтовал «Конкорд»? Ты примчался со сверхзвуковой скоростью!

— Я подумал, вдруг на Джильо заработал Джильский оракул? — внезапно Витторио замирает и глаза его расширяются, — Ирен! — произносит он восторженно и отрешенно.

— Что с тобой? — интересуюсь я и оглядываюсь. Сзади на ступеньках террасы стоит моя сестра. Я беру Витторио за ухо и веду знакомить их. Далее Витторио не сводит с нее глаз.

Утром, после всеобщего купания, мы отправляемся в затемненный и прохладный холл и усаживаемся перед телевизором. Витторио садится так, чтобы наблюдать за единственной зрительницей, которая впервые увидит фильм. Зрелище захватывает всех — уже который раз. Джек, видевший фильм не менее десяти раз, не отрывает глаз от экрана, изредка взглядывая на меня. Сестра смотрит фильм, подавшись вперед, когда идут заключительные титры, она откидывается на спинку кресла и сидит какое-то время молча, а потом говорит:

— Ну ладно, ты всегда была актрисой, это меня не удивляет, но, скажи на милость, как ты стала балериной?!

— Если бы надо было летать по воздуху — я бы летала, правда, Витторио?

— Но ведь это фантастика, ты настоящая Жизель, ты просто паришь над землей!

— Парю над землей я в руках Франческо, — хихикнула я, — Это он меня носит. Но если сказать правду — три месяца по пять часов тренировки ежедневно до седьмого пота — так и обезьянку выучить можно.

— А этот Франческо? Он ведь тоже влюблен в тебя?

Я пожимаю плечами.

— Кстати, Лиза, открой секрет, как ты научила его за вечер обращаться с женщиной? Помнишь? Представляете, — вспоминает Витторио, — начинаем снимать сцену насилия, а он навалился на Лизу и не знает, что делать дальше. Я в отчаянии, он ведь не профессиональный актер. Оставляю их прорепетировать, а утром съемки идут как по маслу, с первого дубля — отлично, ну вы видели. Так как это было, Лиза?

— У него были проблемы психологического характера, — сдержанно говорю я, — Я помогла ему разобраться в них. Он ведь еще ребенок — двадцать лет.

— Лиза, — проникновенно говорит сестра, — я даже не могу понять, что лучше: сама история или ты в ней. Но впечатление потрясающее. Жаль, что Коля не видел! — она тут же осекается, но я уже поспешно отворачиваюсь налить всем сока со льдом.

— Может быть вы, синьора, уговорите Лизу не уезжать, а написать сценарий «Разума и чувств»? И если вы сниметесь вместе с ней в главных ролях — мы завоюем «Оскар»!

— Вот прекрасная мысль! — оживляюсь я, — Витторио, попробуй новую актрису. Делай, что хочешь, хоть женись на ней, только бы оставить ее с детьми здесь.

Сестра начинает хохотать.

— Да мне ведь сорок лет! Из меня что актриса, что жена! Поздно уже!

Вечером при прощании Витторио целует мне руку.

— Лиза, ты всегда приносишь мне удачу. Вот и сейчас… Что мне сделать для тебя?

— Спасибо, Витторио, ты ничего уже не сможешь прибавить. Я так счастлива, так счастлива!

Голос мой прерывается и я глубоко вздыхаю, чтобы загнать слезы обратно. Он обнимает меня крепко и держит так, поглаживая по спине.

— Кто тебе нужен, чтобы ты опять улыбалась и была просто счастлива? Скажи, и я достану его хоть на краю света.

— Ты должен будешь вытащить его из супружеской постели.

— И только-то?! — восклицает Витторио легкомысленно и осекается, увидев мое лицо, — Я приеду еще в конце недели, можно?

— Когда хочешь!

— Если бы ты вышла тогда за меня замуж, я бы сумел сделать тебя счастливой! — шепчет он напоследок.




Витторио начинает приезжать каждую неделю. Время он проводит в разговорах с сестрой. Они заняты друг другом на пляже и на прогулках, когда мы устраиваем пикники, отыскивая живописные полянки среди сосен. Вместе с детьми мы составляем развеселую компанию. В начале июня приезжает Саша. Он сдал последнюю сессию и ему предстоит год стажировки. Он тут же вливается в общее веселье, организует детские забавы, Алик с Алисой обычно виснут у него с двух сторон на руках, споря между собой, с кем из них он будет сидеть или купаться. Дженни получает возможность немного отдохнуть. Я четыре-пять часов работаю с документами о Марии Севинье и ее дочери Франсуазе, читаю мемуары герцога де Сен-Симона и другие материалы о правлении Людовика Четырнадцатого, и в это время дети изгоняются из моей комнаты.

Вечерами Саша приходит ко мне на террасу и мы разговариваем обо всем, избегаем лишь говорить о Коле. Я только узнаю, что он приедет в Лондон в августе на три недели. Почему-то мне стало мучительно разговаривать о нем. Сестра как-то сказала, что я пытаюсь «не думать о белой обезьяне». Мысли о нем все равно преследовали меня, и лучше, наверное, было бы выговориться, но я боялась. Но однажды Саша сам коснулся этой темы. Мы говорили с ним о нашей жизни в Лондоне, его стажировке, и Саша предложил остаться жить со мной, хотя я знала, что он очень хочет вернуться домой, чтобы работать над исследованиями в области психологии в уникальной обстановке нашей страны. Саша считал, что кто-то из их семьи обязан пожертвовать собой ради моего счастья и никак не мог понять, что одна жертва уже сделана и не принесла мне покоя. С юношеским максимализмом он обвинял Колю в отказе от попыток как-то выехать за границу.

— Ты — та цель, Бетси, что оправдывает любые средства.

— Саша, шесть лет назад я могла попасть к Коле, согласившись сотрудничать с КГБ. Мы решили, что это нам не подходит.

Саша изумленно смотрит на меня.

— Так вот почему ты не вернулась! Все равно, — упрямо говорит он, — это одно, а фиктивный брак — другое. Вот он сейчас женился, а разве для тебя это имеет значение? Так и надо было: там женился, здесь развелся и вы были бы навсегда вместе. Он просто трус, или не любит тебя!

— Саша, замолчи! Это я трусиха и не люблю его! Я боюсь остаться одна и у меня есть любовник. И не смей осуждать Колю!

Саша берет мою руку и прижимается к ней лбом.

— Я давно это знаю. Джек, да? Что же он такой невеселый?

— Выучила на свою голову психолога! Раз ты такой умный, то сам должен понять, что Джеку нечего радоваться. Поди прочь, ты меня утомляешь!

Саша сразу переводит разговор на то, в какую школу я хочу отправить Алису, и больше к этой теме не возвращается.

Витторио приглашает нас с сестрой на студию, он хочет все показать ей и сделать пробы. Я понимаю, что без знания языка ей невозможно серьезно думать о карьере, но я подозреваю, что у Витторио другие планы на ее счет. Пять дней в Риме они заняты друг другом, а я наконец, без опасений быть увиденной Дженни и детьми, посвящаю все время Джеку.

— Ты прощаешься со мной? — спрашивает он ночью, разжимая мои руки, сомкнутые у него на шее.

— Джек, мне просто первый раз повезло, и я одна в Риме. Но если ты имеешь в виду, что мы больше никогда не увидимся, то ты напрасно надеешься. Я буду приезжать в Италию, и подозреваю, что ты тоже будешь летать в Лондон при любом удобном случае. Ведь так? Значит прощаемся мы с тобой ненадолго.

— Нет, Лиззи, я чувствую, что навсегда. Мы еще когда-нибудь увидимся, но так, как было в этом году — уже не будет. Ты создала волшебную иллюзию, что ты со мной, но я-то знаю, что это не так.

— Джек! Не начинай все сначала, — устало говорю я, — Знаешь, Джек, ты единственный мужчина здесь, которому мало просто спать с женщиной. Тебе нужна еще ее душа, и это удивительно. Мало кто из западных мужчин подозревает, что у женщин она тоже есть.

— Наверное потому, что я познакомился с тобой в Москве, и еще потому, что у тебя-то душа бесспорно есть.

— И моя душа страдает оттого, что ты несчастлив из-за меня.

— Помнишь, ты мне как-то пересказала стихотворение о несчастной любви?

— А ты помнишь?!

— Да, я много думал и это как-то утешает.

— Джек, я хочу тебе сказать, что если бы я была вольна выбирать, то я вышла бы замуж только за тебя!

Склонившись над ним, я целую лицо, скольжу губами вниз по шее к ямочке у ключицы и замираю на груди, слушая учащающиеся удары сердца.

— Джек! — шепчу я, — Джек, ты простишь меня?

— За что, милая?

— За все! Я ведь не нарочно тебя мучаю.

Он молча гладит меня по волосам, прижимая к груди.

Утром ко мне заезжает Витторио. Он в солидном костюме, в котором смотрится забавно: словно на статую Давида на площади шутники натянули пиджак. Я привыкла видеть его либо в трикотажных рубашках и джинсах, либо в смокинге.

— Леди Ферндейл, я официально прошу руки вашей сестры.

Я начинаю смеяться: — Витторио, у младшей сестры не просят руки, и потом, ты же знаешь, что она замужем.

— Лиза, а как ты думаешь, она согласится? Мы с ней откровенно разговаривали, и она призналась, что у нее нелады с мужем. Лиза, я влюблен, как мальчишка, она очаровательна. И эти ее косы — это что-то необыкновенное. Она похожа на Лорелею!

— Витторио, поговори с ней. После того, как ты назовешь ее Лорелеей, она будет твоей.

— Видишь ли, вчера мы… я… ну, в общем, я самый счастливый человек на свете! Но я хочу, чтобы она была моей женой. И ее девочки мне очень нравятся.

Я обнимаю его и целую, встав на цыпочки.

— Витторио, если вы договоритесь, я рада буду получить такого родственника.




В конце июля Саша уезжает в Лондон встречать Колю, а я начинаю паковать вещи для возвращения в свой дом. Все во мне сжимается, когда я думаю о переезде, так я боюсь оказаться в городе, в котором надеялась жить с Колей и который связан с воспоминаниями о наших встречах и нашей любви. Меня страшит новое свидание. Я представляю, что вот так себя чувствовал Коля, когда я приезжала с Ивом. Но больше всего я боюсь не этого. За три года с моего отъезда из Москвы мы виделись три раза по две-три недели. И вот теперь он женат и может, я уже ему не нужна? Я довожу себя этими мыслями до отчаянья. Клер, которая часто теперь приходит ко мне перед разлукой, утешает, как может, она уверена, что Коля по-прежнему любит меня.

— Как ты можешь сомневаться, Элизабет? Это все равно, что сомневаться в Господе Боге!

— Клер, твоя вера безгранична! Но я хотела бы посоветоваться с тобой о другом. Может, мне оставить Дженни здесь, у тебя? У нее может появиться шанс. Ты понимаешь, о чем я?

— Да, я знаю, что она влюблена в Джека. Но по сравнению с тобой она не имеет шансов.

— Я подумала, что возможно, когда он будет скучать обо мне, любящее сердце рядом утешит его и привлечет? Давай попробуем. Как только я устроюсь и отправлю Алису в школу, я пришлю Дженни обратно.

— А как же ты?

— Дети подросли, я отправлю Алика в детский сад и работать буду дома. Если у Дженни ничего не выйдет, я возьму ее обратно. Может, в Лондоне она найдет себе кого-нибудь, чтобы забыть Джека.

— А ты? Тебе не будет трудно без Джека?

— Клер, мне трудно только без одного человека. Джека же мне бесконечно жалко. Но он мужественный человек. И я думаю, что когда мы расстанемся, он сможет сделать счастливой любую. Ему только нужно дать понять, что Дженни страдает.




Наконец мы улетаем в Лондон. Когда я вижу в аэропорту рядом с Сашей Колю, я деревенею от усилий сохранить безмятежное выражение на лице. Дети вопросительно смотрят на меня, на Сашу, а потом подбегают к Коле. Алиса, конечно, помнит его и смело протягивает руки обнять. Алик исподлобья смотрит на них, подняв одну бровь и накрыв верхнюю губу нижней. Я не выдерживаю. Наклонившись над чемоданом, словно мне срочно что-то надо найти, прикусываю до крови губу. Дженни, нагнувшись помочь, с испугом смотрит на меня и поспешно стирает кровь платочком.

— Дженни, принеси мне, пожалуйста, воды, — прошу я, доставая лекарство, которое пью теперь постоянно.

Саша, подхватив Алису, быстро подходит ко мне и обнимает, думая, что я опять упаду. Но я уже опять невозмутима, давно научившись делать вид, что все прекрасно. Выпив сразу две капсулы, я светски улыбаюсь подошедшему с Аликом на руках Коле и протягиваю руку, предотвращая неловкость встречи. Теперь будет так. Мы едем домой, Саша лихо ведет мою машину.

— Саша, неужели ты освоил это жуткое движение по «неправильной» стороне? Придется подарить тебе эту машину. Хозяйство ты уже наладил? Завтра же буду искать экономку, — болтаю, не вникая в смысл, лекарство уже действует, и я могу, повернувшись, свободно посмотреть на Колю, — Вы хорошо устроились у нас? Где твоя жена?

— Дома.

— Как ты думаешь, Алик вырос? Как твоя жена к нему будет относиться?

— Она все знает. Алик очень вырос, — он крепче прижимает сына к груди, но тот выпрямляется, уставившись в окно на Трафальгарскую площадь, — И спасибо тебе за то, что он хорошо говорит по-русски.

— Это больше заслуга Алисы. Саша, а в Фернгрин ты ездил?

— Да, миссис Марш все уже приготовила. Вы можете жить там, когда захотите.

Мы подъезжаем к дому и я занимаюсь детьми, вещами, показываю Дженни дом, в котором она еще не бывала, и заглядываю на кухню посмотреть, что можно придумать на ужин. Но там все в порядке, ужин готов, в холодильнике молоко для детей и фрукты. Я прошу вошедшую Дженни накормить всех, а сама иду в спальню, потому что чувствую, что две капсулы транквилизатора заставили мой мозг почти полностью отключиться от действительности. Я ложусь на кровать, на которой мы спали с Алексом и никогда — с Колей, и меня накрывает ватное безмолвие. Мне кажется, что я не сплю, а просто лежу, ожидая, когда ко мне придет Коля, но сердце мое стучит громко, говоря почему-то по-французски: никогда, никогда, никогда… и мне хочется, чтобы оно замолчало, даже если при этом я умру. Лишь бы не слышать это «никогда». Я начинаю плакать от жалости и бессилия и открываю глаза. В комнате почти темно, горит один ночник, рядом с кроватью сидит Коля и печально смотрит на меня.

— Бетси, почему ты плачешь?

— Я не хотела уезжать из Рима.

— Я так надеялся, что ты счастлива.

— Я счастлива. Я очень счастлива! Вы уже поужинали? Где твоя жена?

— Дома. Я приехал один.

Я в изнеможении закрываю глаза. С этим я бороться не могу. Пока я думала, что они вдвоем, мне было легче справиться с собой. Слезы опять текут из глаз, щекоча шею. Коля наклоняется и вытирает их, вглядываясь в мое лицо. Я слышу, как он пытается сдержать глубокое дыхание и опять закрываю глаза, чтобы не видеть борьбы на его лице. Я чувствую невесомое прикосновение его губ к моему лицу, сорвавшийся нетерпеливый стон и крепкий бесконечный поцелуй. Он целует, притянув меня к себе, сжав в объятьях, его руки проводят по телу, мнут его, впиваясь пальцами, он целует меня, как одинокий мужчина, за год истосковавшийся по близости с женщиной. У меня кружится голова и кажется, что на на какое-то время я теряю сознание. Открыв глаза, я делаю то, что никогда бы не сделала в здравом уме: я обнимаю его за шею и начинаю целовать так же неистово. Мы не произносим ни слова, нам нечего сказать. Моя сестра говорила о прокисших сливках — так вот, теперь мы вдосталь напились свежих, но мне показалось, что они отдавали горечью.

— Прости, Бетси, я не хотел этого.

Я сдерживаю нервный смех и продолжаю молча смотреть на него. Мне интересно, что еще он скажет.

— Я дал слово, что все кончено.

— Да?!

— Бетси, — шепчет он, прижимаясь лицом к моей шее и касаясь губами уха, — прости меня, я дурак!

Я беру его лицо в руки и говорю четко:

— Где бы ты ни был, с кем бы ни жил, здесь ты — мой, и я не позволю тебе думать о других в моих объятьях. Никаких угрызений совести, никаких причин для отказа — будь у тебя хоть десять жен и двадцать детей. Запомнил?! И посмей сказать, что ты меня не хочешь!

— Что ты, Лиза, — пугается он, — это я никогда не смогу сказать, это слишком невероятно.

— Тогда почему ты сейчас взял меня, как девку, второпях?

— Мне нет оправдания.

— Поцелуй меня, — неожиданно для самой себя жалобно прошу я и время останавливается для нас.

Ну и пусть, упрямо думаю я, это с ней он изменяет мне. Я была всю жизнь. Только бы он не понял, что без него я не могу жить, что я нуждаюсь в нем, как травинка в солнечном свете, лишь с ним я могу быть сама собой, все во мне кричит от счастья, когда он близко! Я не могу понять, почему я стараюсь скрыть это: из гордости, которой у меня никогда перед ним не было, или из боязни нанести ему еще одну рану — вины и раскаянья.

— Бетси, — слышу я Колин шепот, — куда ты ушла?

— Я искала свою гордость.

— Что я с тобой сделал! Ты меня простишь когда-нибудь?

— А ты меня? Ты простишь мне всех моих любовников? С каждым из них я наслаждалась любовью так же, как сейчас с тобой. Младшему из них — всего двадцать лет. Мы пять дней жили в Гранаде и не могли оторваться друг от друга. Ты думал, что я сижу здесь без тебя и страдаю?!

— Лиза!..

— Да? Я тебя шокирую? Хорошо, давай тогда забудем о твоей и моей жизни друг без друга, и пока мы вместе, будем только вдвоем, без прошлого и будущего. Летний роман, помнишь, ты так это называл. Знаешь, я так хочу есть! А ты ужинал?

Он мотает головой. Мы одеваемся и тихо спускаемся вниз. В холле перед телевизором сидит Саша. Оглянувшись на нас, он вскакивает и подходит ко мне.

— Бетси, как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Мы решили поесть. Ты составишь нам компанию?

— Я посижу с вами, — говорит Саша, продолжая приглядываться ко мне. Он не спускает с меня глаз весь вечер.

— Саша, у нас есть что-нибудь выпить?

— В честь чего это? — бурчит он.

— А без повода — нет?

— Там отец привез бутылку армянского коньяка.

— Ну так неси, — распоряжаюсь я и достаю стаканы.

Мы пьем коньяк, и я без остановки болтаю о всяких пустяках, рассказываю Саше о Клер и Майкле, о Витторио и его романе с сестрой. Он внимательно слушает, задает вопросы, поддакивает, словно все это не происходило при нем на Джильо. В его глазах я замечаю жалость и краска бросается мне в лицо. Мне становится невыносимо стыдно: что подумает Саша, если узнает, что я не устояла перед искушением получить женатого мужчину и жалости достойна только та женщина, что осталась дома и ждет возвращения своего мужа. Все две недели, что Коля живет с нами, в доме напряженная обстановка. Саша — воплощенное осуждение. Я же изо всех сил играю легкомысленную чувственность: уж такая я есть, дня не могу прожить без любовника и если уехала от одного — беру другого из тех, что поблизости. Вряд ли Коля верит в это, но ночами в постели мы больше не разговариваем обо всем на свете, как раньше. Лихорадочное обладание и изощренное сладострастие — так можно описать наши сумасшедшие ночные свидания.




Днем я по большей части занята работой, пишу о мадам Севинье и понемногу работаю над сценарием для Витторио. Школа для Алисы выбрана по рекомендации Сары. Для меня главным было бережное отношение к интересам девочки, еще не определившей для себя главное направление в жизни. Кроме того в этой школе большое внимание уделяли языкам, я хотела, чтобы Алиса учила французский и совершенствовала итальянский. Алиса умная девочка и я с ней занималась по тем же методикам, что и с Сашей. Мне пообещали, что если ей станет скучно в первом классе, ее переведут дальше. Алику я нашла хороший детский сад. После Колиного отъезда я решила отослать Дженни в Рим. Мы с ней нашли хорошую экономку, которой можно было доверять детей, если мне нужно будет ненадолго отлучаться. Жизнь, как всегда, устраивается с удобствами. Может, я кривлю душой, когда уверяю себя и других, что променяла бы обеспеченную жизнь на нашу любовь? Смогу ли я теперь жить так, как описывал мне Митя? Правда, я много работаю, но даже когда я свободна, я не люблю возиться с хозяйством и привыкла, что дети никогда не были проблемой. Клер и Дженни заботились о них не меньше меня и давали мне полную свободу.

Однажды я заговорила о Мите, и Коля рассказал, что весной он с женой и младшими детьми уехал на раскопки под Чернигов, всего в семидесяти километрах от Чернобыля. Отозвали их оттуда только в июле. Дети болеют, то ли потому, что просто болезненные, то ли сказывается облучение.

— Коля, разыщи Митю, пожалуйста, и передай, чтобы Наташа с детьми собиралась ко мне, я завтра же оформлю вызов на лечение детей и все оплачу. Надо что-то делать. Да, это наша буря… — задумчиво говорю я.

— Саша мне рассказал, как вы были в Дельфах. Ты об этом?

— Да. И ты знаешь, что интересно, для меня это просто как этап, точка отсчета, а Мите так и сказали: буря пройдет по твоей жизни.

— Так ты действительно поверила, что это предсказание обязательно сбудется?

— Да, сразу.

Ночью, прижавшись к спящему Коле, я вспоминаю прежние наши встречи, жизнь в Ленинграде, его любовь, что сопровождала всю жизнь, и меня захлестывает волна нежности к нему и стыд за ту комедию, что мы разыгрываем друг перед другом, не найдя нужных слов. Тихонько, чтобы не разбудить, я обнимаю его, касаясь губами плеча, затаив дыхание.

— Бетси, почему у тебя так колотится сердце? — слышу я вдруг шепот Коли.

— Почему ты не спишь?

— Я думал о нас с тобой.

— Я тоже. Только не говори, что ты думал! — поспешно прошу я.

Он крепче обнимает меня, прижавшись губами к моему лбу, и мы замираем так, думая о своем и одном и том же. Но сегодня я чувствую, что нас опять связывают те же узы, что и раньше, и мы как всегда — единое целое. И я, лежа в темноте и закрыв глаза, вижу его лицо, вызывающее боль в сердце: брови, губы, его глаза… Я глубоко вздыхаю, чтобы рыдания не прорвались наружу, и слышу такой же судорожный вздох. Я тихо глажу его плечо и мы лежим, пока не засыпаем, замерев в такой близости, какой не бывает в любовном объятии.

Прощание наше мучительно, потому что мы так и не смогли при свете дня найти верный тон и стать уже не любовниками, а друзьями, сохранив ту духовную близость, которая существовала всю нашу жизнь и иногда тонкой ниточкой связывала нас ночами. Но днем я не хотела быть откровенной, мы обменивались лишь незначительными фразами и похоже, что Коля тоже боялся откровенности. Мы расстались чуть-чуть соприкоснувшись душами и это не принесло нам облегчения. Последний раз я вижу его измученное и печальное лицо. После Колиного отъезда я окончательно поняла, что потеряла его. Мы могли бы еще изредка видеться и с жадностью утолять жажду тел, но пили мы теперь из разных источников и были эти источники пересохшими. Единства больше не было. Поэтому я зажила дальше, словно утратив частицу себя. Саша заметил это, но ничего не говорил. Внешне жизнь была размеренна и проста. Я заканчивала роман о мадам Севинье и писала сценарий. Алиса с удовольствием ходила в школу и дома развлекала нас историями о школьных новых подругах и учителях. Алик после детского сада играл с Джуззи и Сашей.




В сентябре приехала Митина семья. Наташу я плохо знала, видела только на свадьбе и несколько раз в университете. Мы познакомились поближе и подружились. Она была милой женщиной, умницей и с большим чувством юмора. Но тот стержень, что был в ней по рассказам Мити, сломался. Выглядела она невероятно усталой, темные круги под глазами и бледность придавали ей какой-то неземной вид. Дети были прелестны, но тоже бледны и усталы, не заводили шумных игр, а только смотрели на все с вялым любопытством и тихо играли с Джуззи. Мы с Сашей и миссис Лейдж постарались устроить их как можно лучше и моя сердобольная экономка, обожающая детей, начала их откармливать, приговаривая, что все болезни от плохого питания. Мы устроили Игоря и Севу в клинику на обследование, Марусю лечил наш старый врач, который приходил еще к Алексу. Когда детьми занялись специалисты, я уговорила Наташу тоже пройти обследование. Результаты были неутешительны — и у нее и у мальчиков начиналось серьезное заболевание крови. Я вела переговоры в клиниках и в конце концов мы нашли способ начать лечение. Я оплачивала все, потому что у меня наворачивались слезы, когда я смотрела на этих детей. Марусина астма здесь почти прошла, девочка посвежела и яркий румянец сделал ее похожей на Митю десять лет назад — те же пшеничные густые волосы и синие глаза. Она все порывалась помочь по хозяйству, и я долго убеждала ее, что посуду у меня моет посудомоечная машина. Маруся много занималась с Аликом, она привыкла дома, что младшие братья на ее попечении. Я нашла хорошие курсы английского языка для иностранцев и вскоре Маруся начала говорить по-английски.

Наташа почти все время проводила в клинике с детьми, но когда возвращалась, мы подолгу разговаривали. Наташа, уже более десяти лет замужем, с тремя детьми, была влюблена в своего мужа. Это было видно сразу по тому, как она говорила о нем, как, забывшись, называла иногда интимным прозвищем «Дымка», она вообще звала его не Митя, а Дима. Это вызывало у меня спазм в горле от зависти к их жизни вдвоем.

— Лизочка, ты с таким лицом иногда слушаешь меня, что мне хочется плакать. Скажи, у вас с Димочкой что-то было?

— Ничего такого, о чем ты могла бы беспокоиться. Он ведь тебе рассказывал, как мы были вместе на раскопках? Он тогда мне очень помог прийти в себя после того, как муж меня бросил. Это было еще до тебя. Нет, Наташа, я просто безумно завидую вам.

— Ты — нам?!

— Конечно. Я хочу тоже жить с мужем, я хочу видеть его каждый день, я хочу спать с ним! — и я разрыдалась.

Наташа обнимает меня и спрашивает:

— Погоди, Лиза, о ком ты говоришь? Ведь твой муж умер?

Всхлипывая и сморкаясь я рассказываю Наташе все — свою историю, свои чувства, нашу последнюю встречу с Колей, которая убила во мне всякую надежду на будущее. Наташа слушает, широко раскрыв глаза.

— Лиза, я даже не знаю, что тебе сказать. Я бы умерла. Я черпаю свои силы лишь в том, что Димочка только мой, что он любит меня. Я такая счастливая, такая счастливая!

Я прижимаю к себе эту счастливую, смертельно больную женщину, чьи дети сейчас на грани и чей муж год назад убеждал меня, что только со мной… О, Господи! Я начинаю рыдать еще сильнее.




Наташа, постоянно испытывая неловкость оттого, что они живут у меня и лечатся за мой счет, просит найти ей хоть какую-то работу, она согласна даже мыть полы. Я советуюсь с Сарой и мы обе начинаем искать Наташе работу. Скорее благодаря Саре, чем мне, мы находим ей способ заработать немного денег на факультете археологии. Наташа так этому обрадовалась, что тут же стала готовить несколько лекций об античных колониях Причерноморья. Ряд ее статей раньше был напечатан в зарубежных научных журналах и теперь она с удовольствием общается с английскими коллегами. Через месяц прилетает Митя, они должны решить, делать ли Севе операцию на костном мозге. Целый вечер я убеждаю их, что они должны взять мои деньги и учитывать только интересы мальчика, отбросив неловкость.

— О деньгах не думайте, это мои личные деньги, за книгу. При чем тут деньги, когда речь о жизни ребенка! Митя, как ты можешь!

Я смотрю на Митю, и у меня сжимается сердце. Та же усталость в глазах, нет уже роскошной гривы волос, в поредевшей шевелюре полно седины — да, на добра молодца он уже не похож. При встрече, крепко обняв меня, он прошептал: «Укатали Сивку крутые горки!» — и такая печаль была в глазах и кривой улыбке, что я чуть не заревела. И вот теперь я убеждаю Митю с Наташей взять у меня деньги на операцию.

— Кстати, знаешь, Наташа, у Шурочки Звонаревой девочка тоже больна, и у Ирины… — поворачивается к жене Митя.

— Они все были с нами в экспедиции, — поясняет Наташа, — но им не так повезло…

— Я подумаю, что можно сделать.

— Лиза, не можешь же ты одна лечить всех, ведь таких тысячи.

— Одна, конечно, не могу, но можно организовать фонд помощи. Завтра я схожу в Феминистский клуб и они мне помогут собрать средства. Нужно устроить благотворительные аукционы. Мою книгу я полностью отдам в фонд. Может, устроить какие-то концерты? Нужно позвонить Витторио и узнать, кто купил права на наш фильм… Так, что еще? Позвонить Светлане в Германию. Она знает всех художников, пусть подарят по картине на продажу. И можно продать один из моих портретов. И эти чертовы бриллианты Ива.

— Лиза, остановись, ты как тайфун! — ошарашен Митя, не веря, что я говорю серьезно.

— Я человек дела и привыкла решать дипломатические вопросы. Фонд должен быть международным. У меня есть связи с феминистками Франции, в Италии мне поможет Витторио. Придется согласиться сниматься в новом фильме, это деньги. Важным аспектом помощи будет трудоустройство родителей, которые находятся здесь с детьми. Прежде всего я хочу устроить тебя, Митя, потому что тебе тоже нужно подлечиться. Чтобы не разбрасываться, нужно начать помощь нашим ленинградским детям, попавшим под радиацию. А потом посмотрим. Митя, — спрашиваю я смотрящего на меня вместе с Наташей изумленными глазами Митю, — у тебя нет знакомых медиков, которые взяли бы на себя труд выявлять нуждающихся в лечении детей?

— Нужно подумать, дело деликатное. Я думаю, что нужно связаться с биофаком, они — с медико-генетической службой. И еще через военно-медицинскую академию. Я напишу. Лиза, то, что ты говоришь — это реально? Ведь ты спасешь детей! Ты не представляешь, что это такое!

В глазах Мити появляется подозрительный блеск.

— Вот и подумайте над этим, а я завтра займусь делами фонда. И напишите вашей Шурочке, пусть пришлет данные для визы.

На другой день я встречаюсь с активистками движения. Они обещают помогать и дают ценные советы. Миссис Коннор соглашается консультировать фонд как юрист. Мне советуют найти в правление фонда подходящего священника. О помощи церкви я уже думала. Я решаю отдать все деньги от издания моей новой книги «Письма Франсуазе». Мне советуют продавать ее дороже с моим автографом. То же я предлагаю моему французскому издательству. Я звоню в Фернгрин священнику Хартнеллу и он советует мне обратиться к молодому и энергичному оксфордскому канонику Фаулзу.

В Оксфорд мы решаем поехать все вместе, пока Севу готовят к операции. Заехав в Фернгрин, мы оставляем детей миссис Марш. Со времени нашего возвращения она энергично привела в порядок дом и мечтает, что мы будем жить в [AK1] Фернгрине. Алису она по-прежнему обожает, но что удивительно, еще больше полюбила Алика. Для нее он стал воплощением Алекса: Александр Ферндейл.

В Оксфорде я знакомлю Митю и Наташу с Биллом Хартнеллом, тем самым племянником священника, профессором истории. Быстро введенный в курс дела, он сразу соглашается помочь всем, чем сможет. Все вместе мы отправляемся к канонику Фаулзу. Это, оказывается, молодой мужчина лет тридцати пяти, курносый и веснушчатый, который скорее похож на студента, чем на священника. Он выслушивает нас и обещает продумать возможность своего участия в фонде. Мне нравится, что он так серьезно к этому подходит.

— А почему вы обращаетесь только к одной конфессии? Даже в Англии католическая церковь имеет некоторое влияние.

— Я думала об этом. Но у меня есть идея привлечь итальянскую католическую церковь, обратиться в Ватикан. И, кстати, Европейскую православную церковь тоже, этим займется моя помощница в Германии.

— Хорошо, леди Ферндейл, я вижу, что у вас серьезные намерения и большие планы. В среду я буду в Лондоне и мы с вами подробнее обсудим задачи фонда и мое участие. Я рад был познакомиться с вами. Я читал ваши книги и видел оба фильма. Мне лестно, что вы обратились ко мне, я ваш поклонник!

Я делаю большие глаза и он смеется:

— Ничто человеческое мне не чуждо. Кроме того, я живу среди молодежи.

— Неужели меня знает молодежь?! — удивляюсь я.

В Фернгрин меня ожидает еще один разговор с миссис Марш. Я хочу убедить ее помочь устроить в нашем доме что-то вроде санатория для выздоравливающих детей. После интенсивного лечения им нужно пожить на природе.

— Когда я думаю, что эти дети обречены на медленную смерть, как у Алекса, я готова сделать все, что угодно, чтобы уберечь их от этого. Алекс ведь острее всего переживал гибель дочери, он бы меня понял!

— Да, конечно, леди Элизабет, — подумав, говорит миссис Марш, — я помогу, чем смогу. Эта девочка, Мэри, она тоже больна?

— Больны оба ее брата и их родители. Мария единственная избежала радиации. Скоро они всей семьей переедут сюда. Больные дети — это самое страшное, и таких там много, миссис Марш. Спасибо, что поняли меня. Я счастлива, что мы с вами знакомы. Вы замечательная!




Теперь я готова слетать в Аугсбург к Светлане.

С каноником Фаулзом мы в среду еще раз обсуждаем программу действий фонда. Я бы хотела, чтобы он занялся самой трудной частью работы — трудоустройством родителей. Убедить, что это не представляет угрозы для общества как явление кратковременное — это ему под силу, кроме того, у него блестящие связи в Оксфорде и Лондоне.

— И еще я могу отлично выманивать деньги, — улыбается Фаулз, — в приходе этим занимался в основном я. Мне больше доверяют почему-то.

— У вас исключительно честное и юное лицо, — смеюсь я.

— Слава Господу, я употребляю это преимущество только во благо, — и Фаулз тоже смеется.

— Очень жаль, что мой сын учится в Кембридже и вы не знакомы. У него сегодня работа в клинике допоздна.

— Ваш сын? Сколько же ему лет? Ведь вам не больше тридцати?

— Мне тридцать шесть. А сын у меня приемный, ему девятнадцать и он кончает курс в этом году.

— О, тогда я знаю, кто он. Самый юный студент Кембриджа, русский. Я слышал о нем. Я с удовольствием познакомлюсь с вашим сыном. Давайте вернемся к деньгам. Откуда вы собираетесь получать их регулярно? Пожертвования будут разовыми и не составят достаточную сумму.

— Да, я так и предполагаю. Мы устроим, конечно, несколько аукционов. Еще я отдаю свою новую книгу в фонд, она издается в Англии и во Франции. И еще я снимусь в фильме, меня давно приглашает мой режиссер из Италии. Но у меня появилась еще одна идея. Завтра я улетаю в Аугсбург, чтобы договориться об этом, там живет моя подруга, русская художница. Я думаю, можно продавать здесь картины русских художников, это принесло бы двойную пользу: помогло бы нищим художникам и дало бы нам прибыль. Поверьте, там есть очень большие таланты.

Фаулз задумчиво смотрит на меня.

— Ваша целеустремленность и бескорыстие поражают меня, леди Ферндейл. Я вижу, что основную часть расходов и труд достать новые средства вы берете на себя.

— Знаете, каноник Фаулз, я чувствую себя обязанной сделать это. Богатство досталось мне неожиданно, остальное я заработала сама, и это доставило мне удовольствие. Но я понимаю, что я и мои дети могли бы оказаться там и получить сполна тот же удар судьбы. Мне посчастливилось, и я должна отплатить за это. И потом, те, кому я начала помогать — это мои друзья, как же я могу бросить их? И еще одно соображение. Конечно, каждая детская жизнь бесценна и равнозначна, но эти дети — из семей ученых, это будущее русской интеллигенции. Они с детства получают воспитание и образование, которое позволит им стать потом ядром нации. Потерять их — невосполнимая утрата для общества.

— Да, я понимаю вас. У вас видимо так же существует большая разница между разными слоями общества?

— В воспитании — да, хотя простые семьи бывают удивительно благородны. В образовании у всех равные возможности, но в культуре и навыках впитывать эту культуру и образование — существует пропасть. Но это во всех странах становится проблемой. Молодежь отметает культуру прошлого, а когда вырастает из юношеской поп-культуры, настоящая уже утеряна. Может, так было во все времена и мы напрасно брюзжим? Но мне кажется, что мое поколение было несколько другим. Я чувствую себя старухой.

— Леди Элизабет, вы не представляете, как мне интересно беседовать с вами!

— Зовите меня просто Элизабет. Титул мне нужен только на службе, да вот еще для солидности в фонде.

— Могу ли я надеяться, что вы будете называть меня Мэт? Мое имя Метью. Это доставит мне удовольствие, — он расцветает улыбкой и я улыбаюсь ему в ответ.

— Ну конечно, каноник Фаулз! Мэт!

Утром я лечу в Аугсбург к Светлане. Усевшись в ее мастерской со стаканами легкого мозельского вина, мы, как всегда, рассказываем друг другу о своей жизни.

— Боже мой, Светлана, мне бы твои проблемы! — восклицаю я, когда она жалуется, что никак не может решить, кого из понравившихся мужчин взять в любовники.

— Разве у тебя не из кого выбирать? Ты смотришься обворожительно. И твой фильм! Лиза, это что-то особенное. Ты — кинозвезда! Так что у тебя там случилось?

— У меня ничего не случилось, я одна.

Светлана в изумлении смотрит на меня.

— Что ты так смотришь! Я смертельно устала, из меня выпустили всю кровь, я разучилась радоваться жизни.

— Лиза, что ты говоришь! Ты серьезно?

— Да, так и есть. Пока у меня была надежда, я могла себе позволить проявить слабость. Я знала, что всегда смогу отбросить все ненужное и уйти, когда меня позовут. Он позовет. Но вдруг все кончилось. Знаешь, это можно сравнить вот с чем. Я долго растила сад, цветник. Я украшала его и ухаживала, чтобы жить там с тем, кого люблю, прогнав зашедших полюбоваться цветами. И вдруг приходит тот, для кого я старалась, и говорит — цветами не проживешь, тебе нужно сеять хлеб или картошку. Он пускает по саду трактор и перепахивает все. Он делает это с благими намереньями, а я с ужасом смотрю, как под плугом возникает пустыня. Некому ее засеять и второй год все это стоит голым полем, где даже сорняки не растут! — голос мой звенит слезами, но я давно уже не плачу.

— Лиза, ты еще его любишь?

— Я не знаю. Любовь — это радость, это страсть, даже в страдании это счастье. Но меня перепахали. Только сухие комья земли. Летом две недели он спал со мной, но мы даже не поговорили ни разу, нам не о чем было говорить. Представляешь? Мы стали чужими. И когда он уехал, я поняла, что внутри я вся — мертва. Мне не хочется даже любовника. Раньше в таком состоянии уходили в монастырь. Я отрешилась от всего.

— Мне трудно представить, что мы говорим об одном и том же человеке. Я помню, что он весь горел внутри. Его чувства создавали вокруг него ауру. Особенно после твоего второго приезда. Что тогда случилось?

Меня заливает волна горячей крови.

— Я призналась, что тоже люблю его.

— И как тот безумный влюбленный может уговаривать тебя «сажать картошку»?! Это не укладывается у меня в голове.

— Мы много говорили с ним в юности о разуме и чувствах. Чувства царили пятнадцать лет. Теперь пришла пора разума. Он женился. Хотела бы я посмотреть на его жену…

— А у тебя, разум или чувства?

— У меня пепел. И наш сын. Светлана, я не могу об этом много говорить. Это боль, как от отрезанной руки. Ее уже нет, а все еще болит. Я ведь приехала к тебе не за этим. Помнишь Митю? Ну, того археолога, что был со мной в Таганроге. Так вот, они все с детьми были под Черниговом на раскопках и получили большую дозу радиации. Сейчас они лечатся в Лондоне, я их вызвала к себе, но там есть еще дети. Я организовала Международный фонд помощи детям. И мне пришло в голову, что можно убить сразу двух зайцев: вывозить картины на продажу, помогая ленинградским художникам, и здесь всю прибыль от продажи отчислять в фонд. Как ты считаешь?

— Лиза, ты молодец! Я-то поахала, прочитав газеты, и успокоилась. Я позвоню в Ленинград. Кстати, ты знаешь, что Румянцев открыл художественный салон?

— А разве это можно? И как же Русский музей? — недоумеваю я, — Он что, бросил работу?

— Вроде, теперь можно, а в музее он уже не работает, ты разве не знала? Он и еще один такой же непрактичный талантливый художник арендовали недалеко от Невского полуподвальное помещение, влезли в долги, сделали ремонт и теперь пытаются торговать картинами. Оба ничего не понимают в коммерции. Съездить, что ли, посмотреть на все это? Заодно я бы переговорила с нужными людьми. А Румянцев отлично разбирается в современной живописи.

— Господи, Света, как я тебе завидую! Если бы можно было — я бы пешком пошла домой, — безнадежно вздохнула я, — Дома я вытерпела бы все. Пусть меня бросают, топчут — но я села бы на своем Васильевском острове, поплакала и стала бы жить дальше, заниматься французской филологией — и ничего мне больше не нужно. Как я страдаю здесь. В Риме, в Венеции, в Гранаде, в Лондоне, в Брюсселе — хочу в нашу грязь, в наше разорение, в нашу красоту. Лежу как-то на пляже, давно, еще с Ивом, на греческом острове в Ионическом море, и вдруг так захотелось на Карельский под дождичек — аж сердце сжалось от боли. Нигде не могу забыть Ленинград. А еще — наш северный городок, когда мне было пятнадцать и мы ходили на лыжах в сопки, и Коля учил меня целоваться. Я тогда влюблена была в блондина с голубыми глазами, как Саша теперь. Кстати, я еще должна с тобой поговорить о Саше. А ты скучаешь?

— Я тоже скучаю, но я ведь каждый год два месяца там. И я художник, мне надо, чтобы все было разное, я на одном месте с трудом долго живу. Там было тяжело, здесь тоже. Но здесь, как затосковала — взяла мольберт, краски — и хоть на Гаваи, хоть в Японию. Вот чего мне здесь не хватает — поговорить не с кем. Тебе-то проще: хочешь что-то сказать — пишешь и все читают!

Я смеюсь невесело:

— Это как с глухонемыми. Помнишь, как мы в твоей мастерской сидели вечерами? Приходил еще художник, мне очень нравились его картины, бородатый такой. Я безумно любила с ним общаться. Илья, кажется?

— Его нет уже, Лиза, — хмурит брови Светлана, — Покончил с собой. Но там дело темное.

— О, я не знала, — я прижимаю руку к губам, — Господи, как жаль! Вот у кого была искра божья. Что же это делается, Светка!

— Коля был очень дружен с ним. По-моему, у него тоже были неприятности.

— Я не знала, — потрясенно шепчу я, — Он никогда мне не говорил…

Я замолкаю, задумавшись. Мои мысли о Коле приобретают другое направление. Я ведь совсем не знаю, как он там жил эти три года без меня. Мое желание видеть его возле себя заслоняло все остальное.

— Так что там с Сашей? — отвлекает меня Светлана.

— Ах, да! Света, у него нет девушки, я боюсь за него. Он, конечно, умный мальчик и может сам справиться с этим, но меня это беспокоит. Знаешь, у меня был такой случай… — я рассказываю ей про Франческо и Светлана начинает хохотать, — Тебе смешно, а я потом не знала, как от него отделаться, он устраивал мне сцены с упреками и клятвами в вечной любви, пока я не определила его на стажировку в Гранд Опера.

— Так это тот, что танцевал с тобой в фильме? Приятный парень. Лиза, ты по доброте душевной готова обласкать всех нуждающихся.

— В тот момент я вспомнила о Саше и подумала, что может и ему повезет. Ведь первый раз — самый важный. Ты знаешь, что он предлагал мне жениться, когда решил, что я брошена с детьми?

— Нет! Неужели это так серьезно? — поднимает одну бровь Света, — Ведь когда я спрашивала, почему у него нет девушки, он сказал, что не встретил вторую Бетси.

— Светка, не думаешь же ты, что он в меня влюбился! — расстроено качаю я головой, — Ведь он всегда воспринимал меня как Колину жену, а Колю — как отца.

— Это называется Эдипов комплекс. Ты расспроси, он объяснит тебе все, как психолог.

— Ты все-таки поговори с ним еще раз. И съезди домой. Света, я очень на тебя надеюсь. Кстати, еще проблема с вашей православной церковью, — и я перехожу к деловым вопросам организации фонда.




15. «Разум и чувства женщины»


Когда я возвращаюсь в Лондон, там ждет меня телеграмма от Витторио, он приглашает в Рим на свадьбу с моей сестрой. Лететь в Рим мне приходится в тот же день, чтобы не опоздать, я не успела позвонить Клер и узнать, что там происходит между Дженни и Джеком. Встречает меня новый родственник. Я целуюсь с Витторио и сразу беру его за ухо:

— Я надеюсь, что теперь мы никогда не вспомним о предложении выйти за тебя замуж!

— Лиза, я уже все забыл! Я влюблен, твоя сестра — необыкновенная женщина. Я надеюсь, что она станет для меня такой же музой до самой смерти, как русская жена для Сальвадора Дали. Со мной теперь тоже «праздник на всю жизнь.

— Ну, тогда поцелуй меня еще раз, я рада! Я сразу сделаю тебе свадебный подарок: я буду играть в новом фильме по своему сценарию.

Витторио недоверчиво смотрит на меня:

— Что произошло?

— Мне нужны деньги! И я тебя разорю на гонорарах. Позднее я тебе все объясню.

Пока мы едем из аэропорта, я рассказываю ему о фонде и предлагаю в нем участвовать. Кроме того, мне нужно попасть в Ватикан. Витторио обещает помочь, чем сможет, хотя, я чувствую, ему сейчас не до этого. Но он безумно рад, что я согласилась сниматься. Церемония венчания в церкви роскошна. Невеста и жених выглядят счастливыми.

Вечером после приема я звоню Клер и она рассказывает, что я оказалась права. У Джека и Дженни начинают завязываться отношения, которые возможно закончатся браком. Джек подал прошение о переводе, и через месяц его собираются направить в Данию. Дженни поедет за ним. Я прошу Клер не говорить никому, что я в Риме, чтобы не порвать тонкую ниточку, которая начала их связывать. В отеле я ложусь в постель (я всегда так делаю, мне легче там переживать бури, что регулярно бушуют во мне и надо мной) и думаю о том, что окончен последний этап моей жизни. Джек, несмотря ни на что, был мне дорог и, когда он женится, я окончательно останусь одна. Мне вдруг вспомнилось, как я пришла к нему первый раз в альпийском отеле, и как мы однажды любили друг друга на Большом канале в Венеции, чуть задернув шторки кабинки в старинной гондоле, и наши прогулки на пляжи среди скал на Джильо под палящим солнцем, и съемки фильма, где Джек несколько раз взбегал по крутой тропе со мной на руках, и его частое дыхание было совсем не от усталости, а от моей недоступной близости… И я впервые подумала: а не заслонила ли наша любовь, которая не дала ничего, кроме страдания ни мне, ни Коле, другое чувство, принесшее бы огромное счастье Джеку и мне — покой, умиротворенность и счастье жизни с человеком, который так сильно меня любил. Я вбила себе в голову, что люблю только Колю, но призналась же я, что с Алексом нас связывали особые узы, которые я потом назвала любовью. Возможно, я обманывала себя и Джека, когда убеждала, что не люблю его. Но теперь было поздно, я сама дала ему Дженни. Теперь я окончательно одна. Я давно уже не плачу, но в эту ночь, лежа без сна со страдающим сердцем, я очень жалею, что не могу выплакать все в подушку.

Через день, который я провела, встречаясь с нужными людьми по делам фонда и со своим издателем, я еду в Ватикан на встречу с Архиепископом. Наша беседа плодотворна, мы как-то встречались на приеме в посольстве, и он слушает меня благосклонно, хотя я подозреваю, что так кажется всем, кто с ним говорит. Но что бы там ни было, Архиепископ соглашается, что католическая церковь не должна стоять в стороне и поддержит милосердные действия фонда. Мне это и нужно. Едва пресса получит заявление об одобрении и причастности католической церкви, фонд в Италии сразу начнет получать пожертвования.




Полюбовавшись на восторженное счастье четы Минотти, я уезжаю домой, даже не поговорив с сестрой. Не хочется взваливать на нее свои проблемы. Дальше вся моя жизнь сосредоточилась вокруг фонда. Митя с Наташей и детьми уехали, теперь лечились и жили у меня дочка Шурочки и близнецы Ирины. Я устраивала аукционы, до одурения подписывала автографы на книгах, которые продавали в пользу фонда. На аукционе в Париже я сняла с себя браслет с бриллиантами и он был продан за сумму вдвое больше его стоимости. Когда я пригласила всех выпить по бокалу вина, ко мне внезапно подошел Ив Ферри. Я не ожидала его увидеть, но во мне ничто не дрогнуло. Спокойно я рассматриваю его, ведь прошло почти семь лет с нашей последней недели в Женеве. Я заметила, что Алиса на него все-таки похожа.

— Ты меня рассматриваешь? — удивился Ив, — А мне это ни к чему, я все время вижу тебя перед собой. Лиза, вернись ко мне! Я все еще люблю тебя! Я читаю все твои книги, смотрю тебя в фильмах. Я понимаю, что тебя нельзя держать в клетке. Но можно попробовать жить по-другому. Я не буду стеснять твоей свободы. Лиза, давай попробуем еще раз!

— Нет, Ив, мы не сможем жить вместе. Поздно, дорогой.

Он сжимает мою руку.

— Ты жестока со мной, как всегда. А я схожу с ума, видя тебя рядом. Ты стала такой потрясающей женщиной! Может, ты поужинаешь со мной сегодня?

Я еще раз окинула его взглядом. Почему бы и нет? Когда Ив не ревнует, он обворожителен. Вечером мы сидим в ресторане, Ив расспрашивает меня о моей жизни, я уклончиво отвечаю и больше рассказываю о работе в фонде.

— Да, кстати, считай это моим взносом, — Ив одевает мне мой браслет.

— Ив, так это ты купил?! Спасибо! Это очень ценный вклад.

— Я сделал это для тебя, Лиза. Ведь этот браслет тебе подарил я.

— Да, я помню, после того, как ты устроил мне скандал, приревновав к голландским лыжникам.

— Ты злопамятна!

— Нет. Меня это уже не волнует.

В лифте отеля, когда он провожает меня в номер, он вдруг наклоняется и проводит губами по моему горлу. Я задыхаюсь от неожиданности, а Ив, торжествуя, говорит:

— Ты ведь все еще хочешь меня, Лиза! Помнишь, как нам чудесно было вдвоем?

— Ив, оставь меня, — шепчу я внезапно пересохшими губами. Я отталкиваю его лицо, склоняющееся ко мне, но он прижимает меня еще крепче.

— Нет, сегодня ты моя!

Он знал, как меня завести. В коридоре у двери я с трудом вставила ключ, так у меня дрожали руки. Почти год одинокой жизни, которую я выбрала сама и с гордостью культивировала, довел мои чувства до предельного обострения. Закрыв за собой дверь, я со стоном отвечаю на его поцелуи, едва держась на ослабевших вдруг ногах.

— Лиза, мы созданы друг для друга. Разве ты сейчас не почувствовала совершенное наслаждение? Вернись ко мне.

— Ты прав, но разве любовь — это только наслаждение? Я не люблю тебя, Ив. Но все-таки, спасибо. Я действительно люблю совершенство во всем. И ты один из самых совершенных любовников, что у меня были.

Его руки сжимают мои плечи.

— У тебя было много любовников!

— Это уже не твое дело, Ив.

— Завтра вечером встретимся еще?

— Посмотрим.

Утром я улетаю в Лондон. Билет был заказан заранее, но у меня ощущение, что я тайком бегу из Парижа. Я никогда не чувствовала себя слабой женщиной. Я бывала одинокой, тоскующей, несчастной, но слабой — нет. Я пассивный человек, всю жизнь меня болтает на волнах и несет, куда дует ветер, но над собой я всегда имела власть. И сейчас я почувствовала, что готова поддаться. Эта ночь с Ивом была огромным соблазном. Коля как-то сказал, что поддаться зову плоти — не грех. Грех заплатить за это непомерную плату. Я бежала от мужчины, который знал меня наизусть, каждый сантиметр моего тела, знал, что я захочу в следующее мгновение, знал, как сделать, чтобы я рыдала от наслаждения в его руках, но я ему не верила. Он еще заставил бы меня расплатиться за семь лет свободы. И потом, Алиса должна быть как можно дальше от него.




Вернувшись в Лондон, я жду сведения от Светланы. Она сама приезжает к нам с Сашей. Через две недели у меня начинаются в Риме съемки, я ожидаю только, когда Алиса закончит школу, чтобы взять их с Аликом с собой. Светлана приезжает с массой приветов, подарков, новостей. Пятнадцать картин подарили художники для нашего фонда. Коля согласился помогать в Ленинграде комплектовать картины для продажи в Лондоне, Париже, Риме.

— Света, ну как он там? — голос у меня сдавленный и Светлана внимательно смотрит на меня.

— Не волнуйся так. Он жив и здоров. Но, ты знаешь, женатый мужчина так не выглядит, — и поясняет на мой вопросительный взгляд, — Он какой-то голодный, хотя сыт и очень хорошо одет. Это ты постаралась?

— Да, года три назад, в Париже.

— Домой он меня не пригласил, мы встретились в его салоне. Из долгов он не вылезает. Этот салон — уже третий: как только они ремонтируют помещение и начинают получать доход, им тут же отказывают в аренде и они опять ищут ободранный подвал, занимают денег на ремонт и все начинается сначала. Вообще, ситуация в стране очень интересная, но это я тебе еще расскажу. А Коля… Он так спросил, не вышла ли ты замуж, что у меня холодок побежал по спине. Лиза, ты знаешь, я ведь долго была влюблена в него и, скажу тебе честно, когда уезжала в Германию, он все еще много значил для меня. Но я ведь всегда знала, что вы созданы друг для друга. Вы не можете жить врозь. Как вы живете?!

— Мы не живем, — устало говорю я, — Но «все проходит, пройдет и это». Алик не помнит, что у него есть отец. Света, я научилась жить одна, так и буду жить дальше. Не говори мне больше ничего. Но Коле нужно помочь. Как это можно сделать? Послать денег?

— Нужно сделать лучше. Ты должна открыть в Ленинграде представительство фонда и арендовать салон. Пошли кого-нибудь. И еще, Лиза, если фонд будет все время давать о себе знать в Союзе, может быть ты, как председатель, сможешь приехать туда. Знаешь, там теперь происходит что-то интересное, кажется что-то начинает меняться.

— Да, я проконсультируюсь, что можно сделать. У меня ведь нет сотрудников, правление фонда — общественный орган. Но я подумаю, что можно сделать. Я через две недели улетаю на съемки.

— Лиза, я порисую тебя немного, раз уж я здесь?

— Рисуй, Бог с тобой, но я буду работать. У меня несколько деловых визитов.




У меня, кроме всего прочего, встреча с Мэтом, каноником Фаулзом. Мы оба любим наши беседы, и темы могут быть самые разнообразные. Иногда он приезжает посоветоваться по каким-то студенческим проблемам, которые вызывают у него затруднения, а каноник гордится своей связью с молодежью, доверяющей ему. Иногда предметом разговора могут быть какие-нибудь моральные принципы. Он объясняет, что так готовится к воскресной проповеди, но мне кажется, что ему просто хочется поговорить со мной. Он заходит обычно, закончив все дела в Лондоне, и мы беседуем допоздна. На этот раз мы обсуждаем, как увеличить объем помощи.

— Да пошлите партию одноразовых шприцев, — советует Светлана, которая сидит за складным мольбертом и делает зарисовки к моему портрету.

— Ну, если это поможет, я буду это делать регулярно. Но кого-то нужно послать туда. Завтра я поговорю с миссис Коннор.

— Я бы с удовольствием съездил в Союз, мне очень любопытно. Вы мне доверяете?

— О, Мэт, я не смела надеяться! Это замечательно! Я дам вам подробнейшие инструкции. Кроме того, вам будут всячески помогать Дмитрий и Наташа, помните их? Мы вместе приезжали к вам в Оксфорд.

Постепенно разговор переходит на предстоящие съемки и мой сценарий. Я кое-что изменила в нем и теперь боялась, что не справлюсь с трудной ролью, которая получилась очень сложной, психологически напряженной.

— Я верю, что у вас это блестяще получится. Вы такая одухотворенная натура, у вас хватит ума и чувства, чтобы создать на экране необыкновенную женщину. Я слышал где-то, и мне это очень понравилось, что в 20 лет мы выглядим такими, какими нас создали родители. К сорока годам наше лицо заново создается нашей душой. Это значит, что ваша душа прекрасна и сильна, потому что вы красивы и талантливы.

После ухода Фаулза Светлана делает большие глаза и восклицает:

— Как он влюблен в тебя!

— Света, ты везде видишь любовь. Он ведь священник!

— Он же не католик. Он еще не делал тебе предложение? Или он женат?

— Не знаю, по-моему нет. Какая разница!

— Действительно, какая? — смеется Светлана.

— Ты поговорила с Сашей? Он ведь тут до конца года будет хозяйничать один, — перевожу разговор я, — Самое время развлечься с девушками. Я начинаю серьезно волноваться, Светлана. Может, у него другие вкусы?

— Успокойся, с ним все в порядке. Мы поговорили. Не надо на него жать. Меня больше беспокоишь ты. От тебя так и веет одиночеством и голодом. Лиза, ты губишь себя.!

— Сара мне как-то сказала, что только в таком состоянии я могу создавать что-нибудь стоящее. Когда я счастлива, я не могу думать ни о чем другом. И правда, каждый свой роман я пишу после расставания. Я надеюсь, что эта роль у меня тоже получится. А ты так говоришь, словно у меня есть выбор.

— У тебя есть выбор: забыть.

— А я забыла. Пока я помнила — я не мучилась, он всегда был со мной. Мы расставались и встречались опять и я всегда была полна им. Я тосковала без него, но не страдала так, как сейчас, когда вместо него у меня пустота.

— Почему ты не заведешь себе любовника?

— Я боюсь. В Париже я встретила Ива. И ночь, что мы провели вместе, меня испугала. Я почувствовала, что могу без разбора лечь в постель с любым, лишь бы он доставил мне такое удовольствие. Поняв это, я сбежала от Ива и никогда больше не поддамся на этот соблазн.

— Лиза, никогда не давай себе таких обещаний!

— Ты думаешь, я не смогу это выполнить? — со смешком спрашиваю я.

— Поживем — увидим.




Опять всей семьей мы отправляемся в Италию. Несколько дней перед съемками мы живем на Джильо на той же вилле, что и в прошлом году, но совсем по-другому. Тогда мы с Дженни, Клер и сестрой занимались детьми, загорали, купались, болтали и ждали своих мужчин, приезжавших на уик-энд. Теперь же Витторио пригласил почти всю съемочную группу, и мы часами обсуждали сценарий, роли, все детали съемок. Я познакомилась со своими партнерами: французским актером Жаном-Луи Вернье, моим любовником Полем и итальянским актером Джанни Скола, моим мужем Сержем, и тут же предложила вести себя так, как в фильме. Жан-Луи и Джанни удивились, но признали, что это может создать настроение. Так что всю неделю я металась между двумя мужчинами, поддерживая иллюзию семьи, иллюзию страстной любви, иллюзию счастья. Витторио наблюдал за этим с неослабевающим интересом. Мы много говорили с ним о моей роли. Когда я писала ее, я не имела в виду себя, как актрису, вернее, я жила страстями моей Ирен, не задумываясь, как же я реально буду это играть. В фильме оказалось несколько эротических сцен, они были необходимы, но теперь я испугалась этого. Мы подробно обсуждали с Витторио каждый кадр и он расспрашивал меня о моем сексуальном опыте, пытаясь найти выразительные позы. Я начинаю вспоминать эпизоды из своей жизни, увлекаясь, сама поддаваясь эмоциям, которые описываю. Витторио с загоревшимися глазами слушает и смотрит на меня, все более заводясь, наконец я замечаю:

— Мы с тобой похожи на двух извращенцев, получающих удовольствие от просмотра порнофильмов.

— Если бы ты видела себя со стороны, то признала бы во мне нормального здорового мужчину, реагирующего на красивую и возбужденную женщину. У тебя такая улыбка, жесты и тембр голоса, словно ты специально распаляешь меня. Если ты будешь вести себя так же перед камерой, ты получишь еще один приз за игру.

— Я буду претендовать на этот приз, если сыграю женщину, в которой ничего нет от шлюхи. Ты должен меня останавливать.

— Лиза, в тебе никогда ничего не было от шлюхи, я могу поручиться. Ты можешь позволить себе все и выглядеть, как леди.

— Я и есть леди, нахал!

— А ты думаешь, что леди не может быть шлюхой?! — смеется Витторио.

Начинаются съемки и я опять перестаю ощущать себя сама собой, растворяясь в женщине, созданной мною же в то время, когда я узнала, что теряю свою любовь. Мне очень трудно, я во многом не похожа на Ирен, и ее жизнь меня временами шокирует. Вот мы отсняли уже эпизод в Дельфах, как и обещал Витторио — в желто-серебристых тонах. Мы все бродим по развалинам храма, как по лабиринту, окликая друг друга, спотыкаясь об обломки мраморных плит, сталкиваясь и расходясь, и это получается здорово. Любовные сцены идут на удивление легко. Я понимаю теперь, зачем Витторио расспрашивал меня. В нужный момент он напоминает мне подходящий эпизод, давая определенный настрой. С моим мужем Сержем у меня нет никаких затруднений, мы отлично изображаем нежную любовь и остывающую страсть, но с Жаном-Луи не ладится. Когда я писала роман, Поля я отождествляла с Джеком, но сейчас рядом со мной был совершенно новый человек, не похожий ни на кого, который любил меня по-своему, и я никак не могла понять, нравится ли он мне настолько, чтобы это перевесило любовь к мужу и врожденное неприятие греха. Я приглядываюсь к нему даже в постели, пока Витторио не замечает строго:

— Лиза, может, мне сменить актера? Жан-Луи тебя явно не устраивает.

— Нет-нет, сейчас все будет в порядке. Можно, мы будем говорить по-французски?

— Да хоть по-японски, лишь бы это тебя вдохновило!

Мы начинаем сцену снова и случайно Жан-Луи начинает шептать мне то же, что всегда говорил Ив в постели. Я мгновенно понимаю, что меня смущало: я искала в нем образ Джека, но он скорее был похож на Ива, его страстная любовь не была печальной и одухотворенной. Все сразу становится на свое место и превращается в страсть и наслаждение в чистом виде, не отягощенное лишними проблемами. Он любил меня, как Ив, так же я ему и отвечала. Вечером дома я задумалась, что было бы, если бы я полюбила Ива. Внесло бы это гармонию в нашу жизнь или добавило мне лишние страдания? Скорее всего второе. Но я бы, наверное, легче переносила его ревность, находя в ней доказательства его любви. Когда я ловлю себя на этих мыслях, я поражаюсь, что меня опять стал занимать Ив. Наконец, я понимаю. Когда я любила Колю, я могла себе позволить близость с Джеком. Его любовь не оскорбляла мои чувства, а была созвучна им и вызывала желание хоть как-то выразить восхищение его всепоглощающей преданностью и страстью, но сменить Колю на Ива я никогда бы не смогла. В этом и состояло трагическое заблуждение Ирен. Невольно она сделала еще одну, не предусмотренную мной ошибку и это должно добавить лишнюю ложку горечи в ее жизнь. Это меня заинтересовало. Специально ли на роль Поля Витторио пригласил Жана-Луи, или это получилось случайно, но нужно завтра поговорить с ним об открывающихся перспективах. На следующий день Витторио признается, что не задумывался над этим, но согласен, что этот психологический поворот стоит обыграть.

Саша увозит Алису в Лондон, где должен присматривать за ней до конца года вместе с миссис Лейдж, Алик живет в семье Минотти под присмотром кузин и тетки, а я все больше вживаюсь в роль Ирен. Так же, как прошлый раз я отождествляла себя с Лидией, так и сейчас все, что переживает моя героиня, проходит через мое сердце.

Помню, как мы снимаем вечеринку, на которой встречаются все герои — Ирен, Поль, Серж, бывшая жена Поля, которая пытается соблазнить Сержа и ее новый друг, который восторженно рассматривает Ирен. Я должна петь песенку, пытаясь привлечь внимание мужа, увлеченного другой. Предполагается, что все мы уже прилично выпили, и петь я должна что-то любовное и легкое.

— Пой, что хочешь! — кричит мне Витторио.

Я сразу не могу сообразить, что подходит в такой ситуации, и поэтому начинаю то, что люблю с детства. Я пою песню Эдит Пиаф. Голоса у меня, конечно, нет, но я непроизвольно подражаю ее тембру и манере исполнения, жестам и выражению ее трагического лица. Когда я с сомнамбулической улыбкой на губах пою припев в ритме вальса, протянув руки вперед, чуть взмахивая кистями и легко пританцовывая, мои глаза невидяще устремлены вдаль. После съемки Витторио показывает мне получившиеся кадры и сам ошеломлен результатом.

— Лиза, ты гений. Эти кадры будут твоей славой! Ты здесь настолько отрешена от всех проблем, что верится — это все пустяки перед тем главным, что есть только в тебе самой. Как тебе пришло это в голову?

— Я очень люблю французский шансон, написала исследование о его поэтике. И я обожаю Эдит Пиаф с детства, как впрочем и твоя жена.

— Но у тебя так замечательно получилось!

То же самое мне говорит и Жан-Луи:

— Во Франции это будет иметь оглушительный успех!

— Ты думаешь? — заинтересовалась я, — Значит, можно запросить больше денег.

— Ты и так немало заработаешь на этом фильме.

— Я заранее передала все мои деньги в Фонд помощи детям Чернобыля.

— О! Тогда и всем нам нужно сделать взносы?

— Это было бы замечательно! Тогда это специально отметят в титрах.




К Рождеству наконец все отснято, я еще должна приехать озвучивать роль, но на праздники лечу домой в Лондон, к Алисе. Сразу после Нового года Саше пора возвращаться в Ленинград. В Рождество мы сидим в Фернгрине у пылающего камина, все уже отправились спать, дети развесили чулки, и мы с Сашей остались дожидаться, когда все крепко заснут, чтобы разложить подарки. Саша рассказывает мне о своей работе. Полгода он собирал данные о психическом состоянии детей после пережитой катастрофы: автомобильной или железнодорожной, пожара и так далее. Теперь он написал об этом статью и собирается ехать в Армению работать с детьми после землетрясения. Я не видела Сашу почти полгода и с удивлением замечаю, как он изменился: раздался в плечах, лицо стало тверже. Передо мной красивый и взрослый мужчина.

— Бетси, ты какая-то печальная, что с тобой?

— Ничего, Саша, я просто устала на съемках. Настоящие актрисы наверное так не устают. Они снимаются в трагедии, а вечером спокойны и веселы. Я, когда пишу, тоже переживаю все, как на самом деле, мне всегда тяжело писать, а уж на съемках — я вся на нервах.

— Когда-нибудь я займусь этим. Это ведь очень интересно: как сами актеры и писатели реагируют на эмоциональное содержание своей работы. Но тебе было бы легче, если бы тебя сейчас кто-нибудь любил. Когда ты снималась прошлый раз, с тобой ведь был Джек? И этот мальчик, твой партнер?

— Откуда ты знаешь?!

— Мама рассказала.

— Да, случай как раз для психолога. Хотя я не хотела, чтобы ты узнал.

— Бетси, если тебе сейчас трудно, может, ты мне расскажешь? Я мог бы тебе помочь.

— Я никогда не буду тебе исповедоваться. Сын ты мне или психоаналитик?!

— Знаешь, я тоже не хотел бы с тобой разговаривать, как с пациенткой. Я бы предпочел говорить с тобой как мужчина, который может решить твои проблемы.

Я с улыбкой смотрю на него, но тут раздается телефонный звонок. Беру трубку и опять озноб пробегает по спине от голоса, который я слышу.

— Бетси, это ты? Саша сказал, что ты на съемках. Как у тебя дела? Где дети? — голос в трубке так близок и ясен, словно Коля стоит рядом. Я давно не слышала его голос. Я приучила себя к мысли, что он далек и недосягаем, поэтому голос возле уха вызывает дрожь.

— Спасибо, хорошо. Дети спят, уже ночь.

— Я перезвоню завтра, поговорю с ними. Я соскучился. Бетси, я соскучился!

Мне хочется закричать: «Я тоже!», но я делаю вид, что не понимаю, и говорю тем же деревянным голосом:

— Они тоже. Я желаю тебе счастливого рождества и счастья в новом году, — и передаю трубку Саше.

Я стою, держась за горло Перехватывает дыхание, я начинаю задыхаться, меня сотрясает такая дрожь, что становится страшно. Больше всего мне хотелось бы сейчас потерять сознание. Саша кидает трубку и бросается ко мне. Он не знает, что делать, поэтому просто обнимает меня и ведет к дивану. Посадив на колени, он крепко прижимает меня к себе, пытаясь помочь справиться с отчаянием, но рыдания, наконец-то вырывающиеся из груди, не приносят облегчения. Я судорожно плачу, уткнувшись лицом ему в грудь, мучительно втягивая воздух и так же с трудом выталкивая его из себя. Я уже полностью обессилела и ничего не соображаю. Саша вытирает мне лицо и заставляет высморкаться. Он хочет встать, чтобы налить мне виски, но я только крепче обнимаю его за шею, мне нужно ощущать, что рядом со мной кто-то есть. Саша шепчет какие-то утешения, гладит меня по спине, по волосам, осторожно целует лицо, пока плач не переходит во всхлипывания. Я не думаю о том, в чьих я объятиях, не знаю, сколько проходит времени, но постепенно впадаю в расслабленное полубеспамятство, поэтому не сразу замечаю, что Сашины ласки из успокаивающих незаметно переходят в завораживающе страстные. Какое-то время с вялым любопытством слежу, как он нежно проводит губами по лицу, шее, спускаясь все ниже, ловлю себя на том, что это начинает мне нравиться, и пытаюсь отстраниться. Мы одинаково тяжело дышим, словно только что рыдали вместе. Он расстегивает пуговку за пуговкой и мое тело независимо от меня начинает гореть под его поцелуями.

— Что это ты делаешь, как ты думаешь? — я стараюсь спросить холодно и как можно уверенней, но голос предательски дрожит.

— Я не могу сейчас думать, Бетси. Я люблю тебя. Ты разве не знала? Я всю жизнь люблю тебя.

— Ты ведь еще мальчик!

— Мне скоро двадцать один год. Не смей называть меня мальчиком! — и Саша твердо берет меня за плечи и целует так крепко, что у меня захватывает дух.

— Саша, Саша! — пытаюсь вразумить его я, но он уже ничего не слышит. На несколько минут моя воля сломлена его страстью, но стряхнув наваждение, я гневно отталкиваю его:

— Нет! Саша, нет! Так нельзя!

— Почему?! — он смотрит на меня затуманенным и совершенно взрослым взглядом.

— Потому что я тебе как мать.

— Это бред, никакая ты не мать!

Он опять тянется поцеловать меня, но я строго отстраняюсь.

— Саша, давай сядем и поговорим спокойно.

Но он уже встает с крепко стиснутыми руками.

— Извини, Бетси, я не хочу с тобой разговаривать спокойно.

Саша быстро выходит из комнаты, а я сижу, оглушенная произошедшим, машинально застегивая блузу. Проходит не меньше часа, когда в комнату опять заглядывает Саша.

— Бетси, ты еще не спишь? Прости, я тебя по-свински бросил. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Саша, ты понимаешь, что если бы я не опомнилась, я никогда бы не смогла смотреть тебе в глаза?

— Все в порядке, Бетси, не переживай так. Пойдем, разложим подарки?

Мы засовываем подарки в детские чулки, развешенные у камина и, проводив меня до двери спальни, Саша целует мои руки и говорит очень жалобным голосом:

— Бетси, но я правда люблю тебя! Почему ты отталкиваешь меня?

— Я тоже люблю тебя, Саша! Так же, как пятнадцать лет назад, когда ты сидел у меня на коленях.

— Только не говори мне о разнице в возрасте, — взвивается он, — Ты для меня женщина без возраста!

— Спокойной ночи, Саша!

Я ложусь в постель и лежу без сна до утра. Я так ошеломлена произошедшим, что моя реакция на Колин голос отходит на второй план. Я верю, что Саша очень разумный мальчик, и то, что сегодня произошло, нельзя рассматривать, как минутную вспышку юношеской сексуальности. Начинаю сердиться на Светлану, зачем она рассказала Саше о Франческо! Мне кажется, что именно это послужило толчком к его порыву. Но больше всего меня потрясло то, что со мной сегодня был взрослый мужчина, а не тот мальчик, которого я любила. Он показался мне незнакомым и очень сильным, я поняла, что он отдавал себе отчет в своих действиях и действительно хотел этого. Если бы это был не Саша, а просто незнакомый мужчина с такой же восхитительной внешностью и настойчивой страстностью, я бы не устояла. Тело мое до сих пор лихорадило от его поцелуев и именно поэтому я не могла уснуть. Боже мой, думала я, мне ведь тридцать семь лет. Я старуха. Неужели у меня не будет покоя. Я хочу, чтобы меня все оставили в покое!




Утром, глядя на себя в зеркало, я ужасаюсь своему лицу с черными кругами вокруг глаз. Оставив радостно рассматривающих подарки детей и Сашу ждать телефонный разговор с Колей, я ухожу в заснеженный сад, потом иду к церкви и захожу на кладбище. Я долго стою у могилы Алекса. Ах, если бы он был сейчас со мной! Как я могла с ним говорить абсолютно обо всем, как он меня понимал. Вот кого мне сейчас не хватало: настоящего друга. Нужно поговорить обо всем с каноником Фаулзом, с Мэтом, думаю я. Но дома, взявшись за телефон, чтобы позвонить ему и пригласить в Фернгрин, тут же кладу трубку обратно. Не хочу ничего никому рассказывать. Я должна сама с этим справиться. До вечера и все последующие дни мы вели себя как ни в чем не бывало, но все-таки я вижу в Саше почти неуловимую растерянность и тоску. Когда мы едем в Лондон накануне Нового года, Саша замечает:

— Как же ты будешь ездить без меня, Бетси? Придется, все-таки, научиться водить машину по «неправильной стороне». Или мне остаться у тебя шофером?

Алиса, сидящая сзади, встает и обнимает его за шею:

— Саша, оставайся! Я без тебя заболею и умру. Кто меня будет любить?

— Алиса осторожней, отпусти Сашу! — я разжимаю ее руки.

— Все меня бросают — и отец, и Коко, и Джек, — с обидой выкрикивает она, — Теперь вот Саша!

— Я с тобой, Алиса. Я ведь тебя люблю, и Алик тоже. Мы тебя не бросим! — но Алиса уже садится на свое место, отвернувшись к окну и надувшись.

А вечером Саша приходит ко мне в кабинет и просит поговорить с ним. Я в это время просматривала счета из клиники и финансовый отчет деятельности фонда, до отъезда в Рим мне нужно было его утвердить. Саша садится в кресло напротив, но долго сидит молча, глядя в огонь камина. Кончив проверять отчет, я тоже замираю, не желая первой нарушить тишину.

— Бетси, тебе не кажется, что я должен остаться и воспитывать детей? Алиса будет страдать, когда я уеду. Алик пока не осознает этого, но у него тоже будет потребность в мужском влиянии, — Саша говорит и говорит о психологии детей в неполной семье, о комплексах, которыми они страдают без мужчины в доме, а я сижу, разрываемая на части противоречивыми чувствами. Мне так не хочется, чтобы Саша уезжал! Мы замечательно жили вместе этот год: он чутко улавливал мои настроения и помогал справиться с трудностями, он был заботлив, нежен, предупредителен, он взял на себя воспитание детей. Я с трудом могла представить, как я теперь буду жить без него, на меня свалятся все бытовые проблемы, которые он с легкостью решал за меня. Но в то же время я не знала, что мне с ним делать. Простых отношений матери с взрослым сыном у нас больше быть не могло. Не было больше белоголового мальчугана, которого я учила говорить по-английски, не было подростка, которого привезла в Кембридж учиться, который сидел всю ночь, ожидая, когда родится Алик, который играл с Алисой и Джуззи в Гайд-парке, гоняясь за мячом, который мог броситься обнимать меня и я, смеясь, целовала его в обе щеки. Эта непосредственность и непринужденность наших отношений безвозвратно разрушена Сашиным признанием. Мне бесконечно жаль потерять нашу нерушимую, как мне казалось, связь. Это как потерять ребенка. Я вдруг замечаю, что Саша молчит и вопросительно смотрит на меня.

— Прости, Саша, я задумалась.

— О чем?

— О тебе.

— И..?

— Саша, я растеряна. Я всегда любила тебя. Ты был мне как сын. Мы так замечательно жили вместе. Теперь я не знаю, что делать. Тебе надо уехать, да?

— Бетси, у меня нет никаких шансов?

Я встаю из-за стола и подхожу к камину.

— Саша, мне тридцать семь лет, тебе двадцать, у нас почти семнадцать лет разницы. Что ты, собственно, хотел от меня? Любовное приключение?

— Я люблю тебя, я хочу жить с тобой всю жизнь.

— Через десять лет мне будет почти пятьдесят, а тебе — тридцать. А еще через десять лет мне будет шестьдесят. Я буду воспитывать внуков, а ты — сорокалетний, полный сил мужчина, будешь нуждаться в близости с молодой женщиной, способной разделить с тобой желания.

— Бетси, хотя бы несколько лет! Сейчас ведь ты так молода. Разве ты не хочешь, чтобы рядом с тобой был человек, который тебя обожает? — искушает он, — Ведь после Джека у тебя никого не было? Как ты можешь жить одна?

— Саша, не надо об этом говорить. Но что будет через несколько лет? Мы расстанемся и я буду одна в том возрасте, когда мне еще больше нужна будет опора в жизни, но я уже потеряю остатки молодости и привлекательности, и мне будет сложнее устроить свою жизнь.

— Бетси, ты обвиняешь меня в жестокости эгоизма.

— Я просто говорю правду. Юность склонна жить одним днем, я же должна заглядывать в будущее.

— Мы все время говорим не о том. С детства я видел, как ты страдала от несчастной любви. Помнишь, как Коко привел тебя к нам, когда тебя бросил муж? Потом я видел, как в твоих глазах была настороженность, когда ты смотрела на своего мужа в Швейцарии. Что у вас происходило, почему ты ушла от него? И потом, уже в Риме, ты страдала одна. Я видел, как ты страдала, когда смеялась и шутила, чтобы никто ничего не заметил, как страдала, когда была с Джеком. Мне всегда хотелось защитить тебя, сделать тебя такой счастливой, что ты забудешь причину, по которой твоя жизнь была полна переживаний.

— Ты хочешь заменить мне Колю?

Он растерянно смотрит на меня, но потом отвечает с раздражением:

— Я ждал этого. Ты думаешь, я хочу быть его соперником? Ты надеешься, что он к тебе вернется! Бетси, он ведь бросил тебя! Он женился на какой-то кикиморе и теперь скучает только о сыне!

— Саша, мы этого не знаем.

— Ты готова его защищать до смерти! Ты все еще любишь его?

— Не знаю, — честно говорю я.

— Вот видишь! Так почему ты хочешь, что бы я уехал? Бетси, я люблю тебя. Когда я тебя долго не вижу, у меня начинается лихорадка, я не нахожу себе места и только одно желание меня преследует — ехать туда, где ты. Мама давно догадалась. Она рассказала мне эту историю с танцором. Но еще она сказала, что мне не на что надеяться.

— Это правда, — киваю я, чувствуя себя виноватой за невольно причиненную боль.

— Знаешь, какой мукой мне было жить с тобой! Стоило мне закрыть глаза вечером, как ты приходила ко мне. Иногда ты ложилась ко мне в постель, иногда просто сидела и болтала со мной, смеялась, как девчонка. Очень редко я мог поцеловать тебя, но чаще я просто держал тебя в объятиях. Ты была такая нежная и теплая, твой запах возбуждал меня до головокружения. Я никогда не мог позволить вести себя слишком вольно, ты понимаешь? Я знаю все о психике и ее возможностях. Если бы я услышал об этом от пациента, я бы знал, что ему сказать. Но для меня это было единственным счастьем. Я не хотел терять тебя даже в таком иллюзорном обладании. Но когда в Рождество я почувствовал твое тело в своих руках — тебя, настоящую, живую и теплую, твою кожу под своими губами, твой аромат — я сошел с ума. Я понял, что никогда уже не смогу вести себя с тобой, как прежде.

Слушаю его, как загипнотизированная. Ноги у меня дрожат, я делаю несколько шагов к дивану и падаю на него в полном изумлении.

— Саша, прекрати!

Он быстро подходит и, опустившись на ковер у моих ног, берет за руки.

— Бетси, почему ты отказываешь мне в том, что так милосердно подарила другому? Ты ведь его не любила?

— Потому что ты — это ты, — я машинально глажу его по щеке, но тут же отдергиваю руку, словно обжегшись о его губы.

— Бетси, — шепчет Саша, — позволь мне просто посидеть с тобой, как я мечтал.

Я молча киваю и он, сев рядом, привлекает меня к себе. Сашины руки так ласково, почти невесомо касаются моего лица, так нежно обнимают, что я вздыхаю, прикрыв глаза. Его губы мимолетно касаются моих, находят мочку уха, легко прикусывают ее, его рука прижимается к обнаженной спине под джемпером, другая нежно гладит шею, скользит, оттянув ворот, по груди. Меня бьет крупная дрожь. В его поцелуе нет настойчивости, губы просто гладят мои, язык мимоходом касается уголка рта. Это приводит меня в неистовство, взвинчивая нервы нереальностью происходящего и желанием поймать ускользающие ласки. Руки непроизвольно крепче прижимают его голову и он, наконец, целует меня долго-долго, с нарастающей страстью, но так же бережно. И лишь когда джемпер скользит вверх и обе Сашины руки опускаются на грудь, я чувствую, как кровь начинает бешено стучать в висках, захлебываюсь в остром наслаждении от прикосновения его ищущих губ и это приводит меня в чувство. Отталкивая его и натягивая джемпер, я дрожащим голосом умоляю:

— Саша, уйди! Оставь меня. Ну пожалуйста! Я так не могу. Извини.

Мы сидим в разных углах дивана, приходя в себя.

— Ты хочешь, чтобы я уехал?

— Да. Саша, прости, но я тебя боюсь. То, что ты сейчас сделал — это потрясающе. Кто тебя научил?! Я боюсь, что не устою, но я этого не хочу, Ты ведь понимаешь, что я могла бы сейчас уступить, но никогда уже мы не были бы так близки, как все эти годы. Ты можешь выбирать — но потом ничего не требуй и не обижайся. Как любовник ты мне не нужен, второй раз ты меня не получишь и больше не увидишь.

Я замечаю, что он непроизвольно делает ко мне движение и тут же замирает.

— Я понял, Бетси. Я слишком тебя люблю и не хочу потерять.

— Спасибо, я рада. Иначе ты поставил бы меня в очень трудное положение.

— Почему, ты можешь объяснить?

— Да, тебе это должно быть интересно, как специалисту. Ты действовал сейчас, как опытный соблазнитель, сознательно или интуитивно ты выбрал самый верный способ заставить чувственность отключить разум, и с более молодой и неопытной девушкой так бы и получилось. Но ты для меня всегда был не только мальчиком, но и приемным сыном. И в сознании абсолютное неприятие отношений, выходящих за рамки родственных, дает слишком острое противоречие с желанием тела.

— Но ведь у нас никогда не было родственных отношений. Бетси, ты все еще надеешься? — но увидев слезы в моих глазах, он переводит разговор на другое.

— Значит, я уеду. Но я буду часто приезжать. Может, позже ты передумаешь? Если ты хочешь, чтобы дети были счастливы…

— Саша, это похоже на шантаж. Но я знаю, что ты любишь их, — я замолкаю, но потом начинаю говорить опять, — У меня сейчас самый тяжелый период. Я любила Колю… Ты знаешь, как. Но наша последняя встреча, как паровой каток, сломала все. Я не придала значения его женитьбе, это ничего не значило для меня. Я знала, что просто он упорно хотел заставить меня устроить жизнь без него. Но в последний приезд я вдруг обнаружила, что он не хочет сохранить близость со мной, понимаешь, духовную близость. Он спал со мной, как с проституткой. Больше двадцати лет мы понимали друг друга без слов. Мы жили в разных городах, разных странах, но мы были как единое целое. Я тосковала по его телу, но душа его всегда была со мной. И вдруг я поняла, что он ушел от меня, он замкнулся и доступа туда, к нему, нет. Я не знаю, как жить дальше. Мне нужно учиться жить без него. Но это как научиться дышать не кислородом, а фтором. Это уже сейчас разъедает меня изнутри. Когда-нибудь, наверное, я успокоюсь, может, подумаю о своем будущем…

— Я буду ждать, Бетси. Вспомни тогда обо мне.

— Саша, лучше будет, если ты оставишь надежду на это. Когда придет это время, останки опознать будет трудно, — я подхожу к нему и обнимаю, — Прости меня. Я хотела стать тебе второй матерью, но у меня не получилось, как и многое другое в жизни. Я принесла тебе страдания, а ведь все отдала бы, чтобы ты был счастлив. Я оказалась плохой матерью.

— Бетси, я обожаю тебя. Лучше тебя нет никого на свете. А я даже не могу сделать твою жизнь счастливой!

— Саша, сделай счастливой свою жизнь — и мне будет легче.

— Я счастлив рядом с тобой, ты люби меня хотя бы как сына.

— Я всегда любила тебя, даже больше, чем эклеры!

— Бетси!!

Мы стоим, обнявшись, и на какой-то миг я ощущаю, что рядом со мной прежний Сашка. Я легко отталкиваю его:

— Иди!

Через день я провожаю Сашу в Ленинград, дав ему тысячу поручений.

— Я тебе так завидую, Саша. Как бы я хотела уехать с тобой. Боже, как я тоскую по дому!

— Мы постараемся что-нибудь сделать, Бетси. И я скоро приеду. И привезу отца, хочешь?

Я молча смотрю на него. Прощание Саши с детьми было трогательным. Алик пока не понимал, что из его жизни уходит еще один близкий человек, для него расставания не приобрели еще рокового ощущения потери, но Алиса, моя умненькая и душевно чуткая девочка, переживала отъезд Саши, как трагедию. Она не отходила от него ни на шаг последние дни, а перед тем, как ехать в аэропорт, она вдруг предложила Саше взять с собой Джуззи:

— Тебе не будет так скучно без нас!

Это была самая большая жертва, какую она могла принести. Саша поднял на меня глаза, в которых стояли невыплаканные слезы..

— Алиса, спасибо, что ты не додумалась предложить мне взять, чтобы не скучать, с собой маму. От такого подарка я бы не смог отказаться! Видишь ли, я сразу уеду работать в Армению. Джуззи будет там очень неуютно, так что пусть уж живет с тобой. Играй с ней за меня тоже. И не забывайте меня. Расти быстрее, тогда я приеду и женюсь на тебе!

— Саша не забивай ей голову!

В аэропорту он смотрит на меня таким тоскующим взглядом, что я обнимаю его сама и целую. Мы долго стоим так, обнявшись, пока к нам не подходит стюардесса.

— Мистер Румянцев, пора! Пройдите в самолет.

— Бетси, ты так ничего и не передала отцу. Что ему сказать?

— Иди уж, Саша! Ничего не говори, — я отворачиваюсь и спешу к стоянке такси.




Мне очень не хочется оставлять Алису в Лондоне одну, но у нее начинаются занятия в школе, да и миссис Лейдж отлично за ней присматривает. Мы с Аликом улетаем в Рим, и я начинаю озвучивать картину. На этот раз Витторио, зная мою требовательность, не торопит меня, и я часами сижу в студии, произнося одни и те же фразы. Зашедший однажды в студию Витторио слушает это некоторое время, а потом подсаживается ко мне.

— Лиза, что с тобой происходит? Что-то не так, но я не могу уловить. Ты или так невероятно счастлива, что замкнулась в своем благополучии, или так несчастна, что все чувства сгорели и осталась одна пустота.

— Как ты хорошо сказал! Да, для окружающих эффект в обоих случаях одинаков.

— Жизнь с твоей сестрой сделала из меня философа. Вы, русские женщины, одни погружены в анализ души. Такие нюансы чувств недоступны остальным, они их просто не интересуют. Причем эти чувства чаще всего не секс. Это касается морали, этики, религии. Меня это ошеломляло в первое время, а теперь я заразился этим сам, мне это очень помогает в работе. Ведь недаром все выдающиеся творцы в Европе имели русских жен — и Дали, и Пикассо, и Элюар, и Роллан. Мне, конечно, до них далеко… Да, так какой вариант тебе сейчас ближе?

— Второй.

— Все так плохо?

— Все безнадежно. Не думай об этом, это уже не изменить. Это пожар третьей степени, после него остается пепел и обгорелый остов. Не знаю, смогу ли я после этого играть? Но писать уже — нет. Буду преподавать филологию и растить детей.

— Лиза, помнишь Дельфы?

— Я помню, что я там была в самый страшный для себя день. Остальное я сыграла в кино, и это уже забылось.

— Лиза, вспомни, у тебя будут еще счастье и любовь! Ведь ты любимица Афродиты. Мне очень этого хочется!

— Спасибо, Витторио, но я уже не жду ничего хорошего.

— Может, тебе выйти замуж или завести нового любовника? Ты ведь можешь выбрать любого. Леди Ферндейл может стать графиней или даже герцогиней.

— Нет, поздно. Ты знаешь, что я была замужем три раза? Сколько же можно выходить не за тех?

— Лиза, я знаю твою историю, я знаю о твоей любви. Ну, хочешь, я заявлю наш фильм на Московский кинофестиваль и нас обязаны будут впустить? Или за тебя похлопочут из Ватикана?

— Витторио, что, очень заметно, что я на грани?

— Да нет, посторонним, конечно, не понять, но я-то тебя знаю пять лет — твой голос, твои жесты, твои глаза — особенно глаза и вот какая-то трещинка в голосе… Лиза, а что Джек, почему вы не вместе, ведь он так тебя любил?

— Он женится. Сколько может вынести один мужчина?! Есть ведь предел.

Я вдруг замираю, закрыв глаза, так бьют по нервам вырвавшиеся слова. Другое лицо стоит у меня перед глазами. У каждого мужчины есть свой предел. Боже, ну почему его нет у меня! Витторио обнимает меня, и мы долго сидим так, он поглаживает меня по спине.

— Давай работать дальше, — наконец говорю я, выпрямляясь.




Когда фильм озвучен, прошу показать его мне, ждать первый просмотр я не могу, спешу к Алисе. Мы смотрим фильм вчетвером: Витторио, продюсер и мы с сестрой. Назвать его мы решили «Лабиринт». Я сижу рядом с сестрой, и она в понравившихся местах сжимает мне руку. Когда экран гаснет, продюсер говорит растерянно:

— Вы сделали шедевр, но вы разорили меня. Это элитарное кино и денег оно нам не принесет.

— Посмотрим, — упрямо говорит Витторио, — но ты, Лиза — беллиссима. Заявим его прямо на Каннский фестиваль? Во Франции это должно иметь успех.

— Лизочка, это лучше романа! — шепчет сестра.

— Ну конечно, — смеюсь я, — ведь это сделал твой муж! Но снято действительно замечательно. Сцена в Дельфах — это фантастика. Ты — гений! — и я крепко целую Витторио.

Вечером мы сидим с сестрой в ее просторной и современной гостиной, Алика я уложила спать.

— Что ты будешь теперь делать? — спрашивает сестра.

— Растить детей. Алису нужно учить музыке. У девочки есть слух и она интересуется оперой. Все время забываю, что она дочь Ива, и мне часто кажется, что она от Алекса унаследовала музыкальный дар.

— А ты сама?

— Я? Знаешь, мне кажется, я переживу это. Сейчас мне очень плохо, но я переживу. Саша бы сказал, что возможности нашей психики безграничны. Я думаю, что через какое-то время я выйду замуж. За спокойного и сдержанного человека, который не будет лезть мне в душу. Я хочу преподавать, хорошо бы в Оксфорде. Молодость прошла, теперь все будет по-другому. Найду себе какого-нибудь профессора из Оксфорда и буду предаваться благоразумным супружеским радостям.

— Всегда ненавидела слово «супружеский», «супруг». У тебя был когда-нибудь супруг?

— Нет. Наверное, пришла пора. Мужем мне мог быть только один человек… А супруг — да взять хоть каноника Фаулза. Приезжай ко мне, я вас познакомлю. Очаровательный человек. Светлана говорит — влюблен в меня. Он будет мне и другом.

— А ты, ты влюблена в него?

— Ах, о чем ты говоришь! У меня сейчас одна мечта — побывать дома. Ты не представляешь, как я тоскую! Домой хочется — волком бы завыла. Помнишь Цветаеву? Мы эти стихи оценить тогда не могли, это нам было недоступно:
		Тоска по родине! Давно



		Разоблаченная морока!



		Мне совершенно все равно -



		Где совершенно одинокой



		Быть…








Понимаешь, она была здесь одинокой. Никто нас не может так понять, как дома. Помнишь, как мы сидели как-то на закате на берегу в Гурзуфе, и сзади кто-то стал читать стихи?

— «Это было у моря, где ажурная пена…» — подхватывает сестра, улыбаясь, — и что за очаровательный старик это читал! Он был похож на героя романа, с бородкой и тросточкой. И помнишь, что он нам тогда сказал?

— Что орда нахлынула и уйдет, а королева все живет в башне замка. Я тогда не поняла его. Теперь понимаю. Культура и мироощущение Серебряного века остаются в нас жить невостребованными, но ждут своего часа. Мы должны сохранить их и, может быть, идти дальше, опираясь на это богатство. Плевелы разносит ветер, а зерно сохранится и прорастет. Но разве мы извне можем что-то сделать? Нужно жить там…

— А помнишь, как мы ходили на лыжах? — внезапно вспоминает сестра, — И в марте поднимались на самую высокую сопку, чтобы посмотреть на первое солнце после полярной зимы.

— Да, — подхватываю я, — Это было удивительно: первый луч, первая полоска, такая алая между белым снегом и серым небом. У меня это каждый год вызывало в душе такой восторг и облегчение, как у первобытных людей: солнце вернулось и снова будет весна и лето.

— А помнишь праздник Проводов Зимы? Какие пекли блины на площади, где шло гулянье? Я таких вкусных никогда больше не ела. Край весь в дырочках, как кружевной, и хрустел, а сам блин был пышным и мягким. И обязательные танцы прямо на снегу, в шубах. «Арабское танго», помнишь? И мы все танцевали! Нам было весело, потому что мы были молоды?

— Да нет, тогда в праздник все искренне веселились. А белые ночи у нас в Ленинграде, помнишь? Однажды мы поехали с последним катером в Петергоф… — я запнулась.

— С Колей? — тихо подсказывает сестра.

— Да, мы поехали с Колей в Петергоф, чтобы посмотреть, как утром встает солнце над заливом, и не сообразили, что в Петергофе солнце встает над парком. Мы всю ночь провели в парке, — я на минуту замолкаю и сглатываю, потому что у меня перед глазами встает, как именно мы провели эту ночь, — а перед утром задремали в беседке и вдруг просыпаемся от шума. Небо все в тучах — откуда только взялись! — и такой дождь стучит по листьям, по крыше беседки, а у нас нет зонта. Потом тучи начали уходить в сторону залива, и вдруг над дворцом открылось солнце, и сияющая граница, за которой в дожде мы стояли, стала продвигаться к нам. Первый луч упал на «Самсона» и так засверкал в золоте! В этот момент включили фонтан, и столб воды стал расти, словно хотел дотянуться до солнца. Это было потрясающе. Мы обернулись к набережной, а она еще была в серой дымке. Всю обратную дорогу мы проспали, и матрос будил нас у пристани Эрмитажа.

— Лиза, — осторожно спрашивает сестра, — а с другими, уже здесь, у тебя были такие воспоминания, когда то, что ты была не одна, стократно увеличивало остроту восприятия окружающего?

— Да, с Джеком мы были зимой в Альпах, и я помню ночное небо над снежными вершинами. И Венеция — вся только с ним, особенно осенью и зимой. Было потрясающе красиво, все нежно-пастельных тонов, и мы были вдвоем, словно в необитаемом городе. С Ивом — летние альпийские луга, но с ним — не так. Он не умел молчать. С Алексом — зеленые холмы вокруг Фернгрин и наш сад, лилии и ирисы у пруда. Но одно из самых первых и сильных впечатлений такого рода — это Гурзуф с Сергеем. Там была одна бухточка и островок посередине, как в «Бегущей по волнам». Это было волшебное зрелище. Там на камнях мы так любили друг друга, как нигде больше!

— Как, и вы?! — поражена сестра.

— Ты помнишь это место?

— Ну конечно! Ты права, это было волшебство! Мы тоже приходили туда. В сторону Аю-Дага, да?

Мы замолкаем, вспоминая прошлое, потом она говорит:

— Лиза, не выходи замуж за нелюбимого человека, ты потом пожалеешь об этом! Я прошу тебя, не губи свою душу. Есть женщины, которые справляются с этим, но не ты. Обещаешь? — и спрашивает уже совсем другим тоном, — Хочешь, посмотрим еще раз «Ностальгию» Тарковского?




16. Награда самаритянке


Я возвращаюсь в Лондон и окунаюсь в домашнее хозяйство, проводя почти все свободное время с детьми, дела фонда занимают остальное время. Сейчас, когда выходит фильм, я должна выжать из интереса публики и прессы все возможные выгоды. Мы теперь очень часто видимся с Мэтом Фаулзом, у меня действительно создается впечатление, что он ищет со мной встреч. Кроме деловых вопросов, мы все больше беседуем на отвлеченные темы. Когда Мэт возвращается из поездки в Союз, он до полуночи рассказывает мне об увиденном. Он побывал в клиниках Москвы и Ленинграда, встречался с врачами и родителями больных и выздоравливающих детей и виделся с Колей, чтобы обсудить перспективы торговли картинами в пользу фонда. Я не хотела, чтобы Мэт понял мою особую заинтересованность в последнем вопросе. Терпеливо я выслушала его доклад и восхищение страной и людьми, с которыми ему пришлось общаться, недоумение по поводу реакции чиновников, волокиты с оформлением некоторых документов, рассказ об общественной организации, помогающей работе фонда. Ее возглавлял Митя, весной он с семьей должен привезти группу детей на очередную диагностику. И вот наконец Мэт начинает рассказывать о Коле. Он описывает его Салон, художников, с которыми он там познакомился, рассказывает о планах дальнейшего сотрудничества.

— Мэт, вы думаете, что этот Салон может существовать, как финансовое предприятие? Показалось ли вам, что это удачное вложение денег?

— Вы хотите вложить деньги в такое предприятие?

— Видите ли, этот Салон — фактически мой. Но прибыль меня не волнует. Вернее, если он выполняет функции поставщика для нашего фонда, то этого достаточно, но меня интересует, как он работает на внутреннем рынке. Эта часть дохода принадлежит мистеру Румянцеву.

— Мне показалось, что этот Салон — скорее клуб, чем коммерческий магазин, но мне понравился безукоризненный вкус, с которым подобрана экспозиция, и пока я там находился, я видел много посетителей, — он замечает мою довольную улыбку, — Элизабет, я догадываюсь, что вы знакомы с хозяином?

— Вы правы, — сгоняю я невольную улыбку, — это мой друг детства, мы знакомы больше двадцати лет. Расскажите мне еще о Румянцеве. Как вы думаете, он счастлив? — голос мой предательски дрогнул, но я спросила это с непроницаемым лицом.

— Элизабет, скажите, вас связывает не только дружба? — Я смотрю на него, изумленная вопросом, он всегда был таким сдержанным! — Вы простите мне мою бестактность, я попытаюсь объяснить. Мистер Румянцев задал мне этот же вопрос и с точно такой же интонацией, но у вас оказалась лучше выдержка, у него при этом кроме голоса дрогнуло что-то в лице. Когда он меня о вас спросил, я удивился: кто я такой, чтобы быть информированным о вашем личном счастье, и почему он этим интересуется! Но теперь я убежден, что есть ситуации, в которых хочется услышать о человеке из любых источников. О дорогом человеке, вы понимаете?

— Мэт, я хотела вам рассказать это в любом случае, — со вздохом говорю я, — Мне показалось, что ваш интерес ко мне выходит за рамки фонда. Ведь так? — я вижу его изумленное лицо, — Вы шокированы моей откровенностью? Быть может, я ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, но я не ожидал, что вы сами заговорите об этом. Я действительно тешу себя надеждой, что наши отношения могут принести мне… — он обрывает фразу, — Простите, продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, я хотела бы рассказать вам некоторые факты о себе, мне кажется, вы должны знать их. Так будет лучше. Я действительно знакома с Румянцевым больше 20 лет. Он отец Алика, — выкладываю Мэту нашу историю и словно заново переживаю всю жизнь, не замечая, что начинаю счастливо улыбаться.

— Вы его любите?

— Он недавно женился, — пожимаю я плечами с безразличным видом.

— Но вы остались одинокой.

Не буду я объяснять Мэту, почему цеплялась за свободу, как надеялась, что смогу получить его. Все пошло прахом, так что ж теперь слезы лить. Приходится рассказать и о завещании Алекса.

— Если кто-нибудь решит взять меня в жены, то возьмет нищей, потому что все деньги Алекса перейдут Алисе, а все, что я зарабатываю сама, уходит в фонд.

— Это самая незначительная информация из той, что я получил. Мне надо все это обдумать. Вы разрешите прийти к вам завтра?

— Да, конечно, Мэт. Но вы ведь так и не ответили на мой вопрос: он кажется счастливым?

— Он показался мне счастливым после того, как я сказал, что у вас и детей все благополучно.

— Спасибо. Я жду вас завтра.

На следующий день каноник Фаулз приходит, когда мы с детьми собираемся идти гулять в Гайд-парк. Он извиняется, что не согласовал время визита и спрашивает, можно ли ему пойти гулять с нами. Мы молча ходим по аллеям парка, освещенным мартовским солнцем, и наблюдаем, как Алиса и Алик играют с Джуззи на лужайке в мяч.

— У вас прелестные дети, — Мэт надолго замолкает, — Элизабет, из ваших слов вчера я понял, что мои чувства к вам не составляют тайны. И когда я ночью обдумывал все, что вы мне сказали и не сказали, мне стало страшно от того, что было скрыто за вашим намеком на причину, по которой я должен знать о вас некоторые подробности. Словно вы уверены, что сделка между нами очевидна, и вы хотите заранее внести некоторые уточнения. Это меня ранило. Я понимаю, конечно, что рядом с вами я выгляжу сухим и педантичным человеком, и всегда буду казаться пуританином, но вы не дали мне возможности выразить мои чувства так, как бы мне хотелось. Я хотел бы вам доказать, что я такой же мужчина, как и герои ваших фильмов и романов, но видимо слишком боялся показаться смешным. Сейчас же я хотел бы в первую очередь предложить вам свою помощь и дружбу.

— Спасибо, Мэт.

— Кстати, я подумал, что мог бы попытаться помочь вам получить визу на посещение Ленинграда. У меня есть родственник, который работает в аппарате премьер-министра.

— Это было бы замечательно. Вы не представляете, как я тоскую по дому. Я так давно не видела родителей. И мой сын ни разу не был на родине.

— Он видел своего отца?

— Всего несколько раз.

— Элизабет, из того, что вы вчера заговорили со мной о моих чувствах, можно сделать вывод, что вы не надеетесь выйти замуж за мистера Румянцева. Вы допускаете мысль, что возможен другой брак, который принесет вам новую жизнь?

— Я много думала об этом в Риме и решила, что для меня это наилучший выход из ситуации. Только глупцы желают то, что не могут получить. Я глупа, но в состоянии все же понять тщету таких желаний.

— И вы подумали обо мне? Я благодарю вас за это. Но, поскольку мне первый раз делают предложение вступить в брак, я, как молоденькая и кокетливая девушка, имею право прошептать, зардевшись: «я подумаю!» — и думать довольно долго. Я должен вернуть себе самоуважение и достоинство мужчины. Я буду долго ухаживать за вами, — Мэт подносит мою руку к губам, и я убеждаю себя, что у нас все будет отлично. К черту любовь!




День бежит за днем, заполненные будничной работой. В конце весны приезжают Митя с Наташей и привозят восемь детей для повторного лечения и отдыха. Почти сразу же Витторио вызывает меня на фестиваль во Францию. Выручает Мэт. Он организует в Оксфордском университете группу студентов-добровольцев, изучающих русский язык, для занятий с детьми. Алиса и Алик тоже все время с ними. Студенты обожают Алису, восхищенные ее знанием языков. Теперь она по-русски и по-английски говорит одинаково свободно, по-итальянски — вполне прилично и зимой стала учить французский. Студенты-филологи болтают с ней целыми днями, и наш дом напоминает Вавилон разноязычным гомоном. Алик, путаясь у всех под ногами, тоже вносит свою лепту, мешая русские и английские слова.

В последний день перед отлетом во Францию Мэт приглашает меня провести с ним вечер в Ковент Гарден и поужинать в ресторане. Для фестиваля я купила себе очень изысканное платье «от кутюр» и решила обновить его. Заехавший за мной Мэт был потрясен моим видом.

— Это генеральная репетиция перед фестивалем, — улыбнулась я, — Возможно, что вы окажетесь единственным, кто оценит меня. Я не ожидала успеха «Жизели», тем приятней было признание, теперь же мне необходим успех из коммерческих соображений — и я думаю, что на этот раз фильм провалится.

— Я так его еще и не видел, но верю, что все, что вы делаете — блестяще!

— Я привезу вам копию. Что мы будем слушать сегодня?

-«Отелло» Верди.

— Ну что ж, поехали, — обреченно вздыхаю я.

— Как вы думаете, Мэт, ревность — это национальная черта? Почему Шекспир выбирает столь экзотическую пару? — спрашиваю я в антракте.

— Я думаю, ревнивцы есть везде, но способ выражения ревности зависит от географической широты, климата и темперамента народа. Там, где англичанин будет изводить жену мелочными придирками и нравоучениями, испанец устроит пламенный скандал с театральными эффектами. И еще мне кажется, что ревность и способ ее выражения зависят от личности того, кого ревнуешь. Ревность тем сильней, чем ярче объект ревности. Хорошо, что я не особенно ревнив, вас я бы ревновал безумно.

— Раньше я думала, что ревность порождена чувством неполноценности: ревнуют к личности, его превосходящей, или ревнуют незаурядную личность. Но на собственном опыте я убедилась, что это не всегда соответствует истине. Когда я была замужем за патологически ревнивым человеком, я не могла найти ни одного оправдания его вспышкам. Он был красив, талантлив, богат и великолепный любовник. И я была верна ему. До определенного времени. Для меня это самое загадочное чувство.

— Ну, как мужчина — мужчину я его понимаю.

— От последствий его ревности я лечилась в клинике нервных болезней.

— Простите, моя попытка сделать комплимент неудачна. Возвращаясь к Шекспиру, могу только сказать свое понимание трагедии. Я думаю, что это вообще не ревность. Отелло не надеялся, что такая великолепная женщина полюбит его, поэтому его восхищение и святая вера в ее невероятную любовь вдруг были грубо разрушены ее обманом — он ведь поверил клевете. И он просто посчитал, что жить такое чудовище, каким она оказалась в его глазах, не должно. Это оскорбительно и противно разуму и Богу.

— Да, это мне понятно. Как жаль, что мы не можем спросить у Шекспира, так ли это, да?

— Этим он и привлекает, сохраняя свои загадки не один век. Вы любите Шекспира?

— Да, очень, с детства. «Гамлета» я стараюсь смотреть в каждой новой постановке. Невероятно интересно сравнивать. Это так обогащает. И еще я с детства люблю комедии — «Двенадцатую ночь», «Много шума из ничего»… Это мне ужасно нравится!

— У нас с вами одинаковые вкусы, мне это приятно.

После спектакля мы ужинаем в ресторане, я так давно не получала от этого удовольствия. Мэт всерьез держит слово и ухаживает за мной. Он оказывается очаровательным партнером: блестящий ум и образованность чудесно дополняются чувством юмора. В этот вечер я действительно отдыхаю.




На следующий день я уже окунаюсь в суету фестиваля. Пока идут просмотры, мы с Витторио и продюсером встречаемся с нужными людьми, пытаясь подороже продать наш фильм. Я же стараюсь увеличить сумму отчислений в фонд. Бесконечные коммерческие разговоры утомляют. К заключительному дню мне удается добиться значительных результатов. Витторио пытается заранее узнать нашу судьбу, но ждать приходится до последнего момента. Ну что ж, результат не так плох: фильм получил специальный приз жюри, я, как сценарист — приз прессы и мы с Жаном-Луи Вернье — призы за лучшее исполнение главных ролей. Большой приз получил голливудский фильм. После награждения я с радостью понимаю, что фонд наш получит неплохие деньги.

Домой я возвращаюсь с триумфом. Переизданный роман «Разум и чувства» я часами подписываю для распродажи. Опять начинаются аукционы. В это время взлетают цены на картины, которые я продаю собственноручно. Журналисты пишут несколько статей обо мне, рассказывая о фонде и живописуя мои вклады в него. Я занята целыми днями, выбрав только время слетать с детьми к сестре на Джильо на две недели. Полежать на пляже, ни о чем не думая — замечательно. Но Господи, как мне тошно иногда от этого вечно лазурного моря и солнечных итальянских красот!

Внезапно в начале августа я получаю приглашение из советского посольства. С бьющимся сердцем прихожу в назначенное время на прием к послу и получаю наконец заверение, что правительство будет счастливо видеть меня в Москве в начале сентября. Домой я приезжаю в сильном возбуждении, даже не могу заснуть без снотворного. Утром звоню Мэту и сообщаю новость таким счастливым голосом, что он смеется. Я, конечно, решаю взять с собой Алису и Алика и заранее оговариваю маршрут с обязательным посещением Ленинграда. Уже накануне отъезда я собираюсь с духом и звоню Коле, но не могу застать его, к телефону никто не подходит. Расстроенная, я прошу маму продолжать звонить ему и начинаю собираться домой. Эти последние дни перед отъездом для меня невыносимы. Я боюсь, что закроют визу, отменят разрешение, уже в Москве меня посадят в самолет и опять вышлют из страны. Все эти дни со мной был Мэт. Он помогал мне заказывать медикаменты, которые я должна была отвезти в детские больницы, медицинскую аппаратуру, которую удалось приобрести со скидками, успокаивал, когда я металась по дому, не в силах спокойно ждать вылета. На прощание Мэт впервые поцеловал меня в губы и сказал:

— Наше знакомство доставляет мне невыразимое удовольствие. Больше всего я хотел бы, чтобы вы были счастливы. Я надеюсь, что эта поездка вам его принесет. Используйте все возможности и на этот раз думайте только о себе и о своем благе.

Я удивилась высокопарности и многозначительности сказанного, но не придаю этому значения.

— Спасибо, Мэт, за все, что вы делаете для меня. Верьте, что я ценю это. До встречи.

Я тоже целую его и чувствую, как его руки непроизвольно обнимают меня. На виду у всего аэропорта каноник Фаулз целуется с женщиной, крепко прижав ее к себе.

— Я всегда рад видеть вас снова. До свидания! — он отрывается от меня несколько ошеломленный, но быстро берет себя в руки и говорит это своим обычным мягким и доброжелательным тоном.




В самолете я едва успеваю отвечать на вопросы Алика и Алисы, интересующихся, где мы будем жить и что делать.

— Алиса, а ты помнишь, как ты жила в Москве и ездила в Ленинград к бабушке?

— Да, и к Коко. А он будет нас встречать?

— Не знаю, я не смогла до него дозвониться. Встречать нас будут дедушка и бабушка. Из Москвы мы поедем в Ленинград, мой родной город. Вы полюбите его обязательно, когда узнаете. Второго такого нет на всем свете.

— Так что же ты плачешь? — спрашивает Алик.

— Это от радости, Алик. Я ведь не была дома пять лет.

— Столько, сколько мне лет?

— Да, дорогой, как раз перед твоим рождением меня послали работать в Рим.

— А разве здесь у нас тоже есть дом, как в Лондоне? И в Фернгрине?

— Нет, — смеюсь я, — здесь у меня только маленькая квартирка, всего одна комната. Мы будем жить у бабушки, но там тоже тесновато. Вы будете спать в одной комнате с Алисой.

— Как здорово! — восхищается Алик.

В Москве мы останавливаемся в гостинице «Россия», в которой шестнадцать лет назад я жила с Сергеем. Я заказала еще из Лондона номера с видом на Храм Василия Блаженного и Алик сразу же прилип к окну, рассматривая разноцветные купола. Мои родители с восторгом знакомятся с внуками, Алису они помнят совсем крошкой, Алика мама видела годовалым в Риме и теперь они все вчетвером разглядывают друг друга.

— Как все-таки Алик похож на отца! — замечает мама.

— Ты так и не дозвонилась до Коли?

— Нет, Лиза, он уехал по делам в Новгород. Саши тоже нет.

— Саша, наверное, в Армении, работает с детьми. Мне не верится, что я дома! Мне все еще не верится!

На другой день у меня назначен официальный прием у министра здравоохранения. Часть привезенных медикаментов я должна передать московской детской клинике, где лечатся облученные дети. Меня предупреждают, что сопровождать меня будет жена Горбачева. Ну что ж, она, в отличие от предыдущих первых дам, очень приятная женщина. Министру я пообещала, что продолжу благотворительную деятельность и попросила помочь с беспрепятственным въездом в страну по делам Фонда. С помпой правительственный кортеж отправляется в клинику. Нас сопровождают телерепортеры. Вечером в новостях дают сюжет о нашем посещении. Меня называют популярной на Западе писательницей и киноактрисой, о том, что я русская — ни слова. Получить помощь от английской леди, имеющей несколько книг и премию «Сезар», наверное шикарней, чем от своих соотечественников, переживающих аварию, как личную трагедию. Ну, Бог с ними, но может теперь мне не будут чинить препятствий, я по дороге поговорила об этом с мадам Горбачевой. Когда нас представляли друг другу, сложилась забавная ситуация. Меня представляют, как леди Ферндейл, ее — просто Раисой Максимовной Горбачевой. Прежде, чем обратиться к ней, я колеблюсь несколько секунд. Назвать ее просто миссис Горбачева, как называют ее у нас в прессе — неудобно, она все-таки выше меня по субординации, поэтому я обращаюсь к ней: мадам Горбачева. Простенько и со вкусом! Она сочувственно выслушала сокращенный вариант моей истории и обещала помочь с беспрепятственным въездом.




Дела мои в Москве закончены, и мы едем наконец домой. Митя с другими родителями устраивают трогательную встречу. Когда наша «Красная Стрела» подходит к перрону, толпа народа машет мне букетами цветов. Алису и Алика тут же окружают дети, все вокруг друг друга знают. Сколько же у меня перебывало человек? Мне даже не сосчитать, но лечилось около двадцати детей, с папами, мамами, даже бабушками и дедушками — это оказалось солидной группой. Здесь тоже было телевидение, его пригласил Митя, они подошли ко мне и попросили разрешения снять большой сюжет о нашем фонде и обо мне. Мужчины, имеющие машины, наперебой предлагают возить меня сколько нужно будет и куда мы захотим. Я пытаюсь отказаться, собираясь взять машину напрокат в консульстве, но Митя шепчет:

— Ты с ума сошла, Лиза, они смертельно обидятся, соглашайся.

Каждый день теперь у нашего подъезда дежурит машина, готовая везти меня в любую точку города, а квартира полна цветов и фруктов, все, что растет на дачах, везут нам в подарок. В Москве я сделала глупость, отправив весь груз в Ленинградский фонд родителей. Теперь мы с Митей несколько дней оббиваем пороги таможенного управления, пока я не обещаю в сердцах, позвонить Горбачевой, с которой вручала первую половину груза в Москве. Не знаю, сработало это или нет, но нам пообещали через неделю все выдать.

— Лиза, что ты такая нервная, дерганная? Что случилось?

— Ничего, Митя, не случилось, об том и печаль.

— А все-таки?

— Коли нет. Хотела его увидеть последний раз.

— Почему последний? Теперь тебя будут пускать к нам.

— Я решила выйти замуж, Митя. За Мэта Фаулза, ты его знаешь, из Оксфорда.

— Лиза, ты с ума сошла? Ты что, любишь его?

— В моем-то возрасте?! Какая любовь…

— Лиза, опомнись! Как ты можешь! Вы уже пережили самое трудное. Ты знаешь, мы познакомились с твоим Колей, правда, не подружились — он к себе близко не подпускает, но теперь я о нем кое-что знаю. Во-первых то, что он тебя любит, как одержимый. И еще, почему он не мог к тебе выехать. Он и здесь-то еле удержался. У него были крупные неприятности с КГБ. Были здесь такие художники, их держали под колпаком, закончилось трагически, один оказался в психушке, другой якобы покончил с собой. Румянцев был с ними очень близок, кроме того, собирал подписи в их защиту, хлопотал, чтобы их выпустили за границу. Закончилось все это плохо. Румянцеву пришлось уйти из Русского музея и потом он стал невыездным.

— Я догадывалась об этом. Но ведь он женат, Митя!

— Даже если это так, ты теперь здесь и Алик ваш тоже. Все еще будет хорошо. Сходи в его Салон. Пойдем вместе, там ты узнаешь, где он.

Мы едем на Невский и в переулке находим вывеску. Да, Мэт был прав, картины собраны отличные и интерьер очень изысканный — бездна вкуса. Когда мы все осматриваем, я спрашиваю у молодой женщины, которая водила нас по двум просторным залам, давая пояснения и называя цены, где можно найти Румянцева. Она вызывает другую сотрудницу, постарше, и вдруг я узнаю джемпер, который покупала с Колей в Париже для подарка «одной знакомой». Надеюсь, что на лице у меня ничего не отразилось, потому что я поняла — это и есть Колина жена. Тут я сделала большую глупость. Женщины, когда чувствуют ревность, способны на самые нелогичные поступки, а я вдруг почувствовала, как меня захлестнула волна. Вот та женщина, которая получает мои ласки и поцелуи!

— Вы искали Румянцева? Для чего он вам нужен? Я все могу вам объяснить.

— Я хотела бы ознакомиться с отчетностью и бухгалтерией Салона.

— А вы, собственно, кто?

— А я, собственно, владелица этого Салона. Компания «Пикчерз интернешнлз» принадлежит мне.

— У вас есть документы, подтверждающие это?

— Безусловно. Вот они. Меня зовут Элизабет Ферндейл.

— Бетси? — ее тон мне непонятен, скорее удивление.

— Леди Ферндейл, — поправляю я противным голосом, но она уже ведет меня в кабинет и любезно достает из сейфа кипы документов. Я останавливаю ее.

— Я хотела бы, чтобы отчитался Румянцев. Я пыталась звонить ему из Лондона, из Москвы, и здесь я уже четыре дня. Где он?

— Он уехал на неделю в Новгород по делам и решил взять еще неделю отпуска, он работает без отдыха уже второй год.

— Жаль. Я не знаю, долго ли еще пробуду здесь.

— Но может, вам можно позвонить?

— Он знает, где меня найти.

Я уже жалею, что пришла и заговорила с ней таким тоном. Что я на нее взъелась? Что нам делить? И почему это я так стервозно стала подчеркивать свое превосходство? Ее превосходство надо мной очевидно и неоспоримо: она имеет мужа, которого я не смогла получить. Никогда бы не подумала, что способна на такое. Да чем я отличаюсь от Ива?! Выйдя из Салона и устроившись рядом с Митей в машине, я сижу какое-то время, отупело глядя перед собой, а потом жалобно прошу:

— Обними меня, пожалуйста. Я зря сюда приехала. Пока мы не получили груз, может, я покажу детям город?




Три дня мы с Алисой и Аликом ездим по моим любимым и дорогим местам — на Васильевский, в Летний сад, в Петергоф. Начало сентября всегда было самым любимым временем года после белых ночей. Начинающие золотиться листья кленов в парках, нежаркое солнце на ярко синем небе, какого не бывает летом, и наконец такой знакомый и родной мелкий дождичек, зарядивший с утра, так что пришлось отменить поездку в Павловск и просто покататься по городу, любуясь Исаакием, Медным всадником и мокнувшим под дождем верблюдом в садике у Адмиралтейства. Алиса с Аликом начинают спорить, какая колонна выше и красивей — на Трафальгарской площади в Лондоне или здесь, на Дворцовой, и я понимаю, что удивить, например, Алису Ленинградом нельзя, она видела и Рим, и Венецию, и Париж, и Лондон.

— Мамочка, какой красивый город, правда? И совсем не похож на другие, — вежливо восторгается Алиса.

— Правда, Алиса, он ни на что не похож. Другого такого нет, и он мне много лет снился по ночам. Я его так люблю!

— А когда же приедет Коко? Почему его с нами нет? — спрашивает Алиса.

— А где Саша? — интересуется Алик.

— Саша работает далеко отсюда, в горах. Там было землетрясение и он теперь помогает детишкам забыть это и не бояться.

— Когда я боялась темноты, он меня тоже научил не бояться.

— Да, Саша у нас молодец!

— Мамочка, почему он не может жить с нами? — капризно спрашивает Алик.

— Он уже взрослый, милый, и должен жить самостоятельно. Он женится и у него появятся дети, такие, как вы.

— Пусть он женится на мне, он обещал! — тут же вспоминает Алиса.

— Он пошутил, Алиса.

— Нет, он не шутил! Мама, он не шутил!

— Хорошо, котенок, подождем, когда ты вырастешь.

Наконец Митя радостно сообщает, что с грузом все в порядке. Все эти дни ко мне приезжала съемочная группа, снимая наши прогулки по городу и мои рассказы о жизни и о фонде, о моих фильмах и романах. Я даю им кассеты с фильмами, но сомневаюсь, что о «Жизели» будет что-нибудь сказано, ведь это фильм о русской эмигрантке. Но, как ни странно, именно это больше всего и привлекает режиссера. Еще я даю им фильм, снятый Витторио обо мне. Я прошу только весь сюжет показать мне заранее. Мне обещают, что все сделают так, как я хочу.




Наконец, получив на таможне мой груз, мы с Митей в сопровождении съемочной группы телевидения везем его в клинику. Сначала я хотела взять с собой Алису, но потом решила, что больным детям лучше не видеть мою сытую, здоровую и хорошо одетую дочь. Быстро передав медикаменты и аппаратуру больничному начальству, мы заходим в палаты к детям. Я прошу главврача подготовить списки детей, в первую очередь нуждающихся в лечении за границей. Показухи я не люблю, так что никаких конфет и игрушек я не привезла. Игрушки на Западе дорогие и на эти деньги можно купить сотни одноразовых шприцев. Мы идем с главврачом к выходу, составив списки необходимого для следующей отправки. И я и он понимаем, что наши врачи лечить умеют не хуже английских, но аспирином и йодом тут делу не поможешь.

Внезапно я вздрагиваю от видения бегущей ко мне знакомой фигуры и крика «Бетси!», гулко громыхнувшего в большом и полутемном вестибюле. Я, забыв все, рвусь к нему, наши тела сталкиваются во встречном движении и замирают в самой тесной близости. Мы бурно дышим, словно бежали издалека, и как слепые молча гладим друг друга по лицу. Митя, подхватив главврача под руку, тактично отводит его в сторону, а мы так и стоим, не говоря ни слова, прижавшись всем телом и закрыв глаза. Наконец Коля отрывается от меня и, крепко взяв под руку, хриплым шепотом говорит: «Идем!». Я, кивнув, оглядываюсь на Митю, но он машет мне рукой — идите, мол. Коля выводит меня из темного вестибюля в яркость осеннего дня и сажает в машину. Там мы опять надолго замираем в поцелуе, но он все же, имея в отличие от меня, все на свете разом забывшей, какую-то цель, наконец заводит машину и мы мчимся через Литейный мост и по набережной, мимо Летнего сада, Эрмитажа, к Исаакию и дальше. Схватив за руку, Коля стремительно ведет меня через вестибюль, по лестнице Дворца Бракосочетаний и, встав перед дамой за огромным письменным столом, поворачивается ко мне:

— У тебя документы с собой?

Я киваю и достаю из сумки все, что у меня есть: британский паспорт, водительские права, документы на детей, страховые полисы, удостоверение председателя фонда, кредитные карты и чековую книжку. Действую я, как заколдованная, покорно выполняя все, что он просит.

— Заполните заявления, разборчиво и на русском языке, — подает бланки заявлений дама, скользнув по мне любопытным взглядом.

Тут я, слегка придя в себя, цепляюсь за Колину руку, которую он протянул за бланками и отчаянно восклицаю:

— Но ведь ты женат!

— Бетси, дурочка, как я могу быть женатым не на тебе!!! — слышу я в ответ, ошеломленно замираю, а потом со всего размаха отвешиваю такую пощечину, что голова его откидывается назад. Коля со смехом обнимает меня, прижав обе руки, уже готовые снова ударить.

— Так вы будете вступать в брак? — с интересом спрашивает дама.

— Ну конечно! — говорим мы хором и садимся заполнять заявления.

Выйдя на набережную и рухнув на сидение машины, я начинаю безудержно рыдать, моему самообладанию пришел конец.

— Бетси, ну что ты, дорогая, любимая моя, все закончилось, все теперь хорошо! — обнимая меня, уговаривает Коля.

Но я отталкиваю его и колочу руками по лицу, плечам, по груди, захлебываясь от плача. Коля терпеливо ждет, что истерика моя выплеснется наружу, а потом нежно целует в мокрые щеки и ослепшие от слез глаза. Он успокаивает меня, пока я не начинаю получать удовольствие от происходящего.

— Ты мне снишься?

— Это я должен у тебя спросить! Представляешь, возвращаюсь в Старую Русу после недельной рыбалки на Селигере, и вдруг художники говорят — твою Лизу показывали в новостях, она привозила лекарства и вместе с нашей Горбачевой посетила госпиталь в Москве. Я тихо сошел с ума, потому что ты в Москве быть никак не можешь. Но тут мне позвонили из Салона, и я помчался домой. Гнал машину всю ночь, потом еле разыскал тебя в клинике… А на свадьбу мы должны вызвать Сашу из Еревана. Ты меня больше не бей, Сашка уже устроил грандиозный скандал за тебя.

— Ты все-таки негодяй! Я ведь из-за тебя чуть не вышла замуж за Мэта Фаулза! — я нежно провожу по его губам пальцем, — Ты удивительно похож на Алика!

В наших словах нет ни логики, ни последовательности.

— Прости меня, Бетси, я и правда негодяй. Я думал, что так будет лучше. Я все придумал с женой, но я был такой дурак! Когда Саша мне рассказал, что с тобой там творится, я чуть не помешался.

— Поцелуй меня снова! — закидываю я руки ему за голову.




Мы долго еще сидим в машине, полные почти невыносимого восторга, а потом едем к детям.

«У Бетси есть ученый гусь, все песни знает наизусть, — мурлычет Коля, поглядывая на меня, — Спляшем, Бетси, спляшем!» А я никак не могу согнать счастливую улыбку.

Сижу и смеюсь как дурочка!


notes



Примечания





1


А. Грин «Бегущая по волнам»




2


М. Цветаева.




3


Название пруда в Гайд-парке.